Над пропастью в отчаянии

Морская пучина бурлила, выплёскивая на стылые валуны и гальку пену, так похожую на мыльную. Густую, невообразимо белую, которая почти слепила взгляд в окружавшей темноте. Ветер сдувал белёсые воздушные пики, смешивая с едва кружившимся в воздухе снегом. Было красиво. Вода вопреки природе не застывала. Ещё со школы Йегер помнит, что сквозь Элдийское море проходят тёплые течения, которые не позволяют льду нормально схватиться. Хотя тонкая корка у самого берега жалобно ломалась и хрупко звенела, вода хлестала несчастные ледяные осколки, разбивая те в крошку. Было очень красиво. Ещё красивее было то, как Эрен наблюдал за стихией. Где-то вдалеке волны становились всё выше, пучина ревела и взрывалась неведомым зверем. Впрочем, море тут было неспокойным всегда, словно защищая остров от нежданных гостей с материка. Несчастные те, кто решил когда-то проплыть сюда на пароме или барже, теперь криво испещрённые крабами деревянные остовы были полузарыты холодным песком и галькой. Неподалёку было кладбище, почти прямо на берегу. Несколько километров от прибрежья и в сторону, туда, где высилась небольшая белокаменная часовенка и громадные секвойи. Правда, тела здесь всегда предавали огню. Подземные воды нехило размывали грунт и подтапливали порой городки близ стен, что побудило жителей острова ещё много лет назад прийти к кремации. «Красивая жизнь после смерти» - подумал Йегер, кутаясь в шарф. Прах усопшего развевают над землёй или морем, или оставляют на кладбище, едва зарыв урну в землю, чтоб ту не снесло ветром. Ривай в который раз шмыгнул носом и сжался, норовя вернуться в машину и погреть ноги в салоне, что разогреется за пару минут. Морозить яйца не хотелось вот вообще, но наблюдать за немым восторгом в раскосых глазах, что в темноте январского вечера стали почти болотными, хотелось больше. Поэтому ему оставалось лишь пуще укутаться в едва согревающее пальто и приложиться к термосу с чаем раз десятый за эти пятнадцать минут, что термос был в руках. Чай приятно грел и испускал в чернь пространства вокруг пар. - Почему тебя так тянет на море именно зимой, скажи мне? - Гул ветра заглушил фразу, но Эрен всё равно услышал, вдруг резко обернувшись. - Летом тут народа полно, вода как парное молоко, протолкнуться негде. - Йегер пожал плечами. - Но я даже летом тут не был, представляешь? - Тогда откуда знаешь, каково здесь летом? - Ривай прищурился, пытаясь уличить Эрена во лжи, но тот глупо усмехнулся, вновь отворачиваясь к неровной глади моря. - Друзья рассказывали. Николо рассказывал. Мама. - А чего ты не ездил с ними, м? Йегер вновь пожал плечами. - Сначала была учёба, потом практика, потом опять учёба и вот, работа теперь. Летом заказов не меньше, чем в предновогоднюю неделю. Эрен аж ссутулился, а грусть, сквозившая в голосе, странно тронула. Хоть Ривай и не был на производстве, но тоже знает, как тяжело вырвать свободные минуты для времени с близкими. Иногда даже недели отдыха здесь не хватало, ведь мало того, что друзья и родные жаждут встречи, привести себя хоть в маломальский порядок за месяцы скитания по пустыням, горам и полуразрушенным городкам хотелось жутко. А потом вновь туда, сцепив от злости зубы и талисман пальцами, подаренный когда-то мамой. Вообще Ривай надеялся, что военное училище ему откажет. Он невысок, с виду в свои девятнадцать был неказист и нескладен, совсем не подающий надежд как боец за в права невинных. Но не отказали, приняли его, почти разорвав с руками и ногами, пытаясь растащить по всем отделениям. Аккерман не видел в себе выдающихся черт. Да, дрался он дай бог каждому, что с ножом, что без ножа. Был физически вынослив, пробегая километр за километром без отдышки, как казалось остальным. И бегал он резво не только на легке, но и в полном обмундировании, и в зимнем тулупе (хотя тот заметно усложнял передвижение), и с раненым на плечах. Был быстр, ловок и остёр на язык, никогда за словом в карман не лез и для него, казалось, не существовало званий. На плацу в тренировочном песке все были равны, будь то главнокомандующий или простой рекрут. Вообще в Ривае теплилась надежда, что армия останется позади после выпуска, ведь мечтой было стать кем-то другим, возможно, заделаться в скорняки* или в таксидермисты*, на худой конец, остаться здесь в училище и быть наставником для рекрутов, будущих вояк, но никак не отправляться на первую военную операцию сразу после выпускного. И пусть не хотелось этого, но и дезертиром слыть Ривай не может. Несколько лет муштрования, боёв и тренировок тела и духа зря не проходили, долг, повисший на шее невидимой цепью, обязывал. Это всё дядя, будь он неладен и пусть вертится в гробу как пропеллер. Тупой мужлан, решивший, что племянник оставит глупую игру со шкурами и кожей и станет мужиком, хотя бы единственным в их маленькой семье. Сам Кенни в армии не был и никогда не держал в руках оружие круче, чем мясной тесак. Впрочем, большой ещё вопрос, что круче: тесак, перерубавший в считанные секунды кости, или автомат, периодически замыкающийся, сбивавший очередь. Именно он воспитывал мальчишку, взращивая из сопляка мужчину, выбивая дурь и поучая мудростям жизни, пусть и жестоко, зато действенно. Там, где они жили, было просто необходимо держать себя в форме и уметь драться. Даже хромой Кенни, страдающий от полученных в какой-то давней драке травм, мог вписать в щечло не хуже, чем именитый боксёр Марли. Жили они бедно, как и все те, кто волею судьбы оказался в заброшенных королевских катакомбах. Каменные коридоры и тоннели, канавы с городскими стоками и решётчатые люки на потолке, который кому-то служил земной твердью. Здесь жил сброд, гниющие от болячек бездомные и просто те, у кого с рождения не было ничего за спиной, даже скромной комнаты в общежитии наверху. Такой была Кушель. Рождённая на поверхности, а потом жестоко брошенная сюда после приюта, в котором росла и в котором силилась найти родных. Жизнь раскрыла немилостивые объятия для девушки столь прекрасной для здешних мест, что бродячие оглядывались, ухмылялись и сально причмокивали губами, зазывая присесть на свой гниющий от букета болячек конец. Отчаиваяться она не умела. Искала работу и жильё, даже силилась вернуться туда, наверх, да только никто не брал на работу неряшливо выглядющую девушку, хоть и обещавшую добросовестно выполнять все возложенные на неё обязанности. А кто-то давал шанс, позволяя торговать на рынке Яркеля овощами и фруктами, даже позволяя спать тут же, под прилавком, потому что выручка полностью отдавалась хозяйке торгового места, а зарплата звенела парочкой медных монет в дырявом кармане. Это здесь считалось за копейки, а в катакомбах Кушель могла позволить себе купить бутылку воды и краюху хлеба, что пекли прям там, в одном из захолустных коридоров. А потом вместо морали и чести перед глазами замаячило предложение, столь интересное, что Куши долго не думала, став одной из бесчисленных девушек дома терпимости. На те скудные гроши, что платили проституткам, ей удалось питаться чаще, чем раз в два дня, удалось купить на всё том же рынке поношенную одежду и башмаки. Хватило бы и на съём квартиры где-то на окраине города наверху, но тогда Куши села бы на диету из воды на добрых пол года. Обстоятельства рисовали некрасивую жизнь, загоняя в рамки и стискивая в голодных обмороках. Но Кушель старалась. Даже стала копить небольшие суммы на книги, которые покупала здесь, на небольшом рынке в глубине тоннелей, пропахнувших гнилью и вонью сточных вод. Читала, пыталась найти призвание в жизни, хотелось стать медсестрой, санитаркой на крайний случай, вырываться из оков здешних реалий и вдохнуть полной грудью пропитанный морской свежестью воздух. Жизнь продолжала стискивать в голодых обмороках и тисках немилости всё чаще, а потом вовсе принесла проститутке в подоле. И скрывать можно было бы до определённого срока, да только та жестокость, с коей брали посетители, норовила убить ещё неродившееся дитя. А вырваться хотелось всё сильнее и сильнее, спасти если не себя, то хотя бы ребёнка. Ривай родился зимой, когда в заброшенных коридорах уже гудел промозглый сквозняк и снег просачивался сверху. Скопленных денег хватило на скромный уголок поближе в лестнице, ведущей наверх, правда, мечты об учёбе умерли в зачатке. Теперь скромное жалование родившей шлюхи уходило на беспокойного ребёнка. Так прошло много лет. Ривай сталкивался с трудностями и до появления дяди в их с мамой несладкой жизни, а после него - почти всегда. Даже Куши не сразу узнала в рослом хромающем мужике со шляпой набекрень родного брата, с которым её разлучили ещё в приюте много лет назад. И пусть он был брюзжащим и злым, но был надеждой. Кушель продолжала торговать телом, уже не столь молодым и ещё хранившим признаки родов в виде растяжек и шрама на животе, обвисшей едва груди и уже не таких упругих сосков. Спроса на такую девку было меньше, всё чаще её брали такие же взрослые мужики с сединой на висках и округлыми животами, выглядывающими из-под рубашек. Помочь Кушель Кенни старался, хотя бóльшую часть заботы уделял Риваю, маленькому засранцу, что препирался и даже дрался с рослым дядькой. За что получал в табло, потому что в драке возраста нет. Как и званий, чинов и титулов. Это Ривай хорошо помнит и это действительно так. Кенни сразу сказал, сухо и резко, что сопляка сунет в армию. Кушель лишь согласно кивнула тогда, утаивая обиду и отчаяние. Армия - это жестокость. Но брат учтиво напомнил, где они живут, в какой помойке и с какими людьми каждый день знается она и её сын. Армия - не жестокость в таком случае, а милость. И билет наверх. Так и случилось. Две стипендии и призовые за первое место в конкурсе стрелков ушли на съём квартиры, Кенни подогнал сестрёнке грязную работёнку в роли уборщицы торгового центра, а Ривай грыз гранит военной науки и скрепя сердцем собирал на занятиях автоматы. Да, дядя был жесток порой, чересчур прямолинейным и резким, он называл увлечения Ривая (хоть и сам обучил его когда-то выделке кожи) глупым бабским занятием и настаивал, чтобы тот связал себя с армией, но он даровал им другую жизнь, без вони и подсчёта жалких копеек. А потом случился Баркас, ещё несколько операций в огромной пустыне и хребтах песчаника, после которых Ривай вернулся домой иным человеком, едва сгорбленным, но пытавшимся держать ровную осанку, чуть более озлобленным, чем всегда, раненым и зашитым боевой подругой. Но дом встретил безмолвием. Кенни почил ещё несколько лет назад, за год до выпуска Ривая. А мама лежала в больнице, о чём Аккерману сухо сообщили в сообщении с неизвестного номера. Наверняка кто-то из медсестёр чиркнул неприятную весть. Прийти туда оказалось невозможным, потому что Ривай не мог. Не мог переступить ногой порог больницы и увидеть кучу трубок, ведущих от непонятных аппаратов к телу. Не хотел слышать надрывный писк, вдыхать запах спирта и хлорки. Всё это было жалким оправданием, он просто не мог увидеть маму, всегда крепко стоявшую на ногах перед невзгодами и испытаниями, а теперь безмолвно лежащую на койке и проживающую последние дни жизни. Хотелось ей сказать очень много, сказать, что вопреки глупым домыслам в голове женщины, он её не винит. Не винит в нищете и разврате, в котором жил, не винит в том, что никогда не праздновал в полную меру день рождения и Новый год, что никогда не злился на маму. Ведь вопреки всему она старалась ради него. Слова не шли. Как и ноги в сторону больницы, потому что непонятный стыд душил, как и горечь. После горечь стала ещё крепче, ведь Кушель умерла, так и не почувствовав родного прикосновения к испещрённой морщинами ладони. Не услышала главных слов, которые могли хоть на миг успокоить женское сердце. Она была одна даже тогда, когда тело отвезли в крематорий и сожгли, когда прах оставили в морге в простой банке. А потом так же просто похоронили, ведь известий от сына не поступало, как и денег за сожжение тела. Ривай заплатил после, уже с процентами за ожидание, но куда сильнее по сердцу ударил всепоглощающий стыд, обида и злость, чем потраченные деньги. Где-то внутри после знакомства с Карлой крутились извинения перед собственной матерью, которые срывались шёпотом в темноту спальни, когда Ривай забывался в бреду. За столько лет стыд не утихал, распаляясь сильнее, а сейчас, видя как Эрен тянулся к родной маме, Аккерман готов был пустить пулю в лоб, лишь бы увидеть ма и понять, что та никогда не винила его. Он был почему-то уверен, что душа её пристально наблюдает за жизнью сына, и хотел верить, что наблюдала без осуждения и сожаления. Из тягучего марева мыслей, в которых Ривай безбожно тонул вот уже минут тридцать, вырвал Эрен, безуспешно пытающийся достучаться до мужчины, щёлкая у того перед носом пальцами. - Ничего не случилось? - Обеспокоенный взгляд двух раскосых глаз, сейчас почему-то напоминавших малахиты с кучей прожилок другого минерала, отрезвили. Ривай глубоко вздохнул и вновь сделал глоток уже явно остывшего чая. - Задумался о том, что мы отморозили себе яйца в конец. - Лицо напротив смягчилось, Эрен хмыкнул и улыбнулся. - Тогда домой? - Домой. - Ривай обернулся и вернулся к машине. Негласно было принято решение, что теперь дом Ривая не только его на время каникул. Эрен неуклюже балансировал на одной ноге, пытаясь стянуть ботинок с другой. Бестолочь не додумался развязать шнурки, да он вообще не задумывался об этом, ибо думал, что тратит на завязку шнурков непомерно много времени. Ривай тогда только у виска пальцем крутанул, намекая, что Йегер тратит гораздно больше драгоценных минут вот так, путаясь в собственных конечностях. Эрен почти ухнул на пол, когда раздался телефонный звонок. Весело улыбнувшись Риваю, который в какой раз удивлялся акробатике кондитера, достал смартфон и ответил. Аккерман же ткнул пальцем в оставленный на полу ботинок, намекая, что горничной служить не намерен, попутно убирая пальто в шкаф. Но пацан проигнорировал укол Ривая, замерев. Рот едва открылся, чтобы начать что-то говорить, но тишину коридора так и не прорезали слова. Лишь всхлип, который на мгновение выбил у Аккермана воздух из груди. Обернувшись, Ривай узрел совершенно другое лицо парня, что пару часов назад весело улыбался и скакал по берегу моря. Огромные глаза стали стеклянными, тусклыми, с дрожащими слезами в уголках. - Эрен? Но пацан не ответил. Рука с телефоном упала вдоль тела, ослабевшие пальцы почти выронили технику на пол. Аккерман вовремя поймал. А после Йегер вдруг резво натянул ботинок назад, примкнув плечом к двери, не до конца закрытой. Дал волю слезам, кусая губы, обветренные морозом. - Что случилось? - Серьёзный тон мужчины заставил человека на том конце провода дёрнуться. - А вы кто Эрену Йегеру? - С толикой сомнения спросили. Аккерман рявкнул в трубку. - Мужик я его. Что случилось? В трубке неприязненно хмыкнули, хотя негативное отношение к сексуальным меньшинствам сейчас вообще не волновало. Пусть хоть обблюются там, похуй. Куда важнее сейчас эти лаймовые глаза, в которых застрял ужас. Щёки, уже вовсю мокрые от слёз. Сердце в пацанской груди, что рвётся. Нещадно рвётся. - Мать вашего... парня. - Явно с трудом удалось выговорить врачу. - Карла Йегер. Сейчас в реанимации, поступила в крайне тяжелом состоянии. Её сбили на паркове у торгового центра. Сегодня вряд ли к ней пустят, завтра можете приехать… Но Эрен срать хотел на это, честно. Он стиснул зубы так, что скулы обозначились явнее, чем доселе. Набрал в грудь воздуха и рванул к лестнице, совершенно игнорируя стоящего рядом Ривая. И ноги не держали почти. Дрожали сильно, парня вело в сторону, потому что страшно. Сердце ухало за рёбрами, ещё пока целое, а в животе густым клубом вертелся страх, стягивая внутренности. Он вылетел на улицу, судорожно бегая взглядом по машинам. Руки задрожали, слёзы противно слепили и жгли, страх стянул глотку и дышать стало невозможно. Эрен вдыхал рывками, сотрясаясь, понимал, что может не успеть. На задворках сознания плясала мысль, что он ревёт вслух, пытаясь сдержать рвущийся наружу крик. Но тот застревал в глотке, лишь губы, липкие и мокрые от слёз и слюны открывались, пытаясь выдавить хоть какой-то звук. Эрен часто-часто заморгал, зажмурился, сипло выпуская воздух. Его не хватало катастрофически, ноги подкосились и он почти свалился вниз, но сзади уверенно подхватили под руки и встряхнули. - Смотри на меня, слышишь? - Взгляд не смог сосредоточиться, Эрен вновь зажмурился, совсем обмякая в мужских руках. - Мы сейчас поедем туда, всё в порядке, Эрен, смотри на меня! Йегер закивал часто, хотя мало понимал, что ему говорит Ривай. Ему ещё что-то твердили, пока буквально тащили за собой в машину, но он не слушал. Не мог сквозь гул крови в ушах и немую истерику. Понял только, что его впихнули на заднее сидение машины, погладили, кажется, по щеке перед тем, как усесться за руль и безбожно надавить на газ как только тачка завелась. В больнице в столь поздний час было спокойно. Это для кого-то трагедия, крах и ужас, что сбили мать у гипермаркета, а для больницы обычный будний день. Сейчас здесь ещё куча надломленных судеб и жизней, и одна не сломает чего-то в работе столь слаженного организма как больница. Тут такое было обыденностью. Ожидаемо, что никого не пустят в реанимацию к человеку, что попал сюда буквально час назад. Никого никогда не пускали, для Эрена не сделали бы исключения, хотя ему очень хотелось. Зайти прямо сейчас туда, где едва дышит мама. Но им с Риваем остаётся только сидеть в коридоре приёмного покоя, наблюдая, казалось бы, за беспечной жизнью больницы. Вот прибыла девушка со схватками, сейчас направят в родовую, смельчак у регистратуры, что наспор отхуячил три пальца мясным тесаком. Благо, додумался сунуть обрубки в лёд и пока ещё есть возможнось пришить их обратно. Проехал мимо дед на инвалидной коляске и прошла женщина с периодически шарахающим давлением. Всё было так, как и всегда здесь было, но не для Эрена. Пацан забрался на скамью с ногами, упёрся лицом в грудь Ривая и плакал. Теперь усиленно сдерживая крики и всхлипы, ибо причина истерики была буквально за парой больничных коридоров. Ривай крепко сжимал сырую пацанскую ладонь, которой Эрен периодически утирал солёный град из глаз. Боль душила и рвала глотку, оседая на корне языка желчью. Единственное, чем он может помочь, это просто быть здесь и сейчас рядом. И сказать хотелось так много, так много сейчас нужно было сказать, но слова не шли. Ни в какую. Камнем проваливались назад в горло. Да и что сказать? Избитое вот это «всё будет хорошо»? «Я рядом, не плачь»? Вот и оставалось только сжимать Эрена в руках, пытаясь физически подавить его моральную боль. Спустя долгих полчаса Эрен стих. Он лишь продолжал громко сопеть и изредка вздрагивать, нервно утирая глаза. Ривай отпустил его ладонь и погладил по голове. По непослушным волосам и мокрой щеке. Эрен взмок, пот стекал от корней на макушке до самого подбородка. Но он был жутко холодный. Его бил нервный озноб, заставля сжиматься сильнее, чем при болезни. - Эрен? - Тихо позвал Ривай. Йегер вздрогнул, приподнимаясь на локтях. От его мокрого лица на груди Ривая остались сырые пятна. Аккерман вновь провёл рукой по щеке парня, смахивая остатки слёз и убирая противно прилипшие пряди волос за уши. Глаза напротив слипались от влаги на ресницах, были жутко опухшие от слёз и постоянного трения пальцами. И Эрен вновь потянулся их растереть, но Ривай мягко отнял его ладони от лица, сжав в своей. - Давай, сходим умыться. Эрен ничего не ответил. Послушно поднялся вслед за Риваем, перебирая ватными ногами. Слёзы всё ещё текли, не переставая, но медленно и беззвучно. Ривай вёл его неспеша и аккуратно, но уверенно и настойчиво. Эрен мог просто завалиться вперёд носом. Его лихо заносило и штормило, ноги путались и не слушались. Он не запомнил как именно идти до больничного туалета, без Ривая всё равно никуда не сможет добрести. Очнулся Йегер только когда лицо освежила холодная вода. Мужская рука придерживала за спину, а вторая заботливо умывала раскрасневшееся и опухшее лицо. Ривай взглянул на парня. - Как себя чувствуешь? - Прозвучало тихо и хрипло, от переживаний и волнения хотелось жутко пить. - Тошнит. - Глухо отозвался Эрен, склоняясь над раковиной. Ривай поджал губы, придерживая сильно отросшие волосы рукой и крепко стискивая юношеские пальцы, которые норовили раскрошить кафельную раковину. Но рвало парня буквально ничем. Густая, вязкая и белёсая слюна, как пена, срывалась тяжёлыми каплями вниз. Аккерман терпеливо ждал, когда Эрен приведёт дыхание в норму и будет в относительном порядке, чтобы вернуться обратно в коридор. Ещё лучше, если бы Эрен согласился уехать домой, но Ривай чует, что нет. А оставлять его одного он не станет ни при каких условиях. Медсестра ничего путного не сказала. Перечислила ряд травм, едва сдержавшись от неприятного продолжения в виде «с такими долго не живут», ведь столкнулась с суровым мужским взглядом напротив. Хмыкнула и отдала Эрену вещи, что были с Карлой: небольшая сумка, разбитый, но работающий телефон и заляпанный кровью портмоне. Пацан тенью сидел в коридоре, едва качаясь из стороны в сторону и сжимая побелевшими пальцами край куртки. Ривай тщетно предложил ему уйти в кафетерий на втором этаже, понимая, что домой уезжать пацан точно не намерен. А вот Ривай от стакана кофе не отказался, но до буфета не дошёл: опасно было оставлять Эрена в больничном коридоре, который то и дело вздрагивал, утирая вновь влажные глаза. - Зоэ? На том конце провода сонно зевнули, но быстро пришли в норму. Когда Ривай звал по девичьей фамилии, то было не до шуток в стиле «старый говнюк отвлёк меня ото сна после тяжкой смены!». - Что случилось, Ривай? - Какое-нибудь успокоительное надо достать. - Ривай взглянул на пост медсестёр, которые на просьбу дать валерьянки отмахнулись, продолжая чирикать о платьях по акции. - Фенчик подойдёт? - Тихо предложила Хан, хотя у неё в запасе были и более сильнодействующие препараты, честно спизженные из лаборатории. - Да. - Сухо ответил Ривай, возвращаясь к Эрену. Того неумолимо сжирал озноб и он то и дело вскидывал голову в поисках мужчины. Схватился тут же за руку Ривая, крепко стискивая. - А что случилось? И когда тебе нужны таблетки? Аккерман не ответил, прервав звонок. Решил, что напишет ей сообщение. Йегер обвил его руками, крепко стискивая и вжимаясь лицом в грудь. Слёзы вновь обожгли щёки, а нос судорожно втягивал воздух рывками. Рука сама собой зарылась в густые спутанные волосы на макушке. - Она умрёт? - Вопрос, на который очень хотелось дать отрицательный ответ, но отчего-то не получалось. Ривай хотел бы утешить и успокоить, но давать ложных надежд, которые разобьют сердце, совсем не хотел. Не дождавшись ответа, Йегер отпрянул, как-то зло сдёрнув руки с мужской талии. Резко вытер лицо, отворачиваясь, скрывая размытые слезами глаза оборванными каштановыми прядями. Эрен медленно двинулся в сторону лестницы, поправляя сбитую куртку и шарф. Едва обернулся к Риваю, подзывая того скрипучим голосом. - Идём в буфет.. Больше всего хотелось вернуться назад и всё поменять, изменить, предотвратить. Пацан, шаркая по лестнице вверх, думал, что ещё больше хочется вернуться на побережье, скинуть с себя всё и смело шагнуть в бурлящую пучину, в ревущее море и раствориться, быть поглощённым тёмной пропастью и больше не чувствовать пробирающей до дрожи боли. Хотелось стать морской пеной и отчаянно биться о прибрежные камни, вновь и вновь разбиваясь. Много чего хотелось: чтобы мама была в порядке, хотя слова медсестры подначивали думать иначе; хотелось что-то сожрать, ибо измотанный нервами организм рьяно требовал восполнить силы. Но оставалось лишь покорно сидеть на пластиковом стуле, ожидая зелёный чай с какой-то простой закуской. Буфет больницы не являлся рестораном с мировой популярностью, особо выбирать не приходилось. Ривай сел рядом, придвигая пластиковый поднос. В его стакане пускал пар свежесваренный капучино, распуская витееватые узоры. Который раз в пустой и гудящей голове Эрена пронеслась мысль про морское дно, смело забирающее тело в себя. Как отчаяние сейчас, которое точно обволакивало парня. Зелёный чай расслабил, а пирожок с вишней утихомирил доселе урчащий желудок. Наполненная свинцом голова склонилась над столом и уткнулась в скрещенные руки. Озноб, страх и сон овладели едва подрагивающим телом.