Munich

Мир распадается на атомы. Он дребезжит разбитыми квантами и отзывается колото-резаными ранами, когда Чигири объявляют: "Всё". Вселенная меркнет и утекает потоками тёмной материи по выдраенным больничным коридорам. Хёма чувствует, что задыхается. Все лучшие врачи затхлого Лондона качают головами. Они притворно сокрушаются. Они вздыхают, словно французские барышни в сопливых драмах, когда как один выносят вердикт. Хёма Чигири, восходящая звезда "Маншин Сити", больше не сможет играть в футбол. Никогда. Хёма Чигири завершает свою карьеру. Хёма Чигири теперь никто в мире спорта. Хёмы Чигири не выйдет на финал Кубка Англии, Европы, мира. Отныне и впредь. Нам всем так жаль. Хёма. Чигири. С каждого угла, брызжа слюной, орут заголовки желтушной прессы. Хёма в ярости рвёт мятые листы на ионы и протоны, надеясь, что завтра все офисы газетчиков сгорят к чертям до тла. Ему не нужна чужая жалость, липкое презрение и кислое сочувствие, которое расплывается угольной пылью на языке. Он пропускает мимо ушей слова Рео. Микаге бормочет, что всё будет хорошо, что вселенная Чигири ещё не сдохла, не сгнила в утробе чёрной дыры и что солнце не схлопнулось термоядерным взрывом. Как тупо. Хёма Чигири тяжело опускается на больничную лавку. Ноги больше не держат. Он сминает в ладонях медицинское заключение, пока плечи содрогаются в беззвучном плаче. Его жизнь рушится. Сам Хёма медленно превращается в пепел. В протухшем Манчестере нескончаемо льют дожди. Чигири их не любит. Длинные мягкие волосы вьются и путаются от влаги. Капли барабанят по мощёным улицам, грохочут над одинокой башней святой Марии. Их россыпь осыпается с лепестками умирающей вишни. Хёма стоит в своей небольшой съёмной квартире. За окнами на высоте десятка этажей завывает шквальный ветер. Дорожная сумка сиротливо стоит в углу, терпеливо ожидая хозяина. Форма с номером "44" лежит на белых простынях слишком аккуратно. Как похоронная реликвия. Он уезжает. Чигири уходит, чтобы никогда больше не вернуться. Огромный город, выливший ушат свиной крови на голову, не принял чужеродный плод. Он отторгнул его из лона, наполненного помойными крысами. Хёма оказался слабым котёнком, пускай и кичился тем, что был потомком пантеры и неуловимого западного ветра. Чигири отлично знал, что однажды поколеченное колено не выдержит. Де-юре он всегда был к этому готов. Де-факто – никогда. Он не ожидал резкой боли, внезапно подкосившей в полуфинале. Земля стремительно перевернулась калейдоскопом, мешаясь с пасмурным небом. Её притяжение оказалось сильнее резвого ветра, свистевшего в ушах. Хёма проехался по сухому газону, сбив одного ливерпульца, и на полной скорости врезался в штангу ворот поясницей. Хёма плохо помнил, что произошло после. В полубреду он видел, как Наги бросил мяч. Рео первый поднялся со скамьи запасных. Секунда промедления, и Микаге уже перемахнул через заграждение, бросившись к распластанному на газоне Чигири. За защитником ринулись Принс и остальные. В память Хёмы врезался прелый запах травы и миллионы ног, суетящихся бестолковыми мушками вокруг. И в этих пятнах он, еле живой, различил рыжую макушку. Идиот. Он сжимал тонкие стебли в кулак. – Чигири, – чужая ладонь робко ложится на узкое плечо, пока в стекло спальни бьёт ветер. Это Рео. – Всё наладится, вот увидишь. Вернёшься в Токио и... – Я не вернусь в Японию. Чигири резко обрывает, давая Микаге замереть, сглотнуть вязкую слюну. – И хватит меня жалеть. Мерзко. Тошно. Душно. Как будто он глупый ребёнок, забытый родителями у кассы супермаркета. Как будто Хёма – безмозглый подросток, разодравший коленку. Как будто Чигири не хоронил свои мечты, не отпевал их у всех порогов больниц. Словно вся его жизнь прямо сейчас не утекала песком сквозь мелко подрагивающие пальцы. Он ниже склоняет голову, чтобы надоедливый Рео не видел припухших глаз. У Чигири ничего не осталось. Даже слёз. Он больше не был футболистом, нападающим, яркой звездой, гением. Он был никем. Он был пустотой, где сдохли все галактики. Кромешной и гулкой. – Куда тогда? – в дверях появляется Наги. Он ставит чужой рюкзак на пол, и хотя бы Сейширо Хёма благодарен. Белобрысый полузащитник не пытается утешить. Он смотрит на окружающую реальность и принимает её, как смиренный мученик. Чигири некуда идти, бежать тоже, стремиться – тем более. Футбол – титева, прочно вплетённая в канву его жизни. Это гравитация. Это фундамент мира и невидимая сила, руководящая самой сутью бытия с его детства. Хёма Чигири всегда был на высоте. Он был исключительным, стоял на королевском пьедестале, где простым смертным не было места. Хёма Чигири – это футбол, помноженный на скорость. Скорость – это Хёма Чигири, поделённый на футбол. Убери из уравнения последнюю константу – и не будет никакого Хёмы Чигири. Останется абсолютный ноль. Всё, что у него было, отобрано судьбой. Или злым роком. А может, неудачником, который разыгрывает глупые партии с дьяволом и рубит свою королеву. Чигири не знает, куда идти. Он не хочет возвращаться домой. Он не желает терпеть на себе жалостливые взгляды родни и старых приятелей, но больше деваться некуда. Хёма хочет стать лондонским дождём, смешаться с дорожной грязью, раствориться звёздной пылью. Однако Англия домом ему не станет. Она будет ядовито напоминать, поедать сердечную коросту воспоминаниями, нарывая и сдирая свежий струп. Манчестер гнал сирое дитя прочь сырыми туманами. – Куда положить твои бутсы? – Наги поднимает их, стоптанные, но самые любимые. – Выкинь, – глухо отвечает Чигири и отворачивается. Следующее утро наступает быстро. Слишком быстро для приговорённого к смертной казни. Оно крадётся в потёмках города, которому, как судебному прокурору, в общем-то уже всё равно. Утренний туман стелется заблудшим призраком, тоскливо воет в прокуренных переулках, роняет тронутую ранней оспой листву. У стойки регистрации в аэропорту Наги отдаёт чужой рюкзак, Рео осторожно опускает сумку и ставит рядом. Микаге вновь напоминает о том, что всё будет хорошо. Когда нихрена не будет. Надоело. Чигири тянет блевать от въедливого в мозги "хорошо", когда совсем нехорошо. Плохо. Фигово. Хреново. Хуё– Правая нога отзывается резкой болью. Из старой трёхлинейки палит куда-то в колено и бьёт по расшатанным нервам. Хёма судорожно глотает воздух, закусывая разбитую губу. Тонкий лёд, расколовшийся в шестнадцать, в итоге оказывается полностью сломан. Хёма Чигири падает во тьму.

***

– Глупая принцесса, – Кунигами опаляет нежную мочку ушка. Он оглаживает вдоль позвонков расслабленного юноши в объятиях. – В следующем матче мы обязательно победим. Принцесса отрывается от крепкой оголённой груди, горделиво вскидывает голову и утопает в паре солнечных пятен, окаймлённых золотой короной. Чигири жмётся теснее. Кожа к коже. Теплее и горячее. Невыносимее. Хёма крепче сжимает сильными бёдрами чужую талию, обвивает широкие плечи и льнёт к шее, где трепетно бьётся ярёмная венка. Он припадает к мятной ниточке влажными губами. Кунигами коротко и рвано вздыхает, зарываясь ладонью в длинные пряди. Ренске замирает. В блаженной истоме он прикрывает звёздные ядра пушистыми ресницами. Он готов поклясться на мяче и своей крови, что ничего лучше не испытывал. И испытает ли? Приятная тяжесть валит назад, когда Хёма чуть давит на плечи. Он заставляет опереться на локти, нависает сверху, заправляет свою яркую прядь. Чигири смотрит на Кунигами большими глазами. Длинные, словно девичьи, ресницы хлопают крыльями мотылька. Ренске благодарит небеса за то, что Эго не додумался установить камеру в раздевалке.  Это было бы забавно и странно. Забавно взглянуть на удивлённо вытянувшуюся рожу. Странно наблюдать за влюблёнными подростками, пускающими слюни друг на друга. Гормоны бьют в голову сильнее амфетамина и морфия. Впрочем, Эго знали одни бесы. Может, у него бы и встало на стройного, обманчиво хрупкого Чигири. Потому что у Кунигами стоит. Хёма сильнее прогибается в пояснице. Он заглядывает в самые глубины глаз Ренске и любовно трётся носом о чужой точёный подбородок. Чигири расслаблен и утомлён после игры с командой Y, а потому легко сдаётся Кунигами. Тот подхватывает принцессу за бёдра, переворачивает и укладывает на спину. Юноша лениво прикрывает веки. Он напоминает чёрного кота, разморённого полуденным солнцем. Чигири смеётся, когда Ренске целует ключицы. Щекотно. За этот смех Кунигами готов положить к ногами Чигири все девять царств. – Хватит гола на следующем матче, – с улыбкой отвечает тот. – Как прикажите, ваше величество, – отвечает Ренске и кончиком языка скользит по жемчужной выемке. Цепочкой нетерпеливых поцелуев он следует дальше. Кунигами вскользь пересчитывает птичьи рёбра, обтянутые гибкими мышцами и мраморной кожей. Ренске прикусывает и оттягивает её, оставляя красноватый след. Он касается выступов подвздошных косточек, подхватывает Чигири за талию и наконец-то снимает штаны вместе с бельём. Хёма вплетает пальцы в жгучие рыжие пряди. Вдоль позвоночника бегут мурашки. Его первый стон приглушённо ласкает слух, когда Кунигами обхватывает член широкой ладонью, проводя по стволу, а после добавляет рот. Ренске неумело облизывает головку вместе с проступившими вязкими каплями. Чигири сгибает колени, поджимает пальцы. Он разводит ноги шире, чем могли бы себе позволить целомудренные принцессы, отданные на съедение драконам. Поджарая грудь вздымается, наполняя лёгкие кислородом. Внутри что-то сжимается белым карликом и рассеивается ярчайшей туманностью, когда Ренске почти полностью заглатывает член, давится, отпускает и вновь глотает, перекатывая внутри по мягким стенкам щёк. Прохладных прикосновений ко внутренней, чувствительной стороне бёдер хватает, чтобы Чигири кончил с тихим выдохом. Хёме мало. Он тянет на себя Кунигами. Целует и смакует собственное семя на чужих губах, трётся о стояк через ткань. Юноша торопливо поддевает резинку шорт Ренске. Впереди у них целая ночь. А потом ещё. И ещё. И ещё. Чтобы сонно нежиться в объятиях друг друга и пожимать плечами на все расспросы неугомонного Бачиры утром. Но потом Кунигами всё-таки спросит: – А ты? Чигири отстранится от припухлых губ Кунигами в комнате мониторинга. Ренске непонимающе нахмурится. Принцесса уйдёт. Она выскользнет из рук своего героя не потому что слишком горда – очень слаба. Хёма никогда не прятался от своего прошлого. Оно жило внутри, не забывая напоминать о себе тянущей болью в правой ноге. Чигири не пытался бежать. Он бы тупо не смог. В один из вечеров юноша падает на скамейку. Он печально глядит на Кунигами, что вновь пробивает стремительный гол в левую девятку ворот. Лишь когда тренировка заканчивается и вся команда Z расходится, Ренске подходит к Чигири. Тот молча закатывает одну брючину. На коленке Хёмы виднеется белёсая нить шрама. На, любуйся, лучший форвард слабейшей команды Блю Лока. Всю свою жизнь Чигири мчался по льду, напрягая сильные мышцы до предела. А сейчас? Сейчас он аккуратно ступает по той же поверхности, но пронизанной паутинами трещин. И когда треснут талые льдины, лучше не знать. Ренске всё понимает. Он всегда всё понимает быстрее, чем Хёма успевает произнести. Кунигами приклоняет одно колено в верности своей принцессе. Герой невесомо целует шрам тёплыми губами и говорит, заглядывая в самую бездну глаз Чигири: – Я верю в тебя и буду верить всегда. Чтобы после победного матча над ублюдками Ванима вновь касаться губами чарующего шрама.

***

Его никто здесь не ждал. Чигири не понимал, зачем именно прилетел сюда, в этот почти незнакомый город. Алогизм. Конвульсивный бред в предсмертных судорогах, сжимающих тисками горло. Однажды он бывал в Мюнхене. Это было давно. Достаточно, чтобы память услужливо стёрла события давних дней, напоенных абсентом. Чигири смутно помнил ряд стройных новостроек на фоне лазурного, жгущего сетчатку, неба. Он помнил местные ухоженные дворики, залитые солнцем, и аккуратные тропинки. Изысканную ратушу на Мариенплац и изломанные улицы. Чигири помнил Мюнхен живым. Но вываливаясь из пивной с Рео и Наги, держащих его вусмерть пьяного, Хёма чувствовал себя самым мёртвым. Тогда он приезжал вместе с командой на матч "Бастардов". И ещё сам – множество раз "до". И нескончаемое количество "после". Чигири соврал бы, если сказал, что не знает Мюнхен. Бавария помнила его. Бавария всегда ждала его, как верная сторожевая псина. Но Бавария никогда не верила, что Хёма вернётся, вырвется из липких лент лондонского тумана. Однако Чигири здесь. Вновь. Чтобы навсегда попрощаться и вернуться в свой задыхающийся от пыли Токио. Мюнхен никогда не станет ему родным. Девушка, спешно выпорхнувшая из аэропорта, случайно толкает под локоть Чигири. Она что-то щебечет на грубом, резком и обрывистом немецком. Хёма её не понимает. Такси мчит по улицам к единственно знакомому адресу. Небо над театрами Мюнхена пепельное. Чуть тоскливее обычного. Он прощается с водителем на неидеальном английском, когда машина тормозит. Дом напротив был высоким, тянущимся на десяток каменных этажей вверх. Карнизы старых окон выступали из тени друг друга. Слишком обыденно и просто. Так по-немецки. – Чигири? Хёме хочется верить, что ему показалось. – Чигири. Хёма всем сердце хочет броситься обратно за такси. Он приехал сюда, чтобы траурным молчание почтить память прошедших встреч, а не искать новых. После он сел бы на самолёт и улетел в свой душный Токио. "Упавшая звезда футбола Хёма Чигири гниёт заживо," – уже видит он заголовки газет через пару лет. Всю свою жизнь он будет задыхаться. Его придавит к креслу какого-нибудь офиса, и звезда тихо померкнет. Душа тщетно будет требовать большего, а сердце обрываться при упоминании пятидесятого номера из "Бастард Мюнхена". Хёма выдыхает. Воздуха катастрофически не хватает. Полный вакуум. Так зачем Чигири сюда припёрся? – Здравствуй, Кунигами. Во тьме не видно, куда идти.

***

Во мраке ничего не разглядеть. Солнца здесь нет. Оно сдохло, не сумев обратиться сверхновой. Чигири ползёт на сбитых коленях, сорванно хрипит, судорожно хватает ртом воздух. Но его не хватает. Лёгкие сдавливает, в трахее саднит. Хёма стонет от битого стекла, что впивается в девственную кожу. Жалкий. – На меня, Рео! – кричит Чигири, вырываясь из-под опеки Исаги. На поле Микаге ловко обводит взбешённого Баро, но дальше пройти не выходит. Холодный Наги вырастает неприступной стеной и не пускает дальше. Рео вынужден отдать пас. Мяч, крутясь, стремительно летит по дуге, пока его не принимает Чигири. Юноша бросается вперёд, чувствуя, как собственное тело пулей рассекает воздух. В горле уже давно пересохло, но дышалось почему-то легко. Грудь распирало от избытка кислорода, который Хёма жадно хватал открытым ртом. Он пасует сам себе и вновь оставляет всех позади. Ведь он свободен, как Эвр. Быстр, как Нотус. Ловок, как Зефир. Силён, как сам Борей. Он –  Хёма Чигири. Если не король, то точно бог. До ворот остаётся несколько метров. Шипы бутс нещадно впиваются в короткий газон. Мышцы ног напряжены и чудится, словно правая нога сейчас подведёт. Сейчас связка вновь порвётся, колено выгнется, стрельнет куда-то в бедро, и Хёма рухнет, вспарывая подбородок о жёсткую землю. Но ничего не происходит. Чигири всё также бежит вперёд. Яркие длинные прядки лезут в лицо. Он бьёт по мячу, и тот пушечным ядром врезается в сетку ворот. Раздаётся свисток. Гол засчитан команде красных. – Отличная работа, Чигири! – Кунигами улыбается. Он хлопает по узкому сильному плечу. Его ладонь горячая и сухая. Это чувствуется даже сквозь ткань формы. Ренске зачёсывает рыжие волосы назад и одаривает Хёму своим влюблённо-восхищённым взглядом лучистых коронок звёзд. Сколько голов Чигири уже забил, мысленно посвятив их ему? Принцесса готова сразить ещё десятки драконов, лишь бы её герой всегда смотрел так. Ласково. Преданно. Искренне. Так... по-немецки? Чем Чигири заслужил его? За какие блага? За что ему, отстранённому и высокомерному, даровали такое счастье? За какие грехи? Широкая кисть Кунигами скользит по чужому плечу. Она медленно опадает вниз, оглаживая острый локоть, мягко прижимаясь к запястью и обнимая его. Хёма незаметно переплетает свои длинные пальцы с Ренске, чувствуя, как они подрагивают. – Всё в порядке? – заботливо спрашивает Кунигами. – Лучше быть не может, – Чигири сильнее сжимает чужую ладонь и отпускает. Он чувствует, как подкашиваются ноги, как лёгкие обжигает спёртый воздух тюремной коробки. Хёма утирает краем майки капли пота, которые текут с висков. Он устал. Игра почти подошла к концу. Правое колено начинает ныть раненной дичью. Хочется рухнуть. Хочется ощутить успокаивающие поцелуи на тонкой нити шрама, которые исцеляют. Потому что так не болит. Надо чуть-чуть потерпеть, немного продержаться. Чигири ковыляет к центру поля. Они обязательно выиграют матч, заберут себе Йоичи. Или Наги. Или Баро. Да плевать кого. Осталось недолго. А после Хёма безвольно растечётся в объятиях Кунигами. После он вновь будет пробовать на вкус само солнце. Будет тянуться ко всему: припухлым губам, щекам, лбу, укушенной мочке горячего ушка Ренске. Чигири теснее прижмётся к крепкому телу, зароется носом в короткую шевелюру. Чужие руки будут щекотать склеенные наспех вороньи рёбра под футболкой, заденут затвердевший сосок. Кунигами стянет всю надоевшую одежду. С томной нежностью он примкнёт к проступающим ключицам, наполняя усталое тело негой. Потому что у них всё хорошо. Всё понятно, обычно и просто. Яснее формулы первой космической. Легче закона второй. Но это будет после. Сейчас табло вспыхивает новым счётом, и система Блю Лока даёт новый свисток, который очень скоро вновь зазвенит в ушах. В последний раз. Сил не остаётся. Чигири хочется пасть на мятый газон. Они проиграли. Хёма мысленно проваливается куда-то под пол, к центру Земли, когда слышит из уст Исаги своё имя. Придурок. Юноша прикусывает губу, глаза начинает предательски печь. Почему именно он? Почему не Рео, который стоит рядом не живее призрака? Команда белых уходит. Чигири бросает на Кунигами печальный взор и обещает, что будет ждать его. Они прощаются не навсегда. Но отчего-то становится тоскливо, словно само нутро чувствует чью-то скорую погибль. Кунигами и Чигири ещё встретятся. Если мир тесен, то стены их тюрьмы ещё теснее. Они обязательно увидятся, не сейчас. Возможно, через несколько дней, когда второй отборочный завершится. Семь лучших команд выйдут вперёд, и тогда до Хёмы допрёт, что среди них Кунигами нет. Ренске исчез. Тихо. Бесследно. Растворился бесплотной туманностью. Чигири ворочается в постели. Наги шипит на него, Баро раздражённо советует заткнуться и уснуть. Но Хёма не может. Где теперь Ренске? Обещанные ему несколько дней растягиваются в недели, за которые Чигири выворачивает сколотые лёгкие и мозги. Он ловит между блоками еле живого Рео и вытряхивает из него всё, что тот ещё был в состоянии помнить. Кунигами, его Кунигами, его солнце и свет, пропал в стенах Блю Лока за все грехи Чигири. Недели превращаются в долгие месяцы. В темноте ничего нет. В последнем сне Хёма оставляет смазанный поцелуй на доброй улыбке Ренске. И больше не может уснуть.

***

– Твой чай, – роняет Кунигами и тяжело ставит перед Чигири кружку. Хёма тихо благодарит, роняя обрывки слов, словно мелкую крошку. Ренске сразу же отворачивается. Он старательно делает вид, что долбаная немытая сковорода интереснее человека, которого Кунигами не смог забыть, отпустить и похоронить на кладбище выженнных Альтаиром слёз. Сколько они не виделись? Два года? Десять? Целую вечность? Если последнюю возможно измерить в мимолётных встречах на поле, конечно. – Зачем ты приехал? – спрашивает Кунигами так, будто уточняет прогноз погоды у Гугла. Ренске опирается всем весом на кухонную тумбу. Ноги дрожат и подкашиваются. Мир царапает кожу обломками цветного стекла. В ответ – молчание. Окей, Хёма. Сегодня он конкретно тормозит. Чигири пусто глядит куда-то сквозь Ренске, в самую его червивую душу, обескровленную сполна. – Я постелю тебе на диване, – произносит он и затем искренне лжёт: – Мне нужно идти на тренировку. Отдыхай. Чигири молчит, пока Ренске заправляет простынь в гостиной. Он стоит бледной тенью чумы над Кунигами. И только опускающиеся плечи при выдохе напоминают о том, что Хёма вообще-то жив. Ренске сбегает от него, своей тревоги и нескончаемой тоски. Позорно и быстро. Мюнхенская квартира внезапно оказывается слишком мрачной, словно там похоронили оспинный труп. На самом деле Кунигами знал, что Чигири придёт. Рано или поздно. Внезапное сообщение от Рео кратко сообщало о времени прибытия рейса "Манчестер – Мюнхен". Ренске знал, сколько раз Чигири бывал в Мюнхене. Считал, понимал. Его тянуло сюда, в покрытую хмурью Баварию, как глупого мотылька к жгучему огню. Но всякий раз Чигири случайно забывал про старый дом на Хаккенштрассе. Их встречи напоминали короткие перестрелки на футбольном поле. Раздевалку "Маншин Сити" Кунигами всегда обходил десятой дорогой, страшась Хёмы больше проказы. Потому что на глубине его глаз плескалось слишком много разочарования и тоски. Столько Кунигами не был способен выдержать. Сёрдце Хёмы обливалось океаном солёной горечи. Кунигами стоило больших усилий, чтобы просто не сбежать. Снова. Потому что смотреть на Хёму и делать вид, что всё нормально, невозможно. Но тот вновь стоит перед ним. Если он хочет попрощаться – пускай. Ренске надеется, что сможет спустить заедающий курок. Он возвращается лишь под вечер, когда на извилистых улицах Мюнхена зажигаются фонари. В квартире царит бездыханная тишина. Ренске даже забывает про чужие ботинки, выставленные в коридоре. Он проскальзывает мимо гостиной, но не выдерживает. Возвращается. Чигири лежит на полу. Стройное тело убито, свернуто в три погибели. Не слышалось ни всхлипов, ни вздохов. Но Кунигами знал, что Хёма плачет. Безмолвно, чтобы не пасть ниже бездомных верных псин. Ренске присаживается рядом. Он прекрасно знает, что произошло. Спортивные журналы трубили о звездопаде с каждых глянцевых страниц. Но Кунигами не мог понять, почему Хёма пришёл именно к нему. После стольких лет мрака и печали шёлковый мотылёк всё равно бежал к свету. Он неуверенно зовёт Чигири, аккуратно касается руки. Хёма вырос. Его плечи стали шире и крепче, но щемящая ломкость и нежность никуда не пропали. – Вставай, пол холодный. Потому что Мюнхен холоднее Лондонов и Манчестеров. Потому что в его Мюнхене гулял промозглый ветер среди старых кварталов фахверковых зданий. – Кунигами, – открывает пересохший рот Чигири. – Пожалуйста, не уходи.

***

Хёма оставляет горячий поцелуй, глупо надеясь, что его помнят. Кунигами пробирает до мурашек, до мерзкого холодка между сломанных лопаток и погнувшихся плеч. Он помнил Чигири, но слепо глядел на него, словно на чёрную дыру в млечном пространстве. Ренске был не здесь. Не на футбольной поле, а где-то далеко, где возвышались Зендлингские ворота в ад. Сердце Чигири пропускает удар в нервном импульсе. Оно рвётся с тонких паутинок и ухает куда-то вниз, к коротко скошенной траве, к ногами героя, которого низверг из своей пасти чудовищный дракон. Вайлд карт обжог рыцарские доспехи, спалил королевский плащ и разбил тяжёлый меч. Чигири тянется к отпетому сердцу, глухо стучащему между рёбер. Он глупо верит, что оно вспыхнет пульсаром, скинет с себя оболочку из мёртвой пыли и оживёт. Но ничего не происходит. Кунигами проходит мимо, плечом задевая Хёму. Чигири качается, как сломанная фарфоровая кукла. От Ренске не осталось ничего. Хрустальные слёзы жгут ядовитой ртутью щёки.

***

Чигири не понимает немецкого. Чужой язык кажется ему слишком грубым и холодным, словно сборище местных ветров. Он не читает ни вывесок, ни нетленных до тла газет. Он не любит немецкий, но любит историю, книги и Кунигами, чьи косые взгляды, острее булатных мечей. От контракта с англичанами ещё остались деньги. Чигири обещает себе, что уедет. Обязательно. Потому что смотреть на Кунигами и видеть в нём своё закатное солнце – просто невыносимо. Он неделю обещает себе, что вернётся в Токио первым же рейсом. Он пропадает в книжных лавках, с трудом пытаясь найти хоть что-то на родном японском, на худой конец – английском. В конце концов, Чигири сдаётся. Вместе с историей про потерянного мальчика он покупает японско-немецкий словарь. – "Demian"? Es ist eine gute Wahl, – улыбается ему старичок за кассой. Чигири лишь неловко поднимает уголки тонких губ, ничерта не понимая. Он не понимает немецкого, не знает Мюнхен, ругает пропащую Баварию, заплутавшую в веренице переулков. Хёма не понимает Кунигами. И себя. Не понимает, почему до сих пор не ушёл, почему возвращался, стоял под окнами на маленькой Хаккенштрассе, печально смотря куда-то вверх. Он скучал по Кунигами. Всегда скучал и ждал, когда пройдут те несколько дней в стенах Блю Лока. Но они растянулись годами бессонницы и коротких вздохов подрагивающих плеч. Ренске часто не дома. Он пропадает на тренировках, пока Хёма сидит на кухне и пьёт остывший чай. Они редко разговаривают, делают вид, что их нет. Не было никакого героя и принцессы, всей сказки. Зато дракон был. Опалял нейронные связи гулкими воспоминаниями боли, о которых Кунигами предпочёл бы забыть. Они почти не разговаривают. Между ними колкие льдинки и сбитые в кровь колени со шрамами загубленного будущего. Они ловят друга друга лишь по мимолётным прикосновениям пальцев на ручках чашек. Хёма мельком понимает, что нечто в бездонном пламени глаз Кунигами всё-таки осталось. Оно. Давно остывшее, обвитое колкими лозами диких роз. Они учатся вновь узнавать друг друга через боль и холод пустого космоса. В один из вечеров, когда Чигири с трудом разбирает чужеземные строки книги, Кунигами тихо роняет: – Прости. Чашка с недопитым чаем испуганно падает на пол, разбиваясь вдребезги. Прости, Чигири, за проигрыш, за холод, за безразличие и злосчастные "несколько" дней. За голы, фолы и матчи, за изувеченную шипами синих цветов любовь. И за истлевшую глупую нежность тоже прости. Раненные кухонными ножами пальцы дрожат. Они не в силах перевернут страницу Гессе. Чигири маленькими глотками хватает воздух. Он насильно толкает кислород в лёгкие. Ему нечем дышать. Они неспешно гуляют в парке, так как бежать им некуда. Они идут по тропинке молча, лишь иногда касаясь друг друга локтями. На улице холодает, и Хёма кутается в свой короткий чёрный плащ, проклиная немецкую морось. Они проходят мимо футбольной площадки, где носятся дети. Внутри Хёмы что-то сжимается, когда футбольный мяч взмывает ввысь и перелетает через ворота, бьётся о землю рядом с ним. Злобная шутка судьбы. Подбегает вихрастый мальчик, хлопает большими лазурными глазёнками и замечает, что Чигири и Кунигами на него совсем не похожи. Мальчик не понимает, что один говорит другому. Его речь шуршит осенней листвой. Другой печально качает головой и отдаёт мальчику мяч. Чигири никогда не спрашивает у Кунигами о тренировках и матчах. Он вообще больше не говорит о футболе. Оставил. Решил не трогать, как рану, которую нарывает жгучей болью. Лучше отпустить, не звонить Рео и Наги, не встречаться в Мюнхене с Исаги. Будет больнее. Потому что обещанного "хорошо" точно не будет. Никогда. Колено дробит реальной болью.

***

Чигири читает, гуляет по хмурому Мюнхену, пряча под капюшон одолженной у Кунигами куртки отросшие волосы. Он добирается до богемной ратуши. Та неземным дворцом возвышается над площадью. Он выдыхает облачко ноябрьской стужи и думает, что лучше, чем в усталом Мюнхене, понимающем и остывшем, уже не будет. Пресловутое "всё будет" не работает, но Чигири всё-таки забывает о нетронутом счёте от "Маншин Сити". Однако в Баварии он чужой. Какой-то неземной, прилетевший с далёкой планеты из системы Неудачника и туманности Глупца. У него никого нет, кроме Кунигами, к которому Чигири осторожно присматривается, разглядывая среди шипастых роз, германской педантичности и баварской хмури своего Кунигами. Хёма ничерта не понимает немецкий.

***

В небольшой кофейне, куда Хёму сами ведут его уставшие ноги, он заказывает латте. Тёплый, молочный и нежный. Девушка за стойкой баристы принимает заказ, пока Хёма не слушает. Он грузным мешком падает на стул, смотрит через стекло глазами, под которые въелись круглые тени. Девчонка спешно извиняется за кофе, который готовился так долго. Она говорит о погоде, новостях, которые с мирными волнами Изара неспешно облетают весь Мюнхен. Девушка бегло роняет ещё о чём-то, Хёма тихо отвечает. Она смеётся. Чигири читает. Он глотает много историй, написанных столетия назад не им, но для него. В мальчишке, делившем мир на божественное и дьявольское, Хёма видит своё кривое отражение. Тот такой же, потерянный, замкнутый в тюрьме, имя которой не целая Дания, а сам Мюнхен. Мюнхен. Мюнхен. Мюн… Múnich. Шепчет Чигири, когда не может уснуть, а колено отзывается тянущей болью. Кунигами сопит в подушку, когда, хромая, Хёма крадётся во мраке. Он находит ручку и листы. В гостиной Чигири падает за письменный стол и пишет до самого рассвета, пока не просыпается Ренске. Тот находит Хёму с нервно изгрызанной ручкой. Он тихо подвывает, раскачиваясь на стуле, и держится за колено. Оно ноет, словно подрёберная аритмия. – Иди спать, – роняет Кунигами вместе с тёплой ладонью на макушку выцветших вишнёвых волос. Он боязливо ерошит их. Так же боязливо падает на одно колено и неуверенно касается правой ноги Чигири. Её сводит судорогой, колет сотнями игл куда-то в голень и плещется слезой в уголках глаз. Ренске закатывает брючину, и его взгляду предстаёт вязь свежих шрамов, что перепутаны уродливой паутиной. Он аккуратно касается раненной кожи, чуть надавливает большими пальцами, продавливает средними подколенную чашечку. Чигири по-звериному скулит, кусая губу. Он рвано дышит и всхлипывает. Кунигами мягко целует самые прекрасные шрамы из всех.

***

Он спит днём, пока Ренске гоняет мяч на зелёном поле, а ночью пишет. Он чиркает блокнот, пачкает рёбра ладони чернилами и захламляет память телефона заметками. С Кунигами они видятся лишь в сумерках – краткий миг утром и вечером. Их таинства хватает, чтобы Хёма сам впервые прильнул к широким плечам, целуя между криво сросшихся лопаток. В тот миг мир разбивается в щепки, когда Кунигами слышит тихое: – Прощаю. Ренске разворачивается в потёмках спальни, чтобы заглянуть в глаза, которые оказываются глубже лунных кратеров. Их сказка о слабом герое и отважной принцессе так глупа и написана совсем не для них, но ими же. Кунигами не любит историю. Она проносится мимо сборищем танцующих цифр, ворохом чужих биографий, которые рвутся на могильных камнях. История – не последовательность событий, а жизни сотен людей, сплетённых воедино красными путами лукавых Мойр. История жестока. Ренске не любит её, но прекрасно знает, что сказку всегда можно переписать. Сам Мюнхен, обожжённый и изрытый воронками бомб, тому пример. Их история будет пересказана. Не забыта, но оставлена ради настоящего. Полотнище флага реет над старой ратушей фениксом. Оно им говорит: От тёмного прошлого через кровь к светлому будущему.

***

Чигири снимает очки и потирает усталые глаза. На нём тёплый вязаный свитер, в котором он утопает. Вещи Кунигами Хёме велики. За окном тихо падает снег, празднично светят вереницы фонарей в магазинах и кафе, ставшей отчего-то родней улицы Хаккена. Он отпивает ещё немного кофе. Мюнхен больше не кажется сизым и тоскливым. Он горит сотнями огней, тускло освещая ему путь, где Кунигами тихо сопит в шею, зарываясь носом в короткие волосы Чигири. Хёма прощается с прошлым. Медленно и постепенно. Английский счёт остаётся нетронутым. Спустя четыре месяца Чигири набирает Рео и отправляет Наги фото рождественской ёлки с Мариенплац. Он наконец-то видится с Исаги, пускай и прячет свой неловкий взгляд. Но Йоичи всё равно, он отчаянно обнимает старого друга. Хёма пишет и читает, пока Ренске гоняет мяч, забивая и оглядываясь на трибуны, где теперь всегда сидит Чигири. Кунигами вколачивает голы и посвещает их Хёме, так неожиданно вернувшемуся из туманного Альбиона. Как датский принц из тюрьмы. Хотя скорее всё-таки "принцесса". Чигири пишет, напрягая до рези глаза, пока мысль льётся из-под его пальцев сама. Он исправляет ошибки, чтобы после недовольно прикусить губы и смять напечатанную страницу своего романа. Длинные пальцы Чигири смозолены на подушечках. Их обнимают пластыри, наклеенные Кунигами. Они сами пишут свою историю, осторожно касаются вновь, боясь спугнуть рой серебряных мотыльков, спешащих на лунный свет. Прошлое остаётся за пепельной завесой Манчестера, на берегах токийского залива в душном неоне. Чигири наконец-то дышит ровнее, опаляя шейные позвонки. Ренске заглядывает в блёклые искорки зрачков и спрашивает. – Можно, – выдыхает Чигири и сам тянется за поцелуем с привкусом ломанной нежности. Кунигами горько сминает губы, вплетая ладонь в вишнёвые короткие вихри на затылке. Между ними больше нет той юношеской страсти, что кипела в стенах Блю Лока. Они не знают друг друга по каждому птичьему ребру. Ренске лишь оглаживает крепкую талию, скрытую водолазкой, с трудом вспоминая каждый излом чужого тела. Камень за камнем они возводят замок вновь – на оставленном кофе, нежными поцелуями после матчей. Только так фундамент устоит на скисшей от горечи почве. Только так дикий ветер не сможет забрать Кунигами вновь, обрекая на одиночество и тоску. И за это Хёме приходится платить: болезненным вздохом в больнице и любовно убитыми над книгами глазницами. На невиданной земле они с надеждой возведут дивный новый мир. Он будет крепко связан нитями свитера и шрамов, надёжно переплетён пальцами рук. Ведь Мюнхен никого не забыл. Он помнил Чигири у подъездной двери на Хаккенштрассе. Он всегда ждал его неотвеченных звонков. Мюнхен всегда любил. Он ласково целует обветренные губы Чигири и обещает: – Ведь в конечном итоге всё будет хорошо. Но уже по-другому.