Пустой*

      Это было сродни белому шуму в телевизоре или радио; точно кто-то волочил мешок, плотно набитый мусором, по щебенке, шуршал, дребезжал, ходил кругами. Звук то отдалялся, затихал, почти исчезал, то вновь приближался, пульсировал в такт сердечному ритму, накалялся, остро, с нажимом грохотал у самого уха. Тогда только Хэнк мог сжать зубы до скрипа, что скулы сводит, десны ноют; впивался поломанными ногтями до покрасневших лунок в ладони, мотал головой с такой силой, чтобы та слетела с плеч. Но все это лишь приводило его в чувство.       Все было, или точнее — стало, другим. Поместье затихло, посерело, заболело вместе с Профессором — задыхалось, чахло, как увядают кусты роз, за которыми нет должного ухода. И когда говорят, что дом там, где комнаты полны смеха, улыбок, разговоров — все неправда; дом там, где есть сердце, а их сердце едва трепыхалось в руках доктора МакКоя. Но что он мог сделать? Достаточно ли он уже сделал? И сколько ему еще предстоит сделать? А кому-то вообще это надо?       Хэнк тяжело выдохнул. Профессор стал другим. Не только снаружи, внутри. Если в нем еще что-то осталось. Тот сам перестал бороться, искать пути, желать чего-то. Что в этой ситуации может сделать Хэнк? Своей головы не поставить на чужие плечи. Они много говорили, ругались, молчали, снова сходились через несколько дней; кружили вокруг, бросали друг другу претензии точно мяч — ты мне обидных слов? Я тебе целый список упреков — получите и распишитесь!       Череда дней, когда Профессор закрылся в себе, слилась в бесцветный калейдоскоп. Хэнк лишь отмечал смену времени суток, погоду, безликих редких посетителей, иногда отвечал на телефонные звонки. Он ходил по этажам, проверял, чтобы особняк совсем не покрылся пылью, чтобы сад, хотя бы возле самого входа, не зарос, но все это лишь было очередным гвоздем в крышке гроба их планов. Или его планов? У Хэнка никогда не было идеи создать такую команду, сообщество, где надо изображать из себя героя, выпячивать горделиво свое превосходство, хвастаться этим. Хэнку, честно говоря, всегда хотелось быть рядовым гражданином, но кто его спрашивал? И даже сейчас, вместо простого «спасибо», ему приходится быть и кухаркой, и дворецким, и врачом, и ученым, и экономом, и опять же без уточнения хочется ли Хэнку МакКою быть всем этим!       Иногда он ловит себя на страшных мыслях, когда хочется бросить все. Чарльз не заметит его отсутствия, потому что не замечает ничего вокруг, кроме собственного самобичевания и жалости к себе, потому собери Хэнк свои немногочисленные вещи и покинь в тишине дом — никто и слова не скажет.       Иногда эти мысли кажутся не такими страшными; в особенности, когда единственным верным решением видится натравить всех собак на Ксавье. Выместить злость, обиду, недосказанность. Паскудно, исподтишка, со спины добить и без того раздавленного своим эгоизмом Чарльза.       Иногда он полностью согласен с тем, что правильнее будет сделать миру одолжение. Не сдерживать, выпустить Зверя, разорвать Профессора в клочья — он теперь все равно ни на что не способен, не окажет сопротивлений, а может и не станет. Никто не прибежит к нему на помощь сейчас, не встанет на защиту — он из-за одной ошибки сжег все мосты, отказался от них, отвернулся, посчитав свою рану самой смертельной, не думая, что без него вымирают они.       Хэнк думал, что рано или поздно все свелось бы к этому исходу; замысел был изрядно амбициозен, помпезен, золотой пылью брошен в глаза обывателей — Сила, которая стоит на защите слабых. Но кто дал ему право считать людей таковыми?       Зуд доставлял неудобства; наждачной бумагой скрипел, царапал, скоблил по нервам. Надо было кричать до хрипоты, стучать кулаком по столу, пока бурлящая ярость не успокоилась; вспороть себе руки, чтобы гнев шипящей пеной вырвался наружу, вскрыть, точно гнойную рану, что ныла, давила, отравляла; дать напряжению выход, что распирал ребра изнутри, заполнял собой, норовил раздавить кишки. Но вместо этого, Хэнк замолчал. Перестал зубоскалить с Профессором, пререкаться, безропотно сносил замечания. Он не считал Ксавье правым, лишь хотел привести его в чувство, чтобы тот снова ощутил твердую землю под ногами, поверил в свои возможности, вернул себе самопровозглашенный титул.       Мнимое перемирие длится недолго. Хэнк сравнивает происходящее с тем, когда Эрик впервые обошел желание Ксавье стороной — «мир» у него никогда не стоял в первых рядах. Это сильно задело самолюбие Чарльза; тогда тоже были вспышки ядовитой злобы, но ими обоими управляла одна цель, в которой Чарльз никогда бы не признался, — расправить плечи, казаться выше обычных людей, подмять под себя все, до чего могли бы дотянуться руки, — потому очень просто и легко прощалось абсолютно любое отклонение от намеченного курса.       Профессор просит сделать ему «лекарство». Не особо отдает себе отчет, что просит об этом ученого, кому уже поперек горла надуманные сцены, обязательное затворничество, выпячивание своей утраты — точно им терять нечего. Хэнк готов сделать препарат от всех болезней, вывести формулу, потратить время, чтобы заткнуть уже свербящее чувство или у себя самого, или у Ксавье; просто чтобы появилась жалкая пародия на спокойствие.       — Им всем нужна помощь, — едва различимо бормочет Профессор. — Больше не могу их слушать…       Хэнк только стиснул челюсти — терпи, сейчас не время, — криво щелкнул ножницами, приводя вихры Чарльза в подобие прически. Он уже несколько минут борется с непреодолимым желанием швырнуть ножницы в раковину и уйти. Даже сейчас, когда они остались вдвоем, вдали от целого мира, спрятались за немыслимыми преградами, Чарльз продолжал вслушиваться в мольбы людей вместо того, чтобы хоть раз услышать Хэнка. «Им нужна помощь», — повторил про себя МакКой. Мутантам она тоже нужна, даже больше, чем когда-либо, чаще, чем кому-либо. Но он все также молчит, только чуть туповатые ножницы со скрипом режут непослушные волосы.       — Сможешь заглушить их? — они пересекаются взглядом в отражении заваленного на бок зеркала.       — А ты заслужил это?       Глаза у Профессора меняются; больше не смотрят побитой собакой, жалобно, точно у попрошайки; резко ощерились, васильковый цвет меняется на колкий лед, но Хэнк его не боится.       — Хэнк, ты не понимаешь... — опасно тянет Чарльз сквозь зубы, враз краснеет. Давление.       — Не понимаю. Куда мне, — бесцветно замечает МакКой, и ножницы опасно слетают с пальцев, брякают на дне раковины. Он быстро покидает уборную, оставляя замученного Чарльза один на один с его призраками; больше нет сил находиться рядом.       Несколько лет назад Хэнк точно также сидел за лабораторным столом, склонившись над реагентами, микроскопами, центрифугой; считал, писал, спал тут же, взвешивал, снова считал, смешивал. Смотрел. Ждал. Тогда он делал это для себя, не надо было прекращать работу, исследования; теперь он делает это для Чарльза. От этой мысли корежит, выкручивает. Он с первого дня, когда понял, что не такой, как остальные дети, с той самой поры, секунды, искал причину, изучал следствие, думал над выходом из ситуации; и когда они познакомились, точно также хотел только избавиться от этого проклятия. Почему же он поддался на уговоры, на провокацию? Теперь Чарльзу хочется стать обычным, отказаться от себя, от идеи — ему она кажется отравляющей, тухлой. Он готов ее выбросить, стереть из памяти, забыть. Забыться.       Хэнк с этим ничего не предпринимает. Не видит нужды в том. Просто дает Ксавье возможность делать с собой, что ему хочется, поступать с собой так, как ему видится верным.       Первые несколько ампул не приносят ожидаемого результата, но Профессор, по крайней мере, становится покладистым. Точно в бреду общается с МакКоем, иногда даже хохочет, пытается быть полезным, интересуется, над чем Хэнк корпит в лаборатории сейчас; иногда его рвет, но здесь сложно понять, от чего именно — формула или алкоголь? А может от того, что сама сущность протестует? Словно тело не согласно с решением мозга, брыкается, сопротивляется. Однако Ксавье, стоит отдать ему должное, будучи в трезвом уме, умоляет не оставлять попытки. Кажется, это помогает Хэнку обрести покой. Он не слышит стоны, вопли, ругань, когда сидит у себя за столом; все становится похожим на прошлое, будто сейчас они ворвутся гурьбой в кабинет, начнут шуметь, крутиться поблизости, надоедать ему; этого, увы, не вернуть. Их не вернуть.       Лопается нагретое стекло, и Хэнк дергается от резкого звука. Осколки разлетаются в стороны, стрекочет раствор, проливаясь на пол, а ученый ставит себя на место почившего предмета. Он хочет также раскрошиться, треснуть мелкими кусочками, больно вонзиться в мягкую плоть неосторожного человека, чтобы в конце концов его просто выкинули, как испорченный элемент декора.       Эксперименты продолжаются ровно до того, когда Чарльз оказывается в лаборатории. У Хэнка срывается вопль не то ужаса, не то раскаяния, потому что Профессор стоит в дверях, пошатываясь из стороны в сторону, смотрит диким взглядом, шевелит губами. Хэнку слышится, будто чайник где-то свистит натужно и долго. Чарльз делает неуверенный шаг вперед, хватается за край стола, останавливает МакКоя взмахом руки, когда тот привычно подрывается на помощь.       — Надо было… подождать, понимаешь? — нездорово улыбается Ксавье, — эффект накопительный.       — Ты идешь? Ходишь? — запинается Хэнк, — ты сам?..       Но Чарльз напрочь игнорирует его:       — В голове так тихо. Чувствую себя голым!       Он едва переставляет ноги, но упорно добирается до МакКоя, после неуклюже падает в кресло. Ладони подрагивают, растирают отвыкшие от такого простого движения колени. Хэнку в нос забивается терпкий перегар и запах немытого тела, но все это сплошные глупости.       Облегчение, что больше не нужно присматривать за Профессором, накатывает и отступает очень быстро. Сначала Генри МакКой даже доволен собой, горд; ученый искренне улыбается спустя бесконечное множество угрюмых дней, но пустота наступает стремительно, вгрызается неровными зубами в кости, норовя сломать. Куда ему теперь податься? Где будет его место? Рядом с кем? Он столько грезил о том, как было бы хорошо избавиться от обременения, и теперь, получив желаемое, остался ни с чем. Даже в этой борьбе проиграл. Но у судьбы свои ловушки и схемы, своя формула, свой план; когда на пороге особняка появляется взвинченный и грубый мужчина, Хэнк, точно не Зверь, а птица феникс, отряхивается от пыли и пепла сожаления, действительно спокойно выдыхает, вверяясь неоднозначному случаю.