Заранее проигранная битва

Люди верят, что человек всегда рождается девственно чистым, как белый лист бумаги, заполнить который ему предстоит в дальнейшем. Интересы и увлечения, близкие сердцу и те, кто встретятся на этом сложном жизненном пути, мечты и желания, боль и послевкусие от каждой травмы, нанесённой душе... — всё это рисует, пишет, оставляя причудливые кляксы или тонкие, аккуратные линии, сам человек. А что если представить, что человеческое сердце — это большое невспаханное поле? Оно подобно бумажному листу, который каждому из нас предстоит превратить в целую книгу, достойную прочтения другими, книгу со своими недостатками и достоинствами, книгу, такую невероятно ценную и одновременно с этим совершенно бесполезную... Таких книг на свете — великое множество. Кто же станет читать именно вашу? Это дело случая, удачи. Сердце подобно бумаге, но всё же разительно от неё отличается. День за днём мы пишем на листе всё, о чём узнаём и что замечаем, стираем, удаляя ненужные фразы и реплики фоновых персонажей, создаём там целую вселенную со своими правилами и ремарками, рассказываем будущему читателю о людях, впечатлениях, событиях, мыслях, посещающих нас на всём жизненном пути. Но вспахать поле, простиравшееся впереди настолько, насколько хватает взгляда, невозможно. В одиночку справиться с такой громадиной тяжело: ещё в раннем детстве мы сеем семена вместе с тем, кто привёл нас в этот мир и будет нашим проводником до тех пор, пока мы не окрепнем. Не все прорастут и не все расцветут, но поле постепенно заполнится обилием зелёных росточков, со временем превратившихся в благородное, сладко-свежо пахнущее и залитое дождевой водой... ваше поле. Каждый человек, каждое существо всегда стоит перед выбором: уничтожить, растоптать и разорвать на части, оставив на вашем поле уродливую дыру, где больше никогда не прорастёт ни один цветок, или... — Господин юдекс? Мужчина с предельной осторожностью ощупывает стены, покрытые влагой, и старается не делать резких движений. Страха в глазах нет — есть осознание того, что могло произойти, и осознание того, что последует дальше. Где-то в глубине кабинета, погружённого в непривычный мрак, раздаётся утробное рычание. Следом за ним Ризли слышит тяжёлое сиплое дыхание вперемешку с хрипами, которое заставляет его действовать более уверенно. Ох, эта демонстративная защита собственной территории, напускная угроза, за которой прячется выдохшийся и выбившийся зверь. Он безволен, бессилен, но даже в состоянии несостояния продолжает вызывать восхищение своей стойкостью. Стоять по стойке смирно и бездействовать нельзя. Ризли еле слышно выдыхает и плавно, практически бесшумно, ступая тяжёлыми ботинками, передвигается по мягкому белому ковру. В темноте ничего не разглядеть, однако зоркий глаз замечает маленькие бусинки красного цвета, почти впитавшиеся в дорогую древесину — капли крови. — Ты же прекрасно знаешь, Нёви, я не причиню тебе вреда. Забившееся в угол существо, словно подстреленное охотниками животное, издаёт негромкий то ли вой, то ли всхлип. — Я лишь хочу облегчить твою боль. Нёвиллет сжимает пальцами запястье и зажмуривается на секунду. Затем открывает глаза, делает пару вздохов. Подавленные эмоции никуда не деваются, он знает. Каждый раз он с особым усердием, сжав зубы покрепче, хоронит их заживо, но со временем они обязательно прорываются наружу. И прорываются наружу в куда более отвратительном виде. Он это в себе почти... ненавидит. Может ли себя ненавидеть тот, кто является для большинства оплотом совершенства, непреклонности, верности себе и своим принципам? — Будь так добр... — каждое слово слетает с его губ с таким надломом и слабостью, что хочется закрыть уши. Непривычно, странно, неестественно. У Ризли полное расхождение с реальностью, какая-то дереализация: образ месье Нёвиллета прочно засел в его сознании как образ нерушимый, точно вечный. И вот он рушится. Так чётко и методично, как рушатся в его голове все адекватные мысли. Что вообще произошло? Пророчество и фонтейнцы, кричащая Клоринда (она умеет разговаривать с животным страхом в голосе? Вечно собранная Клоринда?), Сиджвин, падающая от усталости, с короткими передышками бегающая от одного раненного до второго. Навия, её корабли и тьма, просто тьма бурлящей воды, накрывшей всю страну за считанные се-кун-ды. Ризли делает шаг, но сидящий мужчина тотчас дёргается ближе к углу. В его движениях чувствуется скованность, это видно даже невооружённым глазом. — Оставь... — Сейчас тебе не нужно ни о чём беспокоиться. Мы справились с основной опасностью, нависшей над Фонтейном, Нёвиллет. Слышишь меня? Пророчество не исполнилось, всё позади, — ещё шаг, — Не бойся. — Что за беспечность. Глупый... — он откашливается, чтобы придать голосу немного твёрдости. — Глупый, милый герцог. Я боюсь не тебя и не того, что больше не будет тревожить народ Фонтейна. Только сейчас Ризли замечает странное свечение в глазах напротив — кажется, мощности этого свечения достаточно, чтобы осветить их лица. Ни один мускул не двигается на его лице, но сердце герцога сжимается во сто крат всякий раз, когда чужие брови заламываются в новом приступе агонии. Он почти бросается вперёд, лишь железной силой воли удерживая себя на положенных трёх метрах от Нёвиллета. Точно натренированный пёс, вечность готовый смотреть только на своего хозяина, даже если это причинит ему в конечном итоге несоизмеримую по масштабам боль. Болью герцога не испугаешь. Уж точно не ей, поищите средство подейственнее. — Разреши подойти к тебе. На протяжении всей невероятно долгой жизни, начиная с самого рождения, Нёвиллет ведёт внутреннюю борьбу. Практически всегда одерживать победу в этой нелёгкой схватке удавалось именно ему. Но всегда же есть исключение из правил? Надоедливое «но», в котором заключено так мало и одновременно так много смысла. — Я прошу. Разреши, — Ризли остаётся непреклонен. Если Нёвиллету мир людей всегда казался слишком опасным для его чувств, слишком непохожим на него самого, то Ризли даже не приходилось задумываться о том, насколько он тут лишний. Видя, как грубы, жестоки и порой кровожадны люди, он осознавал с каждым разом всё больше и яснее: ему здесь самое место. Ему, самому настоящему монстру, который не вправе называть себя человеком — что в нём вообще есть человеческого? Но с другой стороны, есть ли что-то человеческое в самих людях? И если люди представляют из себя жадных до власти и крови существ, то что же несёт в себе слово «человеческое»? Нёвиллет мягко улыбается. Где-то глубоко горят все внутренности, но он знает, что минута терпения в минуту гнева может спасти от тысячи страшных последствий. — Я могу догадаться, о чём ты сейчас думаешь. — Нёвиллет... Один жест поднятой вверх ладони — и оба вспоминают о социальном положении, которое занимают. О роли, которую выполняют, и о бремени, которое несут. — Для спасения целой нации я должен был взять на себя ответственность. Пусть это и означает, что теперь я скован по рукам и ногам сильнее, чем когда-либо. Я... должен. Горькая усмешка, перетекающая в выражение вселенской тоски по дому, которого у него никогда не было, и усталости, — всё, что видит сейчас Ризли на месте прежнего господина юдекса. Голое, изодранное и истоптанное поле колосьев. Первое касание к щеке рушит самый первый возведённый барьер. Изломанные объятия, крепкие и такие надёжные рушат барьер второй. Третий барьер падает с оглушительным грохотом прямиком вниз, когда Ризли сцеловывает дорожки, оставшиеся после двух часов страха, непонимания и слёз. За окном тем временем льёт непрекращающийся уже четвёртый час дождь. — Тебе страшно, душа моя, не скрывай от меня эти чувства. То, как крупно дрожит чужое тело в попытке вытеснить из головы уродливые образы, полыхающий в огне этот мир и Суд, ждущий каждого в конце пути, и в попытке найти утешение, заставляет Ризли осторожно провести вдоль тёплыми ладонями. Нёвиллет вдыхает мускусный запах, запах пыли с железными нотками чужой крови и сильнее прижимается. Против своей воли, почти прокусывая губу клыками, но не отодвигается назад. — Я позволил этому огоньку разгореться пламенем огромного масштаба, размер которого определить не представляется возможным. Оно поглотило моё тело, мой разум и теперь принимается сжигать мою душу. И оно, — он делает небольшую паузу: Нёвиллет ощущает горькое послевкусие вернувшейся силы дракона, Ризли — преданно ждёт. — Оно не остановится ни на минуту, даже если на пути возникнут преграды, Ризли. Оно безжалостно убьёт тебя, точно так же, как убивает сейчас меня. Его дрогнувший голос наносит неизгладимый удар в сердце, гораздо жёстче и сильнее, чем это делала жизнь все эти годы. — Если ты думаешь, что я позволю тебе нести это в одиночку, то стоит назначить судебное заседание, — покрытые шрамами руки сжимаются крепче на его длинных, изящных пальцах, и Нёвиллет на мгновение перестаёт чувствовать звон в ушах, набатом бивший по воспалённому сознанию. — Я с тобой всегда здесь, в горе и в радости, под водой или над ней, наблюдающий в тени или находящийся около твоего трона. Моей веры и моей любви хватит сполна, ты только не закрывайся от меня, пожалуйста. Нёвиллет позволяет себе слабую улыбку. Усомнился в словах герцога? Как самонадеянно для него. В любом случае, они проживут его человеческую жизнь так, как велит им сердце, а после Нёвиллет обязательно соберёт букет полевых цветов и сохранит его настолько долго, насколько сможет.