помоечная

Подними он тревогу чуть раньше, лекари из клана Харуми наверняка смогли бы спасти положение, но Куай Лян не замечал до последнего. Поначалу было не до того. Поначалу им с Томашем нужно было дать Би-Ханю отпор, потому что из двух зол — смерть или сомнительный эквивалент свободы, который позволял не отступиться от моральных устоев и принесённых самим Старшим богам клятв, но обрекал на вечную жизнь в бегах, — они выбрали второе. Потом Лю Кан рассказал им о вторжении титана Шанг Цунга. Потом они сражались в немыслимых локациях от запретных уголков Земного царства до безымянного пустующего мира, что стал полем для первой битвы подобного невообразимого масштаба, которую Куай Лян когда-либо видел. Она же стала последним, что он смог увидеть двумя глазами. Рана, нанесённая рукой старшего брата, болела не переставая. Жгло рассечённую бровь, дергало по щеке медленно рубцующейся тканью, просто моргать было пыткой — а сильнее всего боль копилась внутри глазницы, пекучей жаркой солью вгрызаясь в мозг. Со временем правый глаз даже стал хуже видеть. Тело буквально кричало ему, что что-то не так, вот только у Куай Ляна банально не находилось времени обратить на это внимание. Как итог — после возвращения с битвы Армагеддона он лишился глаза полностью. Просто в какой-то момент склера лопнула, и белок неприятным жидким месивом вытек ему на щёку, оставляя Куай Ляна с перекошенным на опустевшую сторону лицом и бессмысленным бессильным сожалением, ведь что толку жалеть о том, чего не исправить? Большой беды, в целом, не случилось. Да, несколько ухудшилось ориентирование в пространстве и скорость реакции — особенно остро это ощущалось в тренировочных спаррингах с Томашем — но исключительные навыки боя и способность предугадывать действия противника, подпитанные вдобавок перестроившимся в небывалую резкость слухом, всё ещё удерживали Куай Ляна в позиции одного из сильнейших бойцов Земного царства. Сильнее мог быть разве что Би-Хань. И до сих пор это оставалось серьёзной проблемой. Куай Лян теперь подолгу обходил свой новый дом окрест, всматривался в каждый камень, изучал сплетение молодых трав под ногами, ступая по стеблям невесомо и неслышно, без единого следа. Запоминал мирную картину до рези в голове, чтобы, едва изменится хоть одна деталь, он смог бы выявить вторжение. Колыбель едва зародившегося клана, названного в честь его невесты Харуми Ширай, хоть и была надёжно спрятана глубоко среди островов, рано или поздно всё же могла попасть в поле зрения рыщущих по всем континентам Лин Куэй. Его растревоженное состояние не укрылось от внимания Харуми. Чтобы не обидеть её недоверием — ведь это она указала место, где обосноваться, — Куай Лян отговорился тогда наскоро выдуманной причиной: это из-за потери глаза он натаскивает себя на повышенную внимательность. Впрочем, наполовину это всё же было правдой, так что Харуми поверила. Пообещала по своим связям при эденийском дворе попробовать найти кого-то, кто вырастит ему новый живой глаз. Пока что поиски не приносили плодов, и на время, чтобы не допустить деформации глазного ложа, ему сделали простой стеклянный протез. Совершенно незатейливый, даже без нарисованного зрачка. Томаш ободряюще посмеивался — смотрится, мол, инфернально и зловеще, очень удобно стращать молодых учеников сказками про путешествия Скорпиона через Преисподнюю. Что ж, и то какая-никакая польза. Возвращаясь со своих обходов всегда за полночь, Куай Лян оттягивал момент подготовки ко сну. Из уважения к чести Харуми пока что они жили в раздельных комнатах, и это играло ему на руку; он подолгу мог сидеть при свете одной-единственной свечи, занимаясь рутинной гигиеной опустевшего глаза. Засыпать со стеклянным шаром в черепе было неудобно и больно, но вынимать протез даже на ночь запрещалось — только ненадолго утром, вечером и пару раз в течение дня, чтобы промыть дно от возможного сора и инфекций. Куай Лян ворчал, что перекладыванием глаза туда-сюда только провоцирует эти самые инфекции, однако прилежно выполнял все рекомендации лекарей, потому что не хотелось вместе с глазом потерять ещё и мозг. Рано или поздно процедуры заканчивались, взгляд всё чаще мутился от усталости, и тогда Куай Ляну волей-неволей приходилось гасить свет и ложиться спать. Сумрак спасительной ночи не всегда приводил следом покой. Наравне с болью Куай Ляна мучали кошмары: о том, как снаружи непривычно лёгких бумажных стен вспыхивали взрывы, как рисовое полотно лопалось от жара, и сквозь него в комнату врывались тени — знакомые тени демонов Лин Куэй во главе с их предводителем; о том, как мир вокруг топила в себе глухая мирная тишина, предательски скрадывая бесшумную поступь одного-единственного человека, что проникал незамеченным с самых дальних аванпостов прямо в сердце Ширай Раю с простой целью — забрать его жизнь. Ещё пару месяцев назад, скажи ему кто-то, что Би-Хань может всерьез желать его смерти, Куай Лян лишь посмеялся бы с недоверием над такими жестокими словами. Сейчас это его реальность. Бывали хорошие ночи, когда, провалившись в забытье, он не видел ничего. А бывали такие, как эта. Хотя… нет. С тем, что происходит сегодняшней ночью, Куай Лян ещё не сталкивался. Поначалу сон не идет. По граням небытия с реальностью Куай Ляна полощет долго, кажется, за запертым наглухо окном даже успевает затлеть невесомой белизной далёкий рассвет. Когда тело охватывает неприятным, но всё же нужным сонным окоченением, приходят и образы. Он видит рядом старшего брата — и, вопреки обыкновению, тот не пытается сразу взрезать ему шею от ключиц до подбородка, не заносит над головой втрое обросший льдом кулак, чтобы смять в кашу череп. Просто смотрит. Би-Хань сидит сбоку от футона, на той стороне, где лицо Куай Ляна пересекает шрам; его тёплые пальцы гладят едва затянувшуюся кожу от линии волос вниз, через бровь по сомкнутым векам, щекотно перебирая ресницы, и спускаются по рубцу почти до края губ. Он задумчив, непривычно мягок — то ожесточённое выражение его глаз, что намертво въелось за последние годы и резче всего проявилось в их последнюю встречу, когда Би-Хань гнал его сквозь заснеженные леса вплоть до границ владений Лин Куэй, сейчас растаяло под полузабытой нежностью. Даже когда их взгляды встречаются, старший лишь слегка суровеет, наверное, просто по привычке. — Молчи, — он так серьёзен, как будто внутри сна Куай Ляну под силу управлять своими действиями. — Ты сейчас не можешь двигаться, но к утру пройдёт, — ну разумеется, как только его отпустит сонный паралич; не впервые уже. — Я пришел не затем, чтобы убить тебя. Хотя стоило бы. Тут, вопреки всему, на языке Куай Ляна начинает наливаться горячая горечь. Сказать хочется слишком многое. О том, какая Би-Хань всё-таки сволочь, что в значимый момент решил переметнуться на сторону врага, в мгновение ока поправ не только тысячелетнюю честь защитников Земного царства, но и их братские узы. О том, как тяжко было без его поддержки в битве Армагеддона. О том, что растущий на замену Лин Куэй молодой клан уже представляет серьёзную силу, и вскоре самому Би-Ханю придётся бежать без оглядки, так, как сейчас Куай Лян бежит от него. Но весь этот шквал упрёков, пройдя через искажающий фильтр сна, обращается в тихое: — Я по тебе скучаю. — Я знаю, — пальцы чуть грубеют, оттягивая верхнее веко, пока Би-Хань с видимым недовольством рассматривает спрятавшийся в глазнице протез. — Так и должно быть. Ты принадлежишь мне, и сам прекрасно понимаешь этот простой факт. Всё, от кончика ногтя до последнего волоска, каждая капля крови, каждая кость и каждый нерв в твоей дурной голове — моя собственность. Наверное, это даже смешно, что его подсознание рисует характер Би-Ханя с точностью до высокомерных нот в голосе, не пытаясь перебить несоответствующими деталями, ведь любое вскользь брошенное доброе слово разрушит впечатление на корню. — Ты и во сне всё такой же. — Думаешь, это сон? — брат презрительно вздёргивает верхнюю губу, но потом вдруг его лицо разглаживается, освещённое изнутри странными голубыми бликами перемешанной с весельем глубокой, порочной жажды. — Может, к лучшему. Тебе ведь так привычней. Он от первого до последнего слова прав: Куай Лян знает, о чем говорит Би-Хань, как знает и эту заискрившуюся в его взгляде похоть, потому что действительно видел подобные сны не раз. Случались они крайне редко, предвещая затяжную, не поддающуюся никакому лечению гриппозную лихорадку — с перепадами температуры со смертельных для обычного человеческого тела сорока пяти градусов до смертельных же, но на другом конце шкалы, почти нулевых значений, с разрывающейся от боли в клочья головой и — что было хуже всего — воспалённым чуть не до гноя горлом. Эту слабость, неслыханную для учеников Лин Куэй, закалённых в экстремальных погодных условиях и обточенных до почти полной невосприимчивости к ядам и вирусам путем фактического отбора, не могли объяснить лучшие лекари и маги ни в стенах обители, ни приглашенные извне; сам лорд Лю Кан, однажды застав Куай Ляна в болезни, развел руками. Впервые Куай Лян переболел такой в шестнадцать, почти три месяца кряду не вылезая из своей постели — благо, тогда, аккурат за неделю до начала этой непонятной напасти, после длительного отсутствия вернулся Би-Хань, и с молчаливой поддержкой родного брата переносить хворь оказалось не так тяжело. Его не было больше полугода; занятый особым комплексом тренировок и медитаций в уединении самой высокой горной вершины, он совершенствовал свою ледяную магию. Добился впечатляющих результатов — теперь мог вызвать в комнате небольшую метель, покрыть себя или свою боевую пару ледяной бронёй с ног до головы, на лету переморозить любой выпущенный в него снаряд, от фаербола до крупнокалиберной пули, чтобы он не долетел до цели. Куай Лян вновь и вновь просил его показать новые умения с таким восторгом, будто ему не шестнадцать, а шесть, и до самого вечера не обращал внимания на то, как сильно продрог, лишь бы побыть с братом подольше. Следующей ночью начались эти сны. В них Би-Хань оттягивал его голову на себя, запрокидывая так, что край постели неприятно упирался под затылок, или садился невесомой — многотонной — тенью на грудь, мешая дышать; и тогда Куай Ляну, мучимому надвигающейся хворью, казалось, что это член брата разрывает ему горло, что от собственного неуместно-сильного возбуждения сердце бьётся издыхающей загнанной птицей. Просыпаться потом приходилось в насквозь мокрой кровати, в лужах пота, спермы и текущих через нос соплей. Впрочем, бельё ему тактично меняли без вопросов; а Би-Хань, едва выдавалась свободная минутка в уплотнившемся расписании, приходил посидеть рядом, чтобы утешить и развлечь безрадостное существование в тисках болезни. Тот Би-Хань, которого Куай Лян видит над собой сейчас, явно не стал бы утешать его. Неспешно развязав ширинку штанов, даже не снимая пояса, просто задрав полы формы, этот Би-Хань показательно гладит полутвёрдый член над лицом Куай Ляна, покуда не добивается крепкого стояка. И только потом вжимает повлажневшую головку между его губ: — Покажи, как скучаешь. Он входит внутрь рта, ни на секунду не притормаживая в сомнении, что может пораниться об не успевшие достаточно разойтись — или специально назло сжатые — зубы, потому что сейчас всё подчинено ему. Куай Лян не видит смысла сопротивляться. И не хочет. Он напрягает язык навстречу бёдрам Би-Ханя, поддевает головку так, что, толкнувшись глубже, по косой она упирается в щёку, туго натягивает её наружу. Над головой разливается почти неслышный, но определённо довольный стон; Куай Лян в ответ старательно водит языком по горячему члену, где достаёт, перемешивает свою слюну с горькой солью подтекающей из уретры смазки. Во рту быстро становится до неприличия мокро, приходится сглатывать, чтобы к ушам не полилось. Проскользнувший по пищеводу глубоко в желудок знакомый вкус в момент разгорается нестерпимым ответным желанием — от живота ниже, через крупные бедренные вены стекая прямиком в пах. Его собственные ноги, пусть и связанные недвижимостью сна, сладко поджимаются в пальцах и подрагивают коленями. Член твердеет за считанные минуты: Куай Лян уже давно не прикасался к себе, занятый каждодневными заботами, и сейчас вынужденное бездействие раздражает, но поделать он ничего не может. Толчки обрываются неожиданно, забив рот до отказа, и Куай Ляну приходится распахнуть здоровый глаз, чтобы понять, почему. Он едва успевает заметить, как на пальцах Би-Ханя отросли длинные ледяные когти; скрывшись на незрячей стороне, они неожиданно появляются морозным касанием под веком. Не снаружи. Внутри. — Я не хотел, чтобы так всё повернулось, но ты не оставил мне выбора. Стеклянная сфера, хоть поначалу довольно туго поддаётся нажиму когтя, уже пару секунд спустя с тихим хлопком выскакивает из глазницы — Би-Хань тут же щелчком пальцев отправляет её куда-то в угол. Шевельнувшуюся в сознании Куай Ляна идею вскинуться, возразить такому обращению с ценным протезом, старший глушит одним-единственным приказом: — Смирно лежи, — а потом, обняв холодной ладонью левую, здоровую сторону его лица, добавляет уже мягче, — расслабься. Куай Лян подчиняется его словам на уровне совсем глубинных реакций. Будь это в реальности, наверное, он смог бы огрызнуться, призвав все свое благоразумие и соединив с противоречивым влечением в гремучую нестабильную смесь, что взорвалась бы от краткого касания льда к коже. Но в реальности брат и не посмотрел бы на него никогда с этим тяжёлым вожделением в глазах. Би-Хань разводит веки большим и указательным пальцами, забирает член изо рта Куай Ляна — тот, к своему стыду, чуть было не стонет в голос от разочарования, но успевает вовремя поджать язык к нёбу, запирая громкий звук в носоглотке, — и, смазав попутно скопившуюся в уголке пустого глаза рефлекторную слезу, прижимается головкой между веками. Давит сразу глубоко и сильно, хотя и не торопится, а всё равно — тесно, тесно до ужаса, больно так, что аж тошнит. Куай Лян чувствует, как его до сих пор налитый сладким стальным напряжением член начинает падать. Лицо, кажется, скоро лопнет от нажима, разойдётся на члене Би-Ханя лоскутами по шраму, обнажая объятый пламенем череп. Их синхронно потряхивает: Куай Лян едва ли может удержать себя от естественного желания отвернуться и зажмуриться, только примёрзшая к виску ладонь старшего помогает ему не двигаться, а Би-Хань высоко вверху кривится и скалит зубы, как от боли. Наверное, потому что его ресницами царапает по нежной коже. Зачем всё это? Зачем брат это делает, если им обоим так неприятно? Куай Лян не может понять — ровно до того момента, как орбитальные мышцы, разом расслабившись, не впускают член Би-Ханя внутрь глазницы. По глотке дерёт криком, который дальше рта, предусмотрительно пойманный ладонью старшего, не прорывается. В тиши комнаты только и слышно, что сдавленное мычание, мокрый чвокающий звук, гремящий прямо внутри головы, и напряжённое пыхтение Би-Ханя. Кричит Куай Лян не от испуга — от неожиданности, от слишком сильного удовольствия, возникшего там, где его не должно было быть. Обнажённый глазной нерв, прежде реагировавший болью даже на неподвижное касание стеклянного протеза, сейчас вспыхивает ярким блаженством; стоит Би-Ханю двинуть бёдрами, чуть протаскивая ощутимо скользкой головкой по дну, всё тело стягивает в мелкоячеистой сети похоти. Брат это замечает. По крайней мере, сквозь пелену мути на здоровом глазе Куай Лян видит, как лицо Би-Ханя озаряет скупая ухмылка. Он не столько толкает, сколько проворачивается внутри орбиты, качается к внутреннему уголку век, будто буром пытается вкрутить себя в самую сердцевину головы. И у него, кажется, получается: пульсирующее жало наслаждения Куай Лян чувствует уже очень глубоко внутри. Прострачивая огненными стежками между полушарий, оно травит, жжётся, разрывает прежние аксонные связи и восстанавливает заново другие, искажённые. Вряд ли движения Би-Ханя проникают настолько, чтобы действительно достать мозг и не раздробить при этом глазницу; к тому же, мозжить до каши голову самому себе Куай Ляну как-то не доводилось, больше другим, но он более чем уверен, что удовольствия это приносит мало. Разумом — или, по крайней мере, тем небольшим осколком логики, что ему позволяет фантасмагория сна, — Куай Лян это понимает. А наливающееся под теменной костью тяжёлое сладостное ощущение полноты, ни на что не похожее сытое блаженство кричат ему об обратном. Он и сам кричит в ладонь Би-Ханя, бесплодно пытаясь подкинуть бёдра вверх, чтобы хоть мимолётным трением об ткань штанов заземлить себя, вспомнить, где на самом деле должны гнездиться эти чувства. Слёзы мешают видеть прямо, так что о выражении лица Би-Ханя остаётся только догадываться; но по ускорившимся движениям бёдер Куай Лян может считать каждую судорогу наслаждения, которые наплывают одна на другую с небывалой быстротой. Даже внутри сна брат обычно долго добирался до пика, под разными углами используя рот Куай Ляна, обтирая твёрдым мокрым членом по губам и щекам, и редко когда изливался внутрь. Но сейчас всё не как обычно. Когда Би-Хань, коротко выдохнув, кончает, наполняя его глазницу невыносимо горячей спермой, Куай Ляну перехватывает дыхание от одного этого ощущения, словно разом исчезла его невосприимчивость к высоким температурам. Его самого теснит изнутри удовольствием на самой грани оргазма — но всё ещё не за ней. И брат это наверняка видит. Его ладонь соскальзывает с взмокшего холодного виска вниз, сразу под живот, обхватывает едва не лопающийся от застоявшейся крови член. Это пытка и благословение одновременно; Куай Лян истерично выдыхает через нос, но вдохнуть не может, потому что рот ему всё так же зажимают накрепко, и сталкивающиеся в трахее противотоки воздуха спорят меж собой, завиваются в душащий его смерч. — Я всегда рядом, мой возлюбленный брат. Как должен быть и ты, — поцеловав скулу под использованным глазом, Би-Хань ложится рядом, так близко, что тёплое дыхание вливается в самое ухо. — Что бы ты себе ни думал и как бы далеко ни пытался убежать, в итоге всё одно вернёшься ко мне. Большим пальцем он дразняще ведёт круг по заляпанной влажным головке, чуть вжимает ногтем в уретру, заставляя Куай Ляна вздрогнуть от боли, и только потом берёт размеренный быстрый темп. Ядовитые слова продолжают капля за каплей точить совсем поплывший от перегруза мозг: — Назавтра в полночь приходи к северной горе, один и без оружия. Вернёмся домой, вместе, как того хочется нам обоим, и пусть твой драгоценный Томаш и японская девка остаются в этом захолустье. Пусть живут себе и сгниют здесь от скуки, мне нет дела, пока моё будет у меня. Его рука ускоряется, натурально высекая из Куай Ляна искры — тот чувствует себя так, будто вот-вот взорвётся. — Но, если решишь упрямиться и дальше, если вдруг возомнил себе, что здесь ты в безопасности, то мой тебе совет, — лицо Би-Ханя растворяется сначала в белой вспышке, когда, задержавшись на пару мгновений в самой напряжённой точке удовольствия, Куай Лян с глухим беспомощным мычанием дёргается всем телом под натиском оргазма; а потом и голос брата затухает, утопленный тьмой гаснущего сна, напоследок заострившись неприкрытой угрозой. — Гляди в оба. Наружу, из бессознательного небытия, его вытягивает жалящий по зрячему глазу луч солнца, что поднялось уже почти к середине неба. Куай Лян проспал все мыслимые и немыслимые сроки, и странно ещё, почему никто в клане, не досчитавшись поутру Грандмастера, не забил тревогу. Голова у него так болит, будто вот-вот на куски развалится, мышцы по всему телу сковало полузабытым одеревенением, как случалось в далёком детстве после особенно жестоких тренировок, с той лишь разницей, что вчера Куай Лян не занимался ничем тяжелее разминки; но хуже всего — стоит ему с несчастным стоном повернуться набок, из глазницы, оказавшейся пустой, течёт что-то густое и горячее. Стерев потёк пальцами, Куай Лян видит желтовато-белую слизь. Боги ему свидетели, так быстро он в жизни не бежал. — Гной. Всё-таки попала инфекция, — сокрушённо качает головой Харуми; пока срочно вызванный из медицинского крыла лекарь промывает ему веки шалфеевым отваром, она возвращается из покоев Куай Ляна с искусственным глазом в ладони, придирчиво вертит, рассматривая так и эдак, и спустя минуту демонстрирует Куай Ляну то, что нашла. — Вот почему. Я же предупреждала, если заметишь сколы или царапины, немедленно скажи. Ну, ничего, сделаем тебе новый. То, как Харуми переговаривается с лекарями, как подзывает пару молодых учеников, чтобы куда-то отправить их — то ли с вестью, то ли на поиски лекарственных растений, Куай Лян не слышит. Он вообще ничего не слышит. Просто рассматривает оставшуюся на округлом стеклянном боку протеза царапину и пытается отыскать в пустом сознании хоть какой-то отклик страха. Когда он ложился спать, никаких повреждений не было. Ему приснилось? Или Би-Хань приходил взаправду? Верить ли его угрозе, готовиться ли к атаке, которую неокрепший Ширай Раю все одно не сможет отразить, прятаться ли? Пойти ли на сделку, если только эта чушь не намерещилась ему в бреду? Следующей ночью Куай Лян, как ни пытается, не может заснуть, вновь и вновь возвращаясь мыслями к брату. Это невыносимо. Жар желания пополам с тревогой терзают его так, что он трижды доводит себя до оргазма, скользя пальцами внутри глазницы. Он больше не в силах ждать — и, как только луна встаёт в зенит, отправляется к склону горы.