Наслаждения Мари

Высокие потолки тонут в дымном полумраке, на светлых, украшенных изящной лепниной и зеркалами стенах пляшут, кривляясь, тени; блики свечей — длинных, тонких, расставленных в самых неожиданных местах, — прячутся в зеркалах и гранях звонких бокалов. На таких вечерах были уместнее оловянные кубки — но знать не привыкла отказывать себе в удовольствиях и считать деньги, а потому то и дело раздается звон бьющегося стекла, и огни свечей разлетаются вместе с осколками. К счастью, осколки исчезают быстро — никому не нужна шлюха, истекающая кровью, а не смазкой. Впрочем, смазки, как и масел, как и самых разных игрушек и зелий, здесь хватает. Мари тихонько выдыхает, переступая с ноги на ногу, и делает глоток — вода, разбавленная каплями амортенции, помогала не терять настроение. Тоскливые шлюхи нужны гостям еще меньше, чем кровоточащие. — Скучаешь? — чья-то ладонь ложится на обнаженную спину, и плавно ведет плечами; ладонь скользит ниже, пересчитывает выступающие позвонки, замирает на ямочке на пояснице — чуть выше, чем начинается пушистый гибкий хвост. Ладонь ныряет под него, движется ниже — и Мари выдыхает снова, на этот раз громко, неровно: пальцы — сначала один, потом два — толкаются сквозь тесно сжатые мышцы. Мари вздрагивает, сдержав тихий стон, и прогибается, облокачиваясь на высокий столик. Таких здесь полно — как и высоких узких стульев, низких широких кресел, оттоманок, на которых так удобно разместиться и вдвоем, и втроем… Мари не видела все комнаты, но уверена, что найдется здесь и не такое. — Такой кошечке скучать грешно, — продолжает незнакомец, и пальцы скользят глубже, сильнее; большим он трет мокрую щелку, заставляя Мари задрожать сильнее, словно от озноба — но по крови расползается жар. В который раз за вечер. — С вами невозможно заскучать… милорд, — Мари облизывает губы, делая глубокий вдох; острые кошачьи ушки вытягиваются, цветом почти сливаясь с темными кудрями, хвост дрожит и бьет по бедрам. Чертово зелье — ей спаивают не только амортенцию, но и то, что частично обращает ее кошкой. К острым ушам и буйному, живущему своей жизнью хвосту прибавляется ошейник из тонкой кожи — он тесно обхватывает изящную шею и оканчивается коротким поводком. Его длины достаточно, чтобы накрутить на руку и потянуть, заставляя прогнуться еще сильнее, — так, как делает сейчас незнакомец. Наверное, благородная леди была бы невероятно унижена и зла — но Мари не благородная леди. А потому послушно прогибается, притираясь бедрами к ласкающей ладони, и почти недовольно, обижено стонет, когда эта ладонь исчезает. Она понятия не имеет, кто этот мужчина — понятно лишь, что он знатен и не беден, раз оказался здесь; и чист — значит, срамных болезней можно не бояться, иначе бы не пригласили. Кто ж станет делить женщину с тем, у кого вот-вот нос отвалится? Долго об этом Мари не думает — сложно думать, когда ее подхватывают под бедра и усаживают на один из высоких стульев, обхватывают ягодицы ладонями и разводят их, раскрывая; на мгновение отпускают — чтобы надавить на поясницу, заставляя прогнуться еще сильнее, задрать хвост. — Раскрой себя пошире, — чужое дыхание обжигает ее ухо, и Мари послушно заводит руки назад, выполняя приказ — и прерывисто, задушено стонет, когда милорд заполняет ее сильно, резко, выбивает новый стон. — Какая же ты мокрая… и узкая. И не скажешь, что тебя уже брали. Еще не растрахали? — Н-нет, милорд, — Мари дышит неровно, прерывисто, запинается на особенно сильном толчке. Неловко ерзает на стуле, пытаясь то ли соскользнуть, то ли насадиться посильнее, и сильнее впивается пальцами в покрасневшую кожу. — Меня… м-меня брали иначе… Она сладко сжимается, когда на этих словах он притискивает ее сильнее, обнимая за талию, так сильно, что она почти не может вдохнуть. Свободной рукой он оглаживает ее грудь, живот, ведет ладонью ниже и притирается к мокрым складочкам. Гладит ее — нежную, растянутую на нем так горячо, жарко, — пока Мари не начинает всхлипывать, почти скуля, почти стискивая его. Другие и правда брали ее иначе — и этих ощущений ей не хватало. Теперь же они захлестывают, словно приливная волна, и Мари запрокидывает голову, жмурясь — а, распахнув глаза, взглядом встречается с другим гостем в отражении. Даже в неровном свете свечей Мари замечает, что глаза у него желтые, а кожа серая, почти черная, и во всех его чертах сквозит нечто хищное, нечеловечески красивое. Опасное… Милорд прикусывает тонкую на шее кожу, сильно, наверняка останется след, и Мари только стонет — протяжно, сладко, — не в силах отвести взгляд. Тот, другой, смотрит горячо, жарко — и сейчас Мари была бы совсем не против, если бы он насаживал ее на себя, вдавливая ладонь в поясницу. Но он только смотрит, и милорд замечает, что она отвлеклась, увлечена не им — ощутимо шлепнув по бедру, отстраняется и толкается снова — грубее, жестче, вместе со стонами выбивая всхлипы. Он движется размашисто, с оттяжкой, пока не вжимается сильнее, не накрывает ладонью ее рот, глуша стоны, и почти укладывает грудью на столик. Мари жмурится, пытаясь вдохнуть, но он лишь прижимает ладонь крепче — и она дрожит, почти задыхаясь от возбуждения и нехватки воздуха, цепляется за его руку. Он вбивается все сильнее, жестче, толчки становятся мельче и резче — пока не замирает вовсе, на последних движениях наконец убирая руку и давая ей вдохнуть. — Сожми, — приказывает он, и Мари сжимается, хватая воздух ртом, чувствуя, как внутри становится горячо и мокро: его семя смешивается с ее влагой, и она может лишь дрожать, пока милорд удерживает ее, прижимая к себе. Снова наматывает повод на руку, тянет — и она прогибается так сильно, как только может, ловит воздух ртом. — И не отпускай, пока я не разрешу. Пока он медленно, почти лениво толкается в нее снова; наконец отстранившись, шлепает ее по бедру, заставляя привстать — ноги дрожат от напряжения — и накрывает ладонью лоно; проталкивает три пальца — это еще ощутимо, — и гладит ее внутри. Голова идет кругом, дыхание все еще сбитое, но Мари податливо сжимается на его пальцах, силясь удержать его семя. Это сложно, и когда он убирает руку, бросает ей небрежное «Расслабься», она облегченно стонет и опускается на стул; семя и смазка пачкают бедра, но это уже не первый раз за вечер. И не последний — потому что вскоре Мари соскальзывает со стула, на несколько секунд опираясь на стол, возвращая себе равновесие, и скрывается в полумраке коридора. Гость, которого она видела в отражении, выше ее на целую голову, если не больше, и, кажется, возбужден. Ему достаточно одного взгляда, кивка, чтобы возбуждение завладело ею с новой силой. Пушистый хвост беспокойно мечется, обвивает бедро, когда Мари останавливается, ловит взгляд дроу. В этом коридоре нет людей, но удобных местечек достаточно — и она, секунду помедлив, кончиками пальцев касается скулы мужчины, подступает ближе. Ловит его взгляд — снова — и шало улыбается, облизывает губы. — Как вы… пожелаете взять меня, милорд? Я видела, как вы смотрели, — и краснеет жарко, горячо, выдыхая: — И жалела, что… что это не вы растрахивали меня под себя. Я бы так хотела… почувствовать вас… Дроу, кажется, предпочитает уголки, где нет других гостей: в полумраке коридора они остаются одни, и в этом будто бы есть нечто… личное. Будто бы Мари не одна из множества шлюх, приглашенных на этот вечер, будто бы можно поверить: это просто порыв страсти, захвативший их обоих, а не амортенция, из-за действия которой Мари согласится сейчас на что угодно. Дроу берет ее сильно, но не грубо: он заполняет ее, растягивает, растрахивает под себя, но не причиняет боли. Не издевается, не мучит — и Мари только постанывает, крепче обнимая его за шею, хватает ртом воздух, когда губы ноют от поцелуев так сильно, что продолжать невозможно. Впрочем, это промедление длится недолго — вскоре она вновь целует его, сама, жадно, требовательно, о, вовсе не так подобает шлюхе… Но, кажется, дроу не против. Кажется, ему все нравится — иначе бы он, верно, не вжался теснее, удерживая ее до конца: внутри становится горячо, мокро, хотя она и так уже мокрая — куда уж больше… Когда он отстраняется, Мари подрагивает, притирается ближе сама; по бедрам течет, в голове туман, и когда дроу ведет ее за собой, она даже не задумывается, идет следом. Они оказываются в кресле — тоже в полумраке, отвернутом от залы, — и Мари прерывисто выдыхает, опускаясь сверху, чувствуя, как вновь напряженный член заполняет ее, чувствительно распирает нежные стенки. В таком положении все воспринимается иначе, острее, Мари мягко покачивает бедрами, приноравливаясь, привыкая. Жмурится, прижимая острые ушки, прикусывает губу, когда на очередном толчке мужчина задевает что-то внутри; она уже не узкая, не такая тугая, как в начале вечера, но чувствительность становится лишь сильнее — и дроу, кажется, ничто не смущает… Впрочем, думать долго об этом не получается, не теперь. Мари замирает, когда ее сотрясает крупная дрожь; краснеет жарко, горячо, когда слышит, как любовник толкается в нее, заполняя, как все внутри хлюпает при каждом движении. Она приподнимается, соскальзывая, чтобы затем опуститься снова — но перед этим притирается ладонью к лону, постанывая, толкается пальцами, разводит их — по бедрам течет семя, смешанное с ее смазкой, и от этого стыдно и жарко одновременно. Жарче всего от взгляда дроу — Мари не может отвести глаз, делая все это, облизывает пересохшие губы… Поцелуи, когда она насаживается снова, когда он заполняет ее, особенно сладки. Оставшаяся ночь теряется в сладком тумане амортенции, и Мари знает лишь то, что с такой нежностью ее еще не брал ни один мужчина. Дорогу до дома баронета, Мари помнит плохо. Помнит, как то и дело льнула к рукам милорда — Гилиора, — жалась к нему, ища ласки. Непроходящее возбуждение сводит с ума, и следить за своими действиями сложно — впрочем, кажется, милорду все понравилось, раз они не закончили там, а едут куда-то еще… Рядом с милордом хорошо, не тревожно — пусть и дроу, он, кажется, совсем не жесток. Хотя Мари была бы совсем не против, будь он построже — но сейчас она была бы не против, даже если какой-нибудь ублюдок решил трахнуть ее свечой. Кажется, кто-то даже порывался… Мари устало жмурится, когда тело обволакивает тепло. Сначала ей помогают смыть следы с бедер, чтобы не менять воду в ванне, и только потом она опускается в теплую воду, пахнущую какими-то травами и цветущим лугом. Тепло помогает расслабиться, усыпляет — но не прогоняет действие зелья до конца. Сколько же она выпила?.. Несколько капель на каждый бокал воды — и вот. Мари прерывисто выдыхает, открывая глаза, ловит взгляд баронета — и тянет к нему руку, касается щеки. — Милорд?.. — она облизывает искусанные губы, неловко садясь, но взгляд — просящий, еще темный от возбуждения — не отводит. — Возьмите меня еще раз… милорд. Если я вам не надоела. Тонкие пальцы скользят по его ладони, предплечью, щекотно и приятно задевая ногтями. — Мне так… так пусто без вас… Милорд смотрит на нее — а затем отказывает. Ведь она — не его собственность, не вещь, не девчонка, годная лишь для постели. Он привозит ее сюда совсем по иным причинам – и это так странно, так непонятно, но Мари может думать лишь об одном. Но баронет, кажется, тверд в своем решении — он лишь подаётся ближе, перегибается через бортик ванны и одной рукой приобнимает ее за плечи. Целует жадно, нетерпеливо и очень нежно. — Я не буду с тобой спать, — шепчет на ухо пару мгновений спустя, — но я вырву глотку любому, кто захочет трахнуть тебя, просто пользуясь зельем. Я смогу тебя защитить.