Все ли люди созданы равными,
как утверждают некоторые философы?
Много… Очень много неудобных вопросов можно задать миру, в котором не страшно грешным быть, а страшно грешным слыть. Миру, в котором принадлежность к правильным — «белой стороне» — стала индульгенцией для всего. Ведь они так искренне борются за мир, желая, чтобы тот наступил как можно скорее! И совершенно плевать на то, какую цену взамен предстоит заплатить: если они будут жить в радости, то эта цена для них — ничто. Но все ли из них искренне верят в то, что декларируют, имея слишком уж невинные и богатые сердца?.. И сколько же боли таковым принесёт их собственная опрометчивая дурость? Когда же они уже поймут, что мир несовершенен, как и они сами. Не все смогут жить долго и счастливо. Это лишь сказка… Слишком манящая сказка, которую так и хочется воплотить в явь, совершенно забывая, что, гоняясь за миражом, можно утратить всё, что имел… — Я — герой! Я спасу мир от Империи Зла! — кричал чуть ли не на каждом собрании Альфред, смотря с вызовом в порядком уставшие от всего глаза. Ивану не хотелось отвечать, но на улыбку, спрятавшую всю его усталость, сил хватило. Альфред так и не повзрослел, оставшись ребёнком, который не знает — да и не желает знать! — ничего, его не интересует мнение других, главное, чтобы его поддерживали. И совершенно не важно ему то, под каким предлогом или мотивом. Все прощают его грубые высказывания… Или же делают вид, что глухи? С каких это пор мировая арена, возведённая на крови, стала американской песочницей, где всем надобно присматривать за малышом со светлой внешностью и чёрной душой? Плевать, скольким изобретениям, вышедшим из рук его людей, всё же удалось коснуться мировой славы и заслуженного почёта; имена их творцов постепенно покрывались пылью забвения, а другие этого только и ждали, чтобы доказать, что сделали всё они, а не эти «дикари». Вспомнить только про самобеглую коляску, появившуюся ещё во времена славной Империи, которую нагло решил присвоить себе Франциск, радио, лампы, научные законы и постулаты и многое другое, до сих пор оспариваемое, вот только Россию в эти споры, как правило, привыкли не включать… Конечно, Иван не испытывал к ним злобы, лишь обида засевшая на дне его ледяного сердца, которая рано или поздно найдёт долгожданный выход на свет, растоптав всё хвалёное другими спокойствие. Мировые достижения, подвиги, добытые кровью и складом ума — всё кануло в какую-то пропасть забвения и ненужности. Его гордые победы и постыдные поражения, успехи и неудачи… Почему же все говорят о нём последнее, забывая про первое? Как им хватило наглости забыть его помощь? Правда, не помогать иноземцам нравится Ивану. Намного больше его прельщает видеть в их глазах испуг, когда он действует иррационально, не так, как те думали или даже смели предположить. Хотели развалить снаружи, изнутри, вот только все их планы, подобно этим ничтожным бумагам, сгорали в пламени, не давая никаких плодов. Хотят научить Россию жить, однако, смотря на их жизнь со стороны, он не против остаться и при своём. Они не пробовали пожить нормально, без своего вранья и напыщенной поддельной толерантности, от которой тянет блевать. Уж слишком неправильно те используют своё же слово. Избирательно, будто кто-то им дал право определять кто хороший, а кто враг, подлежащих обязательному уничтожению… Брагинского всегда раздражали эти «двойные стандарты». Если улыбка хорошо прятала его злобу, то руки, сжатые до хруста костяшек, — нет. Если бы он мог, то обязательно высказал бы им всё, что думает про их лживую от начала до конца политику, где декларируется помощь слабым, которые на деле совершенно игнорируются, но… он не может. Он много раз им про это говорил, упоминал за обычной беседой и на собраниях, на английском или же на каком-либо другом языке, вот только это никак не помогало, а действовать он не хотел, понимая, как может своими действиями подставить президента и народ, накликав беду. [Если много раз повторить одно и то же слово, то останется только звук, утративший смысл] Они считают, что владельцу земли русской стоит их слушаться, ведь тогда у него совсем не будет бед. Они подняли знамя своей толерантности, кичатся ею, игнорируя вспыхивающие розни, совершенно забывая, кому это говорят. Ещё до этого мерзкого термина «национальность», Россия уже являлся многонациональным или же многонародным государством. Он был первым — или одним из первых, — кто положил начало такому сосуществованию. Были ли принижения? Увы, но подобного никому не избежать в полной мере, однако никакого геноцида он никогда не творил, никаких человеческих зоопарков не строил. А сколько народов удалось сохранить только благодаря его вмешательству! Скольким он дал государственность! Европе с её традиционными развлечениями вообще стоит помалкивать, когда хотят что-то сказать по поводу жестокости России. Кто дал им право его судить, будто грешника? Кому они хотят донести своё бессмысленное мнение? Для чего это никчёмное лицемерие, не стоящее и гроша? Они лучше бы за собой следили, особенно в средние века. Не знавшие и что такое баня с умывальней. Они ещё смеют его чему-то учить? Уж слишком много на себя берут эти буржуи, считающие себя цивилизованными и хорошими, от чего становится мерзко на душе. Как же он посмел забыть своё прошлое, подумав, что так будет всем лучше?.. Но кто эти «все»? Входит ли сам Иван в их число? Ведь нет места варвару с дикарскими законами среди цивилизованности. К сожалению, он не сможет назвать себя приверженцем белых, смотря на свои кровавые от бесчисленного количества войн руки, покрытые тонкими нитями шрамов. Истлевшие воспоминания лишь больше размывали краски между правильностью и потаёнными желаниями, показывая всё больше ужасных картин, напоминающих сущий Ад… Его улыбка уже давно не выражает радости. И плевать, сколько он будет самому себе твердить обратное. Зеркало, в которое он смотрит каждое утро, не обманешь. Уголки губ всё так же подняты, да в глазах нет и потухших углей счастья и былого веселья. Их нагло уничтожили, заставляя примерить одну из европейских лживых масок.[Как может цвести дерево, если у него высохли корни?
Так и здесь: пока в царстве не будет должного порядка,
откуда возьмется военная храбрость?]
Брагинский не желал многого, как думает Джонс, играющий далеко не умного героя, желающего спасти мир…Может, это проклятие за то, что рождены непохожими на других?..
А музыка назло ужасной погоде и давящей тишине во дворце всё продолжала играть; мягкие мужские пальцы нежно касаются клавиш инструмента, которому он способен поведать всё без остатка… Конечно, у мужчины есть любящая жена, но… говорить о своих переживаниях и постоянном предчувствии, несущем что угодно, но вряд ли что-то хорошее, не хочется совсем. Она и так слишком старается быть ему опорой, за что он ей безмерно благодарен. Империя смотрел на игру последнего своего правителя… Тогда он тоже слышал её в последний раз, даже не догадываясь об этом… Иван был уверен, что они смогут осилить и убрать с неба хмурого грозные тучи, но те в итоге поглотили их, забрав в собой правящую семью… Семью, которую воплощение безмолвно любил, хоть и в некоторых моментах упрекал, он верил, что все их поступки посвящены его благу, потому служил им верой и правдой и говорил всё, ни капли не утаивая… — Долго ещё будешь стоять, Родина моя ненаглядная? — спросил обладатель больших голубых глаз, так напоминающих ясное небо. Слишком ужасное сравнение, Иван это знает, отчего по щеке невольно прокатилась слеза, вызвав у последнего Императора удивление вкупе с непониманием. Вскочив с банкетки, мужчина подходит к нему, крепко обнимая, поглаживая длинные — до лопаток — волосы, собранные не в европейскую косу, которая им чужда, нет… Вовсе нет, они были слабо сплетены между собой да связаны лентой атласной. Слёзы страны, вспоминающей последние минуты своего правителя: его прощальную улыбку, его слишком спокойные глаза, что готовы были в любой момент смириться, но смотрели стойко в аметистовые омуты, будто, смотря в них, он не имел никакого права дать слабину, — всё не прекращались… И если уж судьба столь беспощадна, то лучше уж уйти с гордо поднятой головой… — Ну-ну, полно тебе, Иванушка мой. Что случилось, отчего опять невесел? Даже если времена у нас тяжкие, это вовсе не повод лить свои драгоценные хрустальные слёзы. Оно того не стоит, Родина моя. Ну же, улыбнись… Всё ещё не так ужасно! Я клянусь тебе перед Господом Богом, всё станет лучше, ты вновь расцветёшь, пусть и не сразу… — Царь-Батюшка, всё в здравии, просто в последнее время стало… Слишком трудно… Мне кажется, я не справляюсь… — признался, пусть и в прошлом, Иван, смахивая слёзы и устало посмотрев в глаза Николаю второму, который, слегка улыбаясь, продолжил тормошить волосы, но вторую обнимающую руку не ослабил. — Всё же не стоит тебе сейчас идти на фронт, Иван. Везде враги, они что снаружи, что внутри… Ха, иногда я думаю, что мой предок Пётр Великий зря открыл то чёртово окно… С ним появились только беды, а союзники наши — скоты продажные, — побольше предложи и разорвут в клочья всякие там договора о содружествах… Всё, видать, и вправду ужасно. Всё черно в омуте вранья и желании стоять у солнца, даже если цена твоя — душа на родимой земле… Вот только это совсем не повод вешать нос! — сказал император, расплываясь в мягкой улыбке, в слишком знакомой улыбке для Ивана… Именно таким он его и запомнил, именно таким он и полюбился. «А он всё так же не научился нормально утешать» — с незаметно усмешкой подумал Иван. Плевать, что кто-то смеет говорит о слабоволии государя, о провальной внешней и внутренней политике, приведшей к ужасным последствиям. Мало кому под силу нести ответственность не только за родовой дом, но и за огромное государство. Никто не поймёт, каково это, когда будущее государства в руках наследника, что тяжело болен и может в любой момент по неосторожности своей умереть. Верно, это никого совершенно не заботит, всем плевать на терзания Царя и тяжесть имперский короны… Однако, несмотря на такие сложности, Николай продолжает изо дня в день вставать на стражу порядка и мира на границах, пусть и неряшливо, он старается изо всех сил, беспокоясь о предполагаемых масштабах грядущей войны, даже не догадываясь, что та войдёт в историю мировой… Не встать на сторону православных император никак не мог… Его «младшего брата» подставили и использовали, зная, что оставить его одного Россия не сможет. Но разгорающаяся война на трёх фронтах… Она безжалостна ко всем, но особенно для России и ветви Романовых, для которых семнадцатый год в двадцатом веке станет роковым. — Мне бы ваш взгляд полный оптимизма, Николь, но, увы, наверное, суждено мне видеть одну лишь чернь и молиться за здравие, ни разу не испытывая его… Хотя бы самую малость. — Родина моя… Заря, помогающая своим детям вставать по утрам и гордиться, что мы живём здесь, а не где-либо ещё. Не раз я глаголил тебе одну простую истину, которую не оспорят всякие ведающие правду. — на этих словах он положил свои большие ладони на широкие плечи страны. — На твоих широких плечах лежит непосильный для многих груз ответственности. Это сложно… Я понимаю. Трудно перестать думать о плохом, когда на тебя давит этот проклятый груз и когда привык жить с таким взглядом, но… Иванушка, юродивое, но оттого прекрасное государство, даже если мой вздох станет последним, а большевики вырвут своими кровавым руками власть, пожалуйста, не смотри в столь манящее прошлое, лучше посмотри на его жестокие уроки. Шагай смело, ни в чём не сомневаясь, вперёд; смотри в завтрашний день и не вздумай даже мельком оглянуться назад; думай о светлом, пусть несбыточном и наивном, но столь желанном будущем… Сам ведь знаешь: тот, кто ищет, тот… — Обязательно найдёт? — неуверенно продолжил фразу Россия, а его правитель удовлетворительно кивнул, похлопав по плечам. — Да, к тому же только то государство сильно и крепко, которое свято хранит заветы своего прошлого, — сиреневые глаза замерли в удивлении, внимательно слушая и внимая словам. — Запомни хорошенько мои слова. Запомни, как незыблемую молитву перед едой. Они будут важны тебе во все времена. — Хорошо. Я запомню их, — серьёзным тоном ответил Иван, чем вызвал тихий смешок своего последнего императора, будто знающего свою скорую кончину, но не теряющего и капли достоинства. — И ещё кое-что, Родина моя. Ты воистину сильная страна и слишком сильная для меня. Я хоть и пытаюсь этого не показывать, но… Сдаётся мне, что переоценить свои силы изволил. Какой глупец. — Не вините себя в этом. Просто делайте то, что считаете нужным, — старался утешить смятённое царское сердце. — Буду, не сомневайся. И ты тоже делай то, что считаешь нужным и, главное, правильным. — Вы о чём? — Ты уже давно просто наблюдаешь за ними и позволяешь так пренебрежительно относиться к себе без капли былого уважения. Ты считаешь такое правильным, Россия моя? Они потеряли всякий стыд и совесть, потому не пора ли уже наконец-то проявить себя во всей своей красе? — со слабой родительской улыбкой поинтересовался император, ни капли не упрекая свою страну. Иван же замер в удивлении, не зная, что ответить. Да и ответа самого как такового уже не надо было. — Я верю, что время, когда все будут не только трястись от твоего имени в страхе, но и искренне уважать, обязательно настанет… Только для этого, Россия, тебе надобно зауважать себя. Ты сильнее, чем думаешь; ты смелее, чем считаешь; ты грациознее и культурнее, чем смеют вообразить себе эти ничтожные иноземцы… Однако если ты этого не покажешь, если ты сам этого не поймёшь, то… Ничего не изменится… Я верю, Родина моя с печальным взором, раздающая заботу другим, но не себе, однажды ты изменишься и всему миру ничего не останется, кроме как смириться с тобой, с твоей необузданной силой и воистину великой историей! Николай часто любил хвалить свою страну, ведь глубоко уважал его не только за существование и выживание, конечно, тому место тоже есть, но больше всего он уважал его за то, что тот до сих пор так и остался непокорённым никем, несмотря на их бесчисленные попытки, которые наверняка не прекратятся. Встав на носочки, он поцеловал его в лоб, словно родитель дитя. — А теперь ступай. Продолжи свою историю и вновь воссияй! И даже не думай угасать опять! Сияй не только ярче, но и вечно, и да укажет тебе верный путь Господь. Аминь, — последнее, что услышал Иван прежде, чем его сознание погрузилась во тьму. Издалека послышались какие-то пиликанья. Скорее всего медицинские приборы, следящие за его состоянием, а тошнотворный запах лекарств лишь больше закрепляет догадку, что он постепенно возвращается в настоящее… Открыв глаза, Иван не чувствовал ни радости, ни счастья. Смеет ли он взаправду отринуть собственную доброту, которую не раз смели топтать ногами, не забывая и плюнуть, ехидно смеясь над его наивностью и воистину глупым желанием? Почему он позволяет с собой так обращаться другим, униженно проглатывая комки долгой обиды и непонимания? «Надо бы перестать задавать себе эти вопросы, но… Здесь скорее всего и кроется моя вина» Потухший взгляд цвета сирени устало смотрел в сторону окна, за которым сгущались сумерки. Оранжевый цвет практически полностью исчез с небесного полотна, уступая какому-то необычно фиолетовому, но и тот потом станет тёмно-синим с бледным диском луны и хороводом мерцающих звёзд. Красивый вид. Вот только мысли наблюдающего находились не здесь. Красотой природы он совсем не любовался, смотря отрешённо на море. Иван пытался умереть… Снова… Глупо утверждать, что это была единственная попытка в его жизни… Их было много, и вновь он потерпел неудачу. До чего противно становится в груди! Но одновременно с этим по венам расползается немое облегчение с примесью странного ликования. [Храни в себе колдовство, как и память прошлого. Не забывай его, ведь единожды забудешь — потеряешь себя, юный князь] Слова матери эхом разнеслись в голове, как и некоторые другие слова от правителей, желающих в своё время помочь Родине принять себя и наконец начать заботиться о себе… Хотя бы самую малость. Мужчина же внимал им впервые за столь долгое время. Постепенно они сменялись словами приближённых, а потом и простых граждан. Он улыбнулся. Он впервые позволил себе улыбнуться по-настоящему, блаженно прикрывая глаза.[Когда вы говорите про рай в Европе,
вы забываете, что этот рай обеспечила русская армия,
спасая вас от агрессий востока!
1000 лет! Да, 1000 лет у нас не было демократии,
потому что 1000 лет мы воевали и сейчас продолжаем воевать,
чтобы у вас в Европе была демократия!]
Чужая ладонь едва ощутимо вздрогнула, но Брагинский почувствовал, что всё это время был не один. Эта рука была не очень большой, но тёплой. Желания подниматься с подушки, чтобы посмотреть кто же захотел его навестить, не было. Вяло повернув голову от окна, он увидел белые, так похожие на мамину снежную паутину с капельками росы, волосы, правда, они были сильно короче. Гадать о том, кто же спрятал лицо, не было никакой нужды. Он знает мало воплощений с подобным волосами, а дружат с ним и того меньше… «Гилберт… Зачем он тут?» Иван так и не смог понять, почему тот не бросил его на растерзание европейцам ещё в лихих девяностых, ведь тогда бы получил свою долгожданную свободу от советского влияния. Помнится, он говорил как-то, что как только Советский Союз себя изживёт, он первым же убежит отсюда на вокзал… Вот только так и не сделал этого. Да, он ушел. Ушел на пару лет, а Иван видел, как каждый член семьи медленно покидает его, скрывая свою тихую радость и торжество, а он так и не понимал, чем им не смог угодить… Скорее всего, именно тогда Брагинский почувствовал себя брошенным и использованным. Ну да, «витрина Советского Союза» теперь пытается сводить концы с концами, а процветающая промышленность разрушается на глазах, будто и не было её никогда. «Всё было зря» — пронеслась в мыслях единственная правильная мысль, от которой стало слишком смешно. Как же нелепо это признавать спустя столько лет. Тихое эхо блуждало по больничным коридорам, а мужчина даже и не думал останавливаться. Он наконец-то стал понимать, каким был дураком, когда решился создать эту семью. Семья, посмевшая из него выкачивать кровь. Семья, покинувшая его, как только дела главной из республик стали совсем ужасны, и он уже не мог их содержать на прежнем уровне. — Ха, каким же я был идиотом… Впрочем, теперь меня это никак не связывает, — спустя время смех всё же утих, как и радостное настроение. Лениво присев, он всё продолжал смотреть в окно на мерцающие ночные фонари и на машины, спешащие куда-то. Он, кажется, начал осознавать, что посмел сделать с собой. [Раньше в России было две беды: дороги и дураки. Теперь прибавилась третья: дураки, указывающие, какой дорогой идти] «Миш, ты был прав. Совсем не тех я слушал, из-за чего и запутался полностью. Совсем забыл не слушать иноземцев, но брать их учения, чтоб превзойти, как часто говорил мне Петя… Эх, совсем я что-то смягчился и ко всем с добротой относился, несмотря на яд в их противных языках… Доброта?.. Пошла она к чёрту!» — Я не буду мстить, мне до этого дела нет, однако… Они сами загнутся и без моего вмешательства. Ждать я готов долго, ведь вкус победы, ради которой почти ничего не делал, слишком сладок, — опасно улыбнулся он, предвкушая сколько ещё свершит дел, а тех будет предостаточно, уж слишком долго Россия всё смиренно принимала, теперь же подобной роскоши не будет. Почувствовав, как его руку немного сжали, он повернулся к пруссу, который медленно стал просыпаться, устало потирая слегка покрасневшие глаза. Внешний вид, за которым так сильно тот любил следить, был слишком помятым, даже если он лёг спать в столь неудобной позе. Полностью проснувшись, он увидел, что пациент уже не спит, и приготовился читать нотации про его беспечность и отсутствие заботы о себе, однако не мог произнести ни слова, смотря в тёмные омуты глаз, где в самой глубине загорался опасный красный огонь непобеждённого ни одним противником и не смирённого никакими цепями русского духа. — Калининград, — назвал его текущим именем Иван. Его вечная улыбка куда-то спряталась, а тонкий голос отчего-то поменялся, став более грубым… Или же он всегда был таким, а тот это просто скрывал? Не ясно. — Да? Ругаться из-за очередной попытки «отдохнуть», пусть и таким радикальным методом, не было никакого желания ни у Пруссии, ни у России. Нет, теперь, кажется, последний вряд ли станет что-то подобное выслушивать. Гилберт ничем бы не смог это объяснить, но точно знал, что сейчас в нём присутствует эта непривычная непокорность и твёрдость… Или позабытая его недолгой европейской памятью? — Долго спал? — Около месяца, возможно, чуть меньше. Отвечать коротко и по существу у них уже было делом принципа, ведь оба не любят пустую болтовню. Они слишком хорошо знают друг друга, оттого пруссу и неловко. Он не находит себе места, сталкиваясь с таким Иваном. Он не был печален или расстроен своей неудавшейся попыткой, которая была далеко не первой и, наверное, не последней. Также он не был и рад, что остался жив. Его пустой, но чем-то разгоревшийся глубоко внутри, взгляд сейчас смотрел на него не как на равного, как было до этого, но смотрел на него как на подчинённого, если не на шпиона… Подобный взгляд сильно пугал, и сидеть непринуждённо совершенно не получалось. — Осложнения? — Да, из-за сильно удара головой медики не были уверены, что ты выживешь. — Ха, все так думают. Скоро Россия распадётся и не сможет восстать вновь, да вот постоянно обламываю я этим окаянным очередной праздник дурачья. Может, это уже стало моим хобби, как думаешь? — немного улыбнулся Россия, зевая. — Возможно, — улыбнулся следом альбинос, понимая, что когда-то он тоже был среди тех, а после стал серьёзным. — Ты как? Помнишь какое сейчас время? — В целом состояние на твёрдую четвёрку, что даже удивительно. Немного побаливает голова, но не критично, скорее всего, из-за удара о скалу. Он был довольно сильным. Я чуть ли не сразу потерял сознание. А ещё я голодный и хочу есть, и чем больше принесут, тем лучше, — начиная понемногу приходить в себя, Россия привычно улыбнулся. Конечно, с одной стороны это порадовало прусса, но также и насторожило. Перепады настроения Брагинского всегда имели место быть, но… Сейчас подобное поведение вряд ли можно списать на это. Он чувствовал, что это что-то другое. — Довели? — в кровавых глазах можно было увидеть переживания, что довольно непривычно. Однако сам Россия этого не заметил. — Почти… Просто накопилось и решил немного «вздремнуть», ничего важного. — Ха… Вань, ты такой идиот, если честно. Ты мог бы мне написать и всё рассказать! Мы бы выпили и обсудили всё, а… А не бегать топиться! — чуть ли не заплакал Байльшмидт. Он сильно переживал и ему было очень страшно смотреть на бледного Ивана, который не дышал, несмотря на все его старания и потуги. Сердце так и не хотело забиться с новой силой, остановилось, будто бы навсегда. Многие врачи уже размахивали руками, говоря, что тот не жилец, однако прусс отказывался в это верить, чуть ли не крича на тех, чтобы как-то сумели спасти эту бренную душу, которая ему далеко не безразлична. — Прости, не подумал об этом. Однако сейчас всё будет иначе. Я буду делиться своими мыслями тёмными, хорошо? Правда… — он отвёл свой взгляд в сторону. Брагинский понимал, что своими последующими словами поставит прусса на развилку жестокого выбора, вот только и поступить иначе он, увы, не мог. Всегда надо чем-то жертвовать, вставая из грязи на путь величия. Это неоспоримая истина этого мира. — Ответь на несколько вопросов, Гил. Первый: ты — моя область? — Ха? Ну, конечно, хоть я и вечно отпираюсь и моё новое название мне не нравится, но… — Второй: ты меня не посмеешь оставить? — перебил его Иван, продолжая вести некое подобие допроса. — Нет. — И третий: ты останешься со мной, даже если мы встанем против всего мира? — А когда он был за нас? Если ты что-то задумал, то я с ра… — Даже если мы встанем против Людвига… Ты сможешь остаться со мной? — он посмотрел своим потухшим взглядом, где в самой глубине мерцали красные искры… Или ему уже кажется? Брагинский сейчас был суров, показывая давно спрятанного за семью замками взрослого, который, в отличие от ребёнка, не мог просто так поверить, не убедившись единожды и навсегда. Он прекрасно понимал, каким неудобным будет этот вопрос для его области, однако сейчас чувства других волновали его в последнюю очередь. Главным он считал для себя в данный момент знание ответа, ведь, в зависимости от него, Иван и решит как будет поступать дальше. Да и свой человек ему не помешает. Беларусь, конечно, может подойти, однако… Ему нужен был не просто товарищ, только сам он этого понять пока не может. Пруссия же заметно напрягся, не зная, что ответить. Это было несложно заметить, наблюдая за его руками, которые сильно смяли штаны. Ему трудно давался выбор, поэтому Россия решил всё взять в свои руки, когда тот наконец решился выдать ему спонтанный и ненужный сейчас ответ. Главное, Россия уже для себя всё решил, а остальное — ему уже не интересно. — Я… — собирался ответит прусс, но тот поднял руку, призывая замолчать. Странно, Россия ведь перестал использовать подобный жест после краха Империи. — Не обязательно отвечать сейчас, Гил. Ответишь через месяцок-другой. Тогда ты успеешь взвесить всё. К тому же, зная твоего брата, мы вряд ли пойдём против него напрямую. Скорее, у нас будет что-то наподобие холодной. И не только с ним, но с большей частью Запада, если не со всеми и разом. — Ты что-то задумал? — Нет. Просто я перестану быть тем, кем хотел себя видеть, и покажу Европе с Америкой того себя, которого они так желали с пеной у рта. Раз уж я весь такой плохой, то зачем же мне доказывать обратное? — уже привычным голосом пояснил Россия свои будущие действия, подмечая лёгкое удивление и даже некую радость на чужом лице. Это показалось ему немного странным, особенно последнее. — Ясно… Прости, я не смогу дать тебе сейчас ответ. — Ничего. Весь этот месяц у меня будет потрачен всё равно на другое. Мне нужно слишком многое обдумать и понять. Кстати, можешь уже идти. Хорошей дороги до дома. Пруссия, ничего не отвечая, встал с табурета и вышел из палаты, тихо закрыв дверь. Честно, Иван думал, что разозлит его подобным вопросом и таким наглым ответом. Он прекрасно знал, как тому не нравится, когда к нему так относятся, а тут с его стороны чуть ли не полная покорность. Впрочем, не сказать, что Брагинского не беспокоит ответ Гилберта: он покажет, можно ли ему полностью довериться, не только как другу, но и как области и своему дорогому товарищу, ради которого и жизни не жалко. Конечно, была вероятность, что тот выберет семью, и он бы никак его не стал осуждать. Он ничего ему не сделает, просто не будет вводить во все тонкости своего наспех придуманного плана… Но как же ему хотелось, чтобы Гилберт выбрал его, а не семью!.. Он слишком к нему привязан, потому и хочет, чтобы эта зазнавшаяся личность стала его отдушиной, которой можно поведать всё. Даже то, что сёстрам боялся поведать за столом. «Жадным быть плохо, однако я так долго разбрасывался щедростью, что та успела закончиться» Спустя время к нему зашёл врач и стал расспрашивать о самочувствии, одновременно с этим и ругать, ведь негоже стране себя так изводить. Впрочем, вторую часть Иван благополучно прослушал, его внимание больше привлекла тумбочка, а точнее, ваза со свежими подсолнухами. Было видно, что те стоят меньше суток. Мужчина же, понимая, что его совершенно не слушают, громко вздохнул и решил понять о чём же думает пациент, взгляд которого устремился на цветы. — Ваш друг приносил эти подсолнухи чуть ли не каждый день, — решил он отвлечь от смешанных мыслей страну, который слегка дёрнулся. — Друг? — Да, тот мужчина, который недавно ушёл, он вас навещал чуть ли не каждый день, правда… Неделю назад он устроил здесь ужасный скандал, говоря, что не уйдёт отсюда, пока вы не проснётесь. Состояние у вас было, мягко говоря, ужасное, и он, судя по всему, сильно за вас переживал, поэтому мы и оставили его здесь… Он даже на раскладушку не захотел ложиться, садясь каждый раз на край постели, он смотрел на вас с явным беспокойством, а иногда даже ложился на грудь, чтобы услышать ваше сердцебиение лично, а не через приборы, которым не доверяет. — Понятно, — нежно улыбнулся Ванечка, тихо радуясь, что всё же за него кто-то беспокоился. «Надо будет после выписки созвониться с Володей и Димой, а ещё неплохо было бы Серёгам и Витале»