Записки Мышонка — принца и волшебника

Утром мы узнали, что Рон начал встречаться с Лавандой Браун. За завтраком, увидев их, держащихся за руки и переглядывающихся, я испытал лёгкое смущение. Блейз зевнул и воскликнул издевательски-ностальгическим тоном: — Как быстро растут дети! Только поглядите, он уже такой взрослый! Интересно, что из этого каким-то образом следовало, что Гермиона теперь не разговаривает с нами со всеми. Гарри попытался объяснить, что произошло. Вчера перед матчем он сделал вид, что подливает Рону в сок зелье удачи — «Феликс Фелицис». Рон поверил и играл бесподобно, а Гермиона возмутилась такому очевидному нарушению правил и пришла ругаться в раздевалку спортсменов. Гарри показал непочатый пузырёк с зельем, и это, по идее, должно было решить все проблемы. Но Рон заявил, что Гермиона никогда в него не верила, Гермиона ответила что-то тоже не особо нежное — и теперь друзья в ссоре. А нам досталось просто за компанию. — А с Лавандой что? — спросил я. Гарри сделал непонятный жест рукой, Блейз вздохнул, похлопал меня по плечу и ласково посоветовал: — Не завидуй, друг мой, зависть — тяжкий грех. Всех касается. Мы с Гарри попытались придушить Блейза, но не преуспели. *** Незаметно и без приключений прошёл Хэллоуин. Погода установилась холодная солнечная. Начались заморозки. Друзья продолжали ругаться и мириться. Рону явно шли на пользу отношения с Лавандой, хотя мы все были бы очень признательны, если бы они выражали свои чувства чуть менее заметным образом. Не знаю, кто как, а я чувствую себя неловко, когда рядом со мной двое людей вдруг начинают целоваться. Но это мелочи — главное, Рон сделался жизнерадостным, улыбчивым, больше смеялся и шутил. Я не видел его таким уже очень давно, может, со смерти мистера Уизли — или ещё дольше. Гермиона с Роном держалась холодно, зато помирилась с Драко, который внезапно тоже принялся демонстрировать любовь ко всему миру. Они с Роном теперь часто играли в шахматы — в те моменты, когда Рон не был занят поцелуями, разумеется. Несколько раз на дежурстве я выгонял Гермиону и Драко с кухни — они засиживались у эльфов. Баллы не снимал, но, как староста, делал строгое внушение. Друзья на это одинаково морщили носы и обещали, что подобного больше не повторится. Я им не верил. А ещё знал, что Драко всегда провожает Гермиону до гостиной, даже рискуя попасться профессорам и получить отработку. У меня состоялось последнее занятие с Флёр. Ещё несколько раз она проверяла крепость моих щитов, пыталась поддеть их так и эдак, но, видимо, раз научившись окклюменции, невозможно было утратить этот навык. Я выстоял, и пришло время прощаться. — Было чудесно учить тебя, Бе’ти, — сказала Флёр с улыбкой, — и, пожалуй, я могу го’диться тем, что ты п’иблизился к моему ‘екорду. Освоить окклюменцию за два с небольшим месяца может не каждый. — Ты замечательный учитель, — ответил я искренне. В голову пришла странная мысль: надо попытаться моргать пореже. Потому что когда моргаешь — необходимо на мгновение закрыть глаза. А я хотел смотреть на Флёр, не упуская её из виду даже на долю секунды. Если бы обстоятельства были чуть-чуть иными, я сказал бы ей о том, что чувствую. Для ясности, а не потому что питал иллюзию, будто она чего-то обо мне не знает. Но подобные признания требуют реакции, какого-то ответа — а я не хотел вынуждать Флёр мучительно подыскивать слова. — Чем ты займёшься после Х‘гва’тса? Я пожал плечами. — Думаю, тем же, чем занимаюсь в свободное от учёбы время. Буду выступать с дурацкими речами и пожимать руки политикам. Мой дедушка однажды сказал, что мы — семья цирковых обезьянок. Продолжу выполнять трюки. Тут же пожалел о сказанном, не ожидал, что мои слова прозвучат настолько резко. Флёр, уже стоявшая у камина, пересекла гостиную и остановилась напротив меня, совсем рядом. Она была выше меня всего лишь на дюйм и смотрела прямо в глаза. — Ты ошибаешься, — произнесла она решительным тоном, вдруг перейдя на французский, — я читала твои воспоминания и мысли, и я точно знаю, что ты ошибаешься. Ты не цирковая обезьянка! — Что ж, тебе виднее, — легко согласился я, ощущая тонкий цитрусовый аромат её духов, но она не воспользовалась возможностью сменить тему. Вместо этого добавила: — Я считаю, что ты очень смелый и умный, Берти. Ты можешь сам решать, что делать, а не просто… прыгать под диктовку. Оба комплимента показались мне незаслуженными, но я не стал возражать. Вместо этого нашёл в себе все имеющиеся крохи смелости, взял Флёр за руку и коснулся губами тыльной стороны её ладони. Отпустил, отошёл назад и произнёс самым формальным тоном, на который был способен: — Благодарю за то, что потратила на меня столько времени, я очень ценю твою помощь. Буду рад видеть тебя в любой момент. Пожалуйста, дай знать, если я смогу как-то отплатить тебе за всё, что ты для меня сделала. Передавай от меня наилучшие пожелания Биллу, миссис Уизли и месье и мадам Делакур. Если бы мы были во дворце, я уже нажал бы кнопку звонка и попросил бы Уилсона проводить гостью. Сердце колотилось в горле и в ушах, губы горели, разве что руки не тряслись — на том спасибо. — Удачи тебе, Берти, — ответила Флёр и, слава Господу, исчезла в изумрудном пламени, а я сильно сдавил переносицу, чтобы в носу перестало хлюпать. Прости, читатель, что я описываю все эти личные переживания. Но, раз начав, я не могу остановить руку, держащую перо. Погружаясь в воспоминания об этом эпизоде, я и сейчас испытываю боль, а тогда меня будто пережёвывали гигантские челюсти. Я понимал, что вот-вот за мной явится жизнерадостная Тонкс, и пытался прийти в себя, на что-то отвлечься... Мне хватало рациональности на то, чтобы самого себя заваливать разумными аргументами: это первая влюблённость, она быстро пройдёт, это нормально, каждый человек пережил нечто подобное и так далее, и так далее. К сожалению, это никак не помогало. Тонкс довела меня до ворот, болтая обо всяком — о дежурствах, об очередном обследовании, на которое уговорили Грюма, — я всё пропускал мимо ушей, но поздравил себя с тем, что вежливо с ней распрощался. Ни за что на свете я не готов был оказаться сейчас в общей гостиной! Выручай-комната тоже не казалась надёжным убежищем — друзья могли бы попытаться меня там найти. По всему замку висели портреты, и их взгляды меня раздражали. Не знаю, почему, но я выбрал в качестве убежища узкую оконную нишу за рыцарскими латами, на втором этаже. Начал влезать — и тут же понял, что место занято. Сжавшись в комок, уткнув голову в колени, там сидел Гарри. Очки лежали рядом, на подоконнике. Мои собственные переживания тут же отошли на второй план. Гарри я видел в разных состояниях, но, кажется, ещё ни разу — таким. Он не плакал. В отличие от нас с Драко, ещё недавно принимавшихся реветь по всякому поводу, ему были вовсе не свойственны слёзы. Но выражение его лица, эта зажатая неловкая поза, побелевшие губы — всё это меня по-настоящему напугало. Я приготовился услышать просьбу уйти, но вместо этого Гарри тяжело вздохнул, протёр лицо ладонями и спросил: — Как ты меня нашёл? Я здесь сто лет не был. — Если честно… я не искал. Он откинулся назад, прислоняясь спиной к оконному откосу, ещё поджал ноги. Я взял его очки, чтобы не придавить случайно, и втиснулся рядом. Невозможно было представить, что шесть лет назад мы здесь умещались совершенно свободно! Теперь было тесно, мы упирались друг в друга коленями, но кое-как устроились. Я протянул Гарри очки. Он забрал их, но не надел. Честно говоря, было непривычно видеть, как он щурился, и эти заметные вмятинки на переносице. — Знаешь, за что я люблю своё плохое зрение? Вот так снимаешь очки, и вокруг весёлые пятна. — Ты различаешь моё лицо? Он ещё сильнее прищурился. — Без деталей. Сириус пристал — надо мне исправить зрение, и всё тут. У волшебников есть для этого зелье, но это недавняя разработка. И подходит только взрослым. Я пообещал… — его голос вдруг сорвался в хрип. Гарри замолчал, мелко судорожно сглатывая. Я боялся спрашивать, в чём дело, просто ждал. Гарри сидел неподвижно, закрыв глаза. Понятия не имел, о чём он думал, чем мучился. Что у него случилось? Зная Гарри, я не сомневался — дело серьёзное. — Я всё пытаюсь понять, я один догадался или вы тоже? — неожиданно спросил он. — Расскажи, — предложил я негромко, достал палочку, сделал простой взмах и произнёс: — Муффлиато. Теперь нас не услышат другие. Гарри приоткрыл глаза, но тут же снова зажмурился. Потёр шрам и вдруг уточнил: — Когда с тобой занимаются окклюменцией, это ведь больно, да? — Да… Было больно. — А ещё… как это? Как это происходит у тебя? — Как будто тебе голову изнутри нарезают ломтиками. Я постоянно видел какие-то события прошлого, причём в основном неприятные. — Ага, всё худшее, эмоциональные, стыдные моменты. Блейз и Драко так же сказали. И Сириус. — К чему это ты? — К тому, что у меня не так, — резко ответил Гарри, стискивая кулаки. — Совсем нет. Я вообще почти ничего не вижу, так, какие-то отголоски событий. Иногда… часто… ту ночь, когда Риддл убил маму и папу. Но это никогда не было по-настоящему плохим моим воспоминанием, я никогда не пытался от него закрыться, потому что… — Потому что это твоё единственное воспоминание о них. Вместо ответа Гарри мелко покивал, мотнул головой, как лошадь, которая сгоняет мух, и продолжил тише: — Дамблдор — великий волшебник, да? Я почитал, он мастер легилименции, он знает, как это делается. Понимаешь? — Не совсем… — Он не занимается со мной окклюменцией! — Не понимаю… Совсем. Гарри вздохнул, открыл глаза и проговорил внятно, с большими паузами между словами: — Он сказал Сириусу, что я должен освоить окклюменцию как можно быстрее, что речь идёт о моей безопасности. Что Риддл может попытаться снова влезть мне в голову, и я должен уметь защищаться. Я не пришёл в восторг от этой идеи, правда, но Сириус настоял. Он не очень любит Дамблдора, но всё равно битый час мне объяснял, почему это важно и почему директор — лучшая кандидатура на роль учителя. Окклюменции нельзя научиться безболезненно. Мне должно быть тяжело, я должен, вон, как ты, выползать с занятий на дрожащих ногах. Почему этого не происходит? Я понятия не имел, к чему ведёт Гарри, а он постепенно распалялся. Становилось понятно, что все эти выводы он сделал не прямо сейчас — это давно продуманная внятная теория. Я слушал не перебивая. — Есть только одна причина. Мне не трудно, потому что на самом деле это не занятия окклюменцией вовсе! — Тогда что? Мой вопрос причинил Гарри боль — я это увидел. — Тогда что… — пробормотал он, начиная судорожно потирать пальцами глаза, словно ужасно не выспался. — Что? Я всё думал... — Ты ведь к чему-то пришёл. — Дамблдору нужно что-то в моей голове. Ни я, ни Сириус не пустили бы его туда просто так, для этого ему потребовалось прикрытие. Всё было очень похоже на обычные уроки. Если бы ты тоже не занимался одновременно со мной, но с другим учителем, я бы ничего и не заметил! Даже так заметил не сразу. — Гарри… — Ага, я знаю, что ты скажешь. Что директор — великий волшебник, что он на стороне добра и всё такое, что… — Нет. Я хотел сказать, что директор сейчас очень занят другой проблемой. Зачем бы ему тратить много времени на… На что? На чтение твоих воспоминаний? — Бредово звучит, да, — спокойно согласился Гарри, опуская руки на колени. — Директор занят поисками крестражей. Он собирает воспоминания о Риддле, разговаривает с людьми, пытается найти, куда бы он мог спрятать эти штуки. Его даже в Хогвартсе почти не бывает. И вдруг почему-то он решает тратить чуть ли не еженедельно по два часа на меня. И половину этого времени он проводит у меня в голове. Какой вывод напрашивается, а, мистер Шерлок Холмс? — Я максимум доктор Ватсон. — Я тоже. Поэтому думал очень долго. Но сам посмотри! Чем занимается Дамблдор в этом году? Он ищет крестражи и копается в моём сознании. Ну?! — Он думает, что… Стой! — меня осенило. — Он думает, что в ту ночь, когда твои родители погибли, Риддл создал ещё один крестраж? Он думает, что ты мог увидеть его, даже не осознавая этого? Гарри грустно покачал головой. — Нет? — Не выходит так, хотя это была моя первая версия. Дамблдора интересуют и другие мои воспоминания, не только это. Выборочно, хаотично, но он смотрел за многим из моего детства. Потом, очень пристально, как я говорю со змеями. И с самим Риддлом из дневника. — К чему ты? — У меня ведь есть с Риддлом связь. Она… я ненавижу её, но она есть. В прошлом году я видел дверь Отдела Тайн, это было как наваждение. Потом… тот сон про Риддла, Хвоста и остальное, помнишь? Я тебе рассказывал? Как они убили маггла и планировали моё участие в Турнире? — Конечно. — Я же не провидец! Да и видел я не будущее, а скорее уж настоящее. Это вообще ненормально. — Это бывает! Я иногда вижу что-то за секунду до того, как оно произойдёт! — Но не я! Я ни разу в жизни не смог предсказать ничего. Мои видения связаны только с Риддлом. — Гарри… — Подожди. Я закончу, и ты мне скажешь, что я сошёл с ума. Я чувствую настроение Риддла. У меня болит шрам, когда он рядом или когда испытывает сильные эмоции. Учитывая, во что он превратился, в основном это либо злость, либо… ну, злость. Хотя раз или два он бывал счастлив, когда убивал кого-то. Я содрогнулся. Гарри явно вёл к какому-то выводу, и этот вывод, я чувствовал, чудовищен. — Дамблдор говорил мне, что в ту ночь Риддл передал мне часть своих сил. Поэтому якобы я умею говорить со змеями. Но что, если он передал мне не силы? А… — Не может быть. Гарри… — Давай! — огрызнулся он, вдруг надевая очки и ловя мой взгляд. — Давай, посмотри мне в глаза и скажи, что я не могу быть ещё одним крестражем Риддла. Я молчал. Гарри тоже. Потом он не выдержал и добавил, отворачиваясь к окну: — Я спрашивал Дамблдора, как создаются крестражи. Что́ разрывает душу. Угадаешь? — Зло? — Убийство. Риддл убивал столько, что свою, наверное, порвал на много клочков. А когда не смог убить меня из-за маминой жертвы и защиты, один из этих огрызков оказался на свободе. Риддл умеет вселяться в живых существ, он сам мне об этом сказал на кладбище. Ну, не мне, Пожирателям, но сказал. Он вселялся в змей, в крыс. В Квирелла. — Гарри, я могу ошибаться, но у тебя из затылка не торчит чужое лицо. Повернись-ка… Точно не торчит. — Очень смешно. Этот крестраж просто спит. Или он слишком мал, чтобы жить своей жизнью. Но он во мне. И прежде, чем ты скажешь, что это бред, подумай! Это объяснение, при котором всё сходится. Мне нужно было найти контраргументы! Немедленно! Но я совершенно растерялся, а Гарри, прижавшись лбом к стеклу, снова заговорил: — Крестраж можно уничтожить. Но я сомневаюсь, что мне пойдёт на пользу Адское пламя. А если этого не сделать… В пророчестве говорилось, что ни один из нас не может жить спокойно, пока жив другой. Я всё не мог этого понять. Риддл… Чудовище. Но ведь Драко и Сириус правы, я не могу с ним тягаться! Что мне мешало бы уехать с ними в Италию, там учиться, пройти аврорскую подготовку? Что делает меня Избранным? Что связывает нас с Риддлом? — Гарри! — Пока я жив, Риддл не сможет умереть. Вот и всё. Знаешь, что хуже всего? Я взял метлу. «Молния» развивает до ста пятидесяти миль в час, это очень много, сравнимо с гоночным автомобилем. Сказал, что пойду полетать, поднялся высоко… И вывернул у земли. Получился финт Вронского или что-то типа того. Я не хотел тормозить, но… — Послушай, — сказал я совсем тихо, так, что едва слышал сам себя за бешеным стуком сердца, — мы разберёмся с Риддлом. Дамблдор, Министерство или спецслужбы, но они покончат с ним. И если в тебе действительно есть крестраж, они его вытащат. — А если нет? Если я буду единственной причиной, почему он до сих пор жив? — Значит, с ним покончат иначе! Поймают, запрут где-нибудь, сотрут память. Будет жив и неопасен, — отрезал я. — А ты прожил уже пятнадцать лет с этой штукой, и до сих пор она тебе не слишком-то мешала. Проживёшь ещё сотню! Главное, что я должен был сделать — это убедить Гарри не делать глупостей. Поэтому продолжил: — В любом случае, пока что остальные крестражи не найдены. Это всё — проблемы отдалённого будущего. Ты говорил с мистером Блэком? Гарри покачал головой. — Поговори. — Он сойдёт с ума от страха. А ему… ему сильнее с ума сходить уже нельзя. — Думаешь, если его обожаемый крестник погибнет, он останется в здравом уме? — Что ты предлагаешь мне делать?! — Прямо сейчас? — я задумался и ответил: — Наслаждаться жизнью и не завалить контрольную у Слагхорна. А потом спросить Дамблдора, верны ли твои наблюдения. — Он мне не ответит. — Это тоже будет показатель. С Гарри мы просидели до самого ужина, да и потом я старался не выпускать друга из виду. О своих переживаниях я старался не думать — на общем фоне они показались мне нелепыми, жалкими и недостойными внимания.