***
L’État c’est moi — так когда-то выразился один человек с непомерно раздутым эго. И фраза эта, и сам человек, вписаны в доштормовую историю. Она звучит крайне архаично, пробуждает в голове приора Инквизиции воспоминания о ярких, будто окутанных золотой дымкой, слайдах из электронных учебников в школе. «Государство — это я». Иво чувствует, что его имя тоже будет вписано в историю, но уже нового мира. И воспоминания о нём будут ассоциироваться не с золотым, а с пепельно-серым или даже чёрным. Мужчина тяжело выдыхает и задумчиво обводит взглядом панораму пробуждающегося города. Накидывает на плечи рубашку, оставленную на полу, выходит на балкон. Поёживается. Холод мрамора, которым выложен пол, обманчив. Голые ступни ласкает приятное тепло. Рубашка пахнет Лу Рид. Уютно. Иво расслабляется, облокачивается на перила. Вдыхает прохладный воздух, смотря на светлеющий горизонт. Центр, к сожалению, ничем особенным не пахнет. Универсальный, удобный, стерильный, пустой. В последнее время ставший банальным и даже враждебным. Затишье перед бурей. Такая спокойная ночь после сложного дня. «Государство — это я». Иво опять цепляется за эту фразу. От того государства остались лишь катакомбы и отголоски названия, Нью-Пари. Власть же в любое время одинакова. Ставит перед выбором. Развращает. И хотя все годы, что вели его к званию защитника веры и должности приора Инквизиции, Иво старался избегать этого, именно сейчас он понимает, что не может назвать себя равным другим. А ставит ли он свои личные интересы выше интересов общества, баланс которого охраняет? Нет и никогда… Последнее слово останавливает ход мыслей, отпечатывается внутри с каким-то ироничным оттенком, и Иво не сдерживает усмешку. Ставит. Конечно, иногда он всё же ставит свои личные интересы чуть выше интересов других. Иногда нарушает установленный порядок вещей. И не сожалеет об этом. Мартен оглядывается назад, выхватывая из темноты силуэт девушки, мирно спящей в его кровати. Всё, что они делают сейчас, точнее, всё, что Иво позволил ей с собой сделать, а именно, перелопатить свои внутренности, перепахать это выжженное поле своей… свободой — чистой воды безумие. Если смотреть на это со стороны, так называемого, приличного — «центрального» — общества. Хотя, если задуматься, по отношению к «обществу Термитника», безумие ещё большее. Впрочем, с обоих сторон баррикад объяснимо его положением и её желанием быстро пробиться наверх. Иво осознаёт, как это грубо звучит по отношению к самой Лу и как мало общего имеет с действительностью. Но нечто эгоистичное с его стороны в их отношениях всё же есть. Она, на самом деле, была нужна ему тогда безусловно, и сейчас нужна просто для того, чтобы решиться на всё и не сойти с ума. И ему, пожалуй, стоит относиться к ней более спокойно. Не открывать сердце ещё сильнее. Не топить своим одиночеством и запертой внутри болью. Не жалеть. Это у него не получается. Светлое небо в утренней серой дымке становится точно такого же оттенка, как глаза Лу. И Мартен готов поклясться Единым, что в жизни не видел цвета красивее. Мужчина слышит, как в сторону Термитника мчатся две патрульные машины. Между бровями появляется морщинка. Спокоен только центр Нью-Пари. Недолго. Визит к Викарию неизбежен, и если всё будет так, как Иво задумал, ни Центр, ни Термитник уже не будут прежними. Грядут перемены. Он надеется, что в будущем станет чуть больше свободы, которая его так прельщает. Меньше лжи и тех оков, в которые может нездоровое общество заключить мужчину и женщину. Он снова начинает думать о Лу. В разы приятнее, чем думать о Церкви. Он бы многое отдал, чтобы посмотреть на неё в момент, когда она получила от него записку с цветком. Чистые эмоции. Без примеси отношения через призму статуса, социальных различий. Он вспоминает, как открыто и беззастенчиво, со свойственной ей иронией, она улыбнулась ему в их вторую встречу: «— Часто попадаете в неприятности? — Бывает. В мелкие. Не как вы. Это ведь дыра от пули?..» Он понимает, что, находясь с ним рядом, она не играет, нет: фальшь подобного толка он видел много раз и её удивительно легко различить. Она не играет. Но пытается быть осторожной. Боится. Не доверяет до конца. Правда, всё равно делает, что хочет. А потом думает. Как тогда, приезжая к нему из Термитника ночью, обезоруживая своим порывом. Иво Мартен же просто много, слишком много думает. И да, он читал отчёты из «Нитро». И видел красные глаза Лу, которые можно списать на недосып и применение пси. Знал, что если он спросит, она ему так и ответит: «Не выспалась, наверное». Смутится, возможно, но правду, о том, что расстроена, напугана, плакала, вряд ли скажет. Он знает. Лишать жизни сложно. Впервые — ещё сложнее. И вопрос о том, привыкнет ли она убивать когда-нибудь, имеет один простой ответ «к этому нельзя привыкнуть». Он и так лежит на поверхности, если тебе, конечно, достаёт ума. А Лу Рид — девочка умная. Он не знает, как много ещё людей ей предстоит убить ради его собственной безопасности. Поэтому решает, что в этом вопросе не ему быть её моральным компасом. Сегодня ночью собственные эмоции в очередной раз было решено заглушить телесным, приятным. Опустошить друг друга, упиться близостью, укрыться в прикосновениях, смазанных поцелуях, затуманить разум разгоном эндорфинов в крови. Так всегда легче справляться. Правда, Рид всё же умудрилась удивить его тем жестом с волосами. Иво прищуривается, вглядываясь в панораму напротив, пытается разобраться в мотивах девушки. Как будто ей захотелось физически почувствовать свою власть, взять контроль в свои руки. Или просто хотела понять, насколько может быть с ним… неаккуратной? До конца не понимает, что ей позволено? Он хотел бы ей сразу сказать «О, мадмуазель, я весь в вашей власти! Делайте со мной всё, что пожелаете», — Иво улыбается своим мыслям. Потом, как-нибудь. Благодаря ей, он вспоминает, каково это — так ярко чувствовать. И да, ему чуть легче осознавать, за что он борется, когда рядом с ним почти каждую ночь засыпает Лу Рид — буквально, живое олицетворение свободы. Иво подставляет лицо внезапному порыву ветра. — Ого, охре… обалдеть, отсюда даже Периметр видно, — Лу, проснувшись и встав с кровати, кутается в тёмную простынь и проходит к нему, вытягиваясь на носочках, пытаясь разглядеть тёмную полосу выжженной земли на границе.***
— Не стой босиком, простудишься. Лу видит, что Мартен сам стоит на полу босиком, и только пожимает плечами на его пожелание. Заботится, приятно. — Ты забрал мою рубашку, — говорит она, и сразу осекается, смущённо краснея. Хотела пофлиртовать, а сказала глупость. — Ой… Взгляд Иво в ответ становится задорным и ласковым, он забавно поводит бровью, а уголки губ скользят вверх. Он заходит в комнату и открывает собственный шкаф, доставая оттуда такую же точно, как и на нём, рубашку, футболку и даже домашний халат. Всё, конечно, же, чёрнее чёрного. — Надевай, что хочешь. И, правда, не стой долго тут, воздух холодный. Приходится всё же зайти в комнату. Лу кидает взгляд на часы, прикидывая, что понежиться в постели времени уже нет, и забирая удобную футболку, топает в душ. И как она не увидела её раньше? Под тёплыми струями с прекрасным напором хочется постоять подольше. Лу занимает себя рассматриванием ароматных баночек на полках. Сует любопытный нос во все подряд. Берёт шампунь. Позволяет себе нанести немного бальзама на кончики волос. Наверное, ужасно дорогущий. Интересно, станут ли её волосы такими же мягкими и струящимися, как и грива Иво? Тщательно смывает. Гель для душа приятно пахнет парфюмом Мартена, и девушка отставляет его в сторону — будет странно, если на работе с неё уловят запах начальника. Надо будет прикупить себе тоже какие-нибудь духи, сложные и «все из себя центральные», а не ту розовую водицу из магазина одежды, которую Йонас как-то назвал «сладким компотом» для съёма в клубах. Девушка с наслаждением потягивается, заставляя мышцы заныть, а низ живота — отозваться приятным тянущим чувством, напоминающим о прошедшей ночи. Как будто он ещё в ней. Лу улыбается своим мыслям, понимая, что снова хочет видеть Иво, прижаться к нему всем телом, поцеловать. У них есть ещё немного этой роскоши, буквально час-полтора свободного времени наедине, пока они не вернутся к работе. Она сушит волосы полотенцем, надевает футболку и позже находит Иво в зоне столовой, у кухонного блока. Он уже одет в свою домашнюю одежду, влажные локоны рассыпаются по плечам. Девушка поджимает губы. Мартен, будто видя её удивленный взгляд, поясняет: — Не хотел самого себя дразнить ещё раз, пришлось принять душ в гостевой комнате.— Мартен ставит на стол две кружки кофе. — Кстати, ты ешь рыбу? — Н-незнаю, — Лу пожимает плечами, завороженно смотря, как Иво нарезает хлеб тонкими ломтиками и загружает его в кухонный блок, обжариваться. — В Термитнике популярна турецкая кухня, стритфуд и, в основном, синтетика. Из полезного — овощи. Так что рыбу есть не доводилось. — Надо устроить вам с Кеем гастрономический тур по Центру, — Мартен подмигивает и мягко улыбается, кладя на обжаренные ломтики хлеба сначала что-то явно овощное и зелёное, а потом ярко-оранжевое. — Попробуй отдельно. Это авокадо и красная рыба. Лу принюхивается. Авокадо на вкус как… зелёное ничто. А рыба наоборот оказывается солёной и насыщенной. Всё вместе с поджаренным хлебом и специями сочетается очень гармонично, и девушка последующие десять минут просто наслаждается новыми вкусовыми ощущениями. Инструментальная музыка, вкусная натуральная еда, чтение классической литературы. Мужчина напротив будто соткан из всего, что ранее для Лу Рид, простой девчонки-псионички из Термитника не только было недостижимо; ей, в принципе, не доводилось со всем этим сталкиваться, думать об этом. Личности таких людей, как она, сводили до одной функции, часто просто ограниченной их пси, и загоняли в рамки. Интернат, акцент на сепарацию общества иному не способствовали. — Иво? — М-м? — Скажи, в театре я видела псиоников, и в центре, в ресторанах, но всё равно, очень мало. Понятно, что настроения в обществе по отношению к нам всегда поддерживались, получается, искусственно. Учитывая, — девушка морщится и показывает воздушные кавычки, — Корректировку догматики. Но неужели никто за все эти годы так и не понял, что при должном образовании, воспитании, равенстве нас не стоит… бояться? Она видит, как Иво, обдумывая свой ответ, медленно отпивает кофе и чуть сводит брови. — Ты права, Лу. У нас нет — официально — сегрегации. При должном образовании, пытливом уме, — Он чуть улыбается и кивает в её сторону, — Упорстве, что немаловажно, псионики могут добиться определенных высот. Недавно раскрытый тобой секрет о Жане-Франсуа — прямое тому доказательство. Но для большинства это слишком сложно. Псионики, которых ты видела здесь, либо служат на благо Церкви, либо пробились за счёт ума, покровительства, а также своих неординарных способностей. Но все способности надо развивать, покровительство каким-то образом… заслужить…Так что… Не для всех этот путь очевиден. Лу сразу вспоминает про Йонаса, который имел самую высокую ступень пси в их социальной группе, работал на двух работах и ещё учился; на ум также приходит крайне неоднозначное предложение Ганса Гюлера о продвижении по службе. Сложно пробиться — слишком просто сказано. Вероятно, эмоции о Гюлере — слишком красноречиво отображаются на лице девушки. — Лу? — Мартен встаёт из-за стола и подходит к ней. — Иво… — В ответ она успевает лишь улыбнуться. Как-то грустно, и как ей самой кажется, беспомощно. Она не знает, что сказать в ответ. Ей просто очень нравится произносить его имя, оно звучит так воздушно, невесомо, нежно. Так, как к ней никто и никогда не относился. Только он. Лу чувствует его горячие пальцы у себя на плечах, как он целует её макушку и утыкается ей в волосы, которые всё равно пахнут его бальзамом для волос. — Мне тоже не нравится, что происходит. Но я очень постараюсь это хотя бы немного исправить. Просто… — Лу разворачивается к нему, чтобы наконец-то увидеть его красивое лицо, вопросительно приподнимает бровь. — Просто что? — Будь рядом, Лу Рид. Просто будь рядом и всё получится. Лу поднимается и наконец-то делает то, что хотела сделать всё утро: с наслаждением, сладко и глубоко целует его. Им обоим кажется, что если они ещё немного протянут этот момент, ещё немного побудут вместе, рядом, в объятиях друг друга, всё станет немного лучше. И в конце концов, у них осталось ещё так много времени: целая вечность, целых тридцать или даже сорок минут. До того момента, как город окончательно проснётся.