Грозовое небо над Каунасом

***

Сентябрь выдался дождливым. Октябрь же угрожал повторить судьбу предшественника, в первые свои дни нависнув над Каунасом грозовой тучей. Небо становилось все мрачнее, угрюмее, и вот, в самой середине дня стало так темно, что, задумай кто подремать после сытных цеппелин, проснувшись, подумал бы, что наступила ночь. Толис задернул шторы и сел в плетеное кресло. Строчки романа сливались во что-то единое, непонятное, и «Проблески» Вайжгантаса потеряли какой-либо смысл. Уже совсем скоро он переберется в Вильнюс. В Его Вильнюс, не в Вильно. Восточный сосед поможет. Толис не доверяет Союзу, но тот пока на его стороне. Так почему Литва не рад приобретению утраченных некогда земель? Почему не веселится, не празднует? Лауринайтис ненавидит себя за эту слабость, за собственные мысли, все возвращающие его к тому, о ком и думать не должно быть позволено. Он запрещает окружающим произносить имя этого мерзавца вслух, но сам нарушает правила, просыпаясь ночами и выкрикивая его. Медовая настойка не помогает. Лишь развязывает язык. Вот только поговорить не с кем. И Толис глупо начинает бормотать слова какой-то старой песни. Он не сразу замечает, что она не на его родном языке, а на том, на котором говорят по ту сторону новой границы. Или уже не говорят… Литве когда-то нравились звонкие и веселые польские мелодии, однако он никогда не говорил об этом Феликсу. Еще бы… тот бы не упустил возможности осмеять друга. Толис не хотел быть на него в обиде, поэтому молчал. Молчал, когда его с хохотом утягивали в краковяк или мазурку. Ноги заплетались и они оба падали на свежее сено. Это было давно. Толис Лауринайтис вновь делает глоток медового бальзама. Почему он не может забыть самовлюбленного, эгоистичного, вечно его притесняющего Ф… врага? Враг! Вот кто этот Лукашевич. Нужно просто забыть. Просто не думать о погибающем недруге. Пусть испытает боль, пусть его тело покроют раны, пусть его сердце перестанет биться и навечно застынет, так и не ответив на некогда рвущийся из груди Толиса зов. Он виноват сам. Сам виноват в том, что сейчас умирает. День… другой… и Польша падет. Нечего жалеть того, кто не испытывал жалости к другим. Литва просил его прекратить, позволить двигаться своим путем, потому как Феликс никогда не хотел его слышать и уступать. Так было всегда. И это заставляло Толиса все больше отдаляться от некогда дорогого друга, того, с кем они некогда вместе разбили Тевтонский орден и чествовали победу, подымая кубки и расплескивая крепкие напитки. Лукашевич не прекратил. Сначала он с восторгом говорил о создании прежнего великого союза, не скрывая, что именно Варшава займет в нем место лидера. Потом, получив отказ, поднял войска и двинулся на Литву. Тогда, в польских Сувалках, пока представители Лиги Наций были заняты обсуждением более важных проблем, чем их пограничный конфликт, Феликс приблизился к нему: — Отступай! Без меня ты все равно ни на что не способен. Он сказал это с улыбкой, беззаботно, как и всегда. Мерзавец наплевал на всех и отобрал у Толиса Вильнюсский край, а после вынудил принять позорный ультиматум под угрозой нового вторжения. «Не заслужил того, что с ним произошло?» — смешно, Франция и Англия, очень смешно. Почему же Феликсу можно было безнаказанно отбирать чужое? Рано или поздно расплата должна была прийти. Он заслужил быть позорно погребенным в разорванной на части уже не польской земле. Толис не признается даже самому себе, но ему страшно. Это не туча нависла над литовской столицей — это злой рок, который вот вот и разрушит, сметет все, что было дорого. В дом стучатся капли дождя. Лауринайтис не любит дождь, но чувствует, если сейчас же не подойдет к окнам и не раскроет их настежь, просто задохнется в этом треклятом душном помещении. Порыв ветра сносит со стола скатерть и телеграмму от Союза — в ней что-то о передаче Вильнюса, взаимопомощи и дружбе. Дружбе… Капли больно бьют по лицу, но Толис не отворачивается, лишь прикрывает глаза. Перед ним, будто и в самом деле, предстает бескрайнее ржаное поле в конце июля — время жатвы. Литва оглядывает родные просторы, замечая вдруг, что издали кто-то машет ему рукой. Почти не разглядеть кто бы это мог быть, но Лауринайтис подается вперед и отвечает тем же нелепым жестом. Незнакомец приближается, и Толис узнает в нем Феликса. Те же волосы, что сливаются со спелой рожью, те же зеленые глаза, в которых блещут смешливые искринки… Только улыбка другая. Совсем не та, с которой Лукашевич угрожал ему, издевался. Феликс улыбается как тогда, много-много лет назад — без злого умысла и ехидства, но светло и доброжелательно. — Чего застыл? Пойдем вместе! — Польша хватает его за руку и тянет куда-то за собой. Толис смотрит на сцепленные руки, но с места не двигается. — В чем дело? — Феликс недоумевая распахивает глаза. — Прости… прости меня, — Лауринайтис не поднимает на призрачного бывшего друга взгляд, — Я не могу пойти с тобой. — Почему это? — Не могу. — Объясни! Толис готов упасть на землю и разрыдаться. Там, в настоящем, Варшава пала больше недели назад, а Феликс медленно захлёбывается собственной кровью близ Люблина — так писал Союз (это же радостная новость, не так ли, друг?). — Tu niekada nenorėjai manęs išgirsti, nenorėjai suprasti. Tau, Feliksai, visada rūpėjo tik tu. Ел pas tave, kol stovėjai vietoje. Aš tave mylėjau, o tu mane trypei į purvą! Kodėl dabar neturėčiau tavęs palikti? Польша смотрел на него, казалось, со всей серьезностью, но вдруг громко захохотал, вырвав руку и прижав ее к животу. — Я не понимаю тебя, говори по-польски! Толис ничего не ответил. Только там, в настоящем, раскрыл глаза, уставившись на мрачное грозовое небо. Сейчас он придет в себя, приберется в доме, наденет парадную одежду и направится в Москву. Его больше не будет заботить судьба некогда любимого… Не будет заботить судьба врага. Это в прошлом. Теперь перед ним собственный путь, собственное будущее.