Глинтвейн

Джозеф всегда приходит неожиданно — каждый раз Карл пугается звона колокольчиков, которые специально повесил над дверью, чтобы всегда знать, когда заходит Дезольнье. Тот мог прокрасться совершенно бесшумно, особенно зная склонность Эзопа уходить в свой мир. И каждый раз не знаешь, за чем он придёт — сделать ли ещё фото Эзопа или же посмотреть за тем, как он рисует. Может прийти и просто поцеловать, понежиться. Студия Эзопа находилась в «пентхаусе» в старом доме — до него тут жил какой-то другой художник. Большая часть пространства была отдана под дело, спал Эзоп в другой комнате, даже, скорее, комнатушке чисто под кровать, а кухня объединена с гостиной. Колокольчики зазвенели, пугая Эзопа и оповещая, что в студию опять пришёл Джозеф. Снова средь бела дня. Карл лишь вздохнул, промыл кисть и отложил её к другим, а после испуганно вздрогнул, ведь Джозеф успел подобраться сзади и положить руки на плечи. — Mon cher, чего же ты пугаешься? — Джозеф повернул руками чужую голову вверх, на себя, и тут же поцеловал Карла в лоб. Чужие щёки сразу залились лёгким румянцем. — Ты знаешь, так зачем спрашивать? — Дезольнье отходит, чтобы повесить верхнюю одежду, а Эзоп снимает рабочий фартук и ёжится. Даже в свитере ему прохладно. Зима никого не щадит, но и приносит множество красот — чего только стоит вид заснеженного леса. Красота да и только, если бы он ещё не слепил глаза. Ещё зима приносила один из самых грандиозных праздников года, если не самый — Рождество. — Ты чего так рано? — Эзоп потёр шею и сел за стол, пока Дезольнье делал им кофе. — Ты же вроде говорил, что срочные дела и ужас ужасный... — Рождество творит чудеса, mon cher! Всё разрешилось. Как-то. Я, честно, уже плюнул, как именно. К тебе побыстрей сразу поехал, — он поставил кружку с латте перед Эзопом и сам сел с капучино напротив, улыбаясь, словно кот. — Хорошо, — Эзоп отпил из своей кружки, — Поедем к тебе или как? — он отвернулся, глядя в огромное окно, наблюдая, как падают снежинки огромными хлопьями, словно вата. — Не, давай тут, да и я вроде нормально украсил. А ещё я ёлку привёз! — беловласый шумно поставил стакан на стол в каком-то восторге. — Чего?! — Эзоп подавился латте и закашлялся. Насколько бы он не был флегматичным, это какой-то... Ужас, выражаясь цензурно. Дезольнье — ураган какой-то... — Ну как иначе, bon dieu, без ели-то? Совсем не рождество. Игрушки у тебя вроде есть, хотя я и их купил... Поможешь поставить её, кстати? — Дезольнье забрал чужую кружку и поставил обе в раковину. Эзоп страдальчески вздохнул и пробурчал что-то вроде: «Да помогу, куда денусь-то...»; и Джозеф, выдавив лыбу, потянул его в коридор за верхней одеждой. Наверх-то он её не тащил! *** Больше Карл поработать не успел. Джозеф, кажется, этому очень радовался, учитывая некоторый трудоголизм Эзопа. И пусть беловласый и был ответственным, как чёрт, но в то же время он все ещё был дико ленив, и Карлу приходилось иногда тащить его поесть, если они оставались дома вместе в выходной. Но всё равно к вечеру он уже был вымотан и не готов праздновать рождество, будто бы опять, как студент, пятый час сидел за одной складкой. Вот вообще никак. Ну, если, конечно, не пить кофе, а Дезольнье, по всей видимости, был очень против этой идеи. «И так, mon cher, хлещешь его литрами. Пожалей своё сердце на рождество». Будто бы сам не будет пить ничего вредящего организму и не любитель вина, а до этого они не пили латте и капучино. Джозеф, кстати, всегда очень оскорблялся, если Эзоп или кто-то говорил, что французское вино — тупо вода, и тут же либо шипел что-то явно недоброе на французском, либо разорялся на огромную речь про то, какие все вокруг невежи. А Эзоп — на то, когда в кофе, господи боже, клали сахар. Смысла в таком напитке? В этот раз судьба порешила, что пить они будут как раз-таки французское. А ещё глинтвейн – любимый напиток Дезольнье. Джозеф радовался, если не был в каком-то диком восторге, а Эзоп... Не то чтобы грустил, но не радовался, короче. Он не любитель этого напитка, хоть и признавал, что он идеально подходил атмосфере рождества. Но, будем честны, после установки несчастной ёлки и её украшения, которыми руководил Дезольнье, он всё выпьет. Джозеф очень вымотал своей рождественской энергичностью. Он в целом был очень энергичным по поводу праздников. Но, честно, это того стоило. Давно он не видел их... Ну, дом, таким нарядным. Он не слишком думал об этом, хоть и держал дом в чистоте (относительной), а вот Джозеф всегда порывался нанять ему дизайнеров и сделать «pure splendeur» из его квартиры. Карл считал это лишней тратой денег, а потому отказывался. Эзоп устало опустился на диван и врубил какой-то музыкальный канал потише, по которому крутили все самые «рождественские песни». Джозеф чем-то шумел на кухне. Вроде как, разливал глинтвейн. Может и Эзопу нальёт, но спрашивать об этом сил не было никаких. Он прикрыл глаза и сполз, ни то сидя, ни то лёжа на диване. Время было под какие-то 23 часа, а ведь надо быть в сознании ещё час, а может даже два!... Рождество ведь. Эзоп ещё раз крайне страдальчески вздохнул, а после услышал: «Mon cheri, всё нормально?», и промычал что-то невразумительное. Джозеф, кажется, отставил стаканы и подошёл, нагнулся и заправил Эзопу волосы за ухо. Он тихо присел на корточки рядом, прикладываясь лбом ко лбу. Эзоп промычал ещё что-то, сам не зная что, и Дезольнье заулыбался, а потом поцеловал Карла в лоб. Серовласый покраснел и попытался спрятаться в свитере.       — Ты ещё будешь глинтвейн, мой хороший? — он снова ушёл за барную стойку и подхватил два стакана с трубочками, а после поставил их на журнальный столик перед диваном.       — Буду я, буду... — Эзоп прикрыл глаза, а потом почувствовал, как его дёргают за плечи, заставляя сесть. — Ты чего, Дезольнье? — он еле разлепил глаза, взглянув на взбудораженного блондина.       — Лёжа не пьют. А ещё ты занял весь диван, mon cheri, — Джозеф всунул в чужие холодные руки стакан с глинтвейном, — Пей и руки грей, они у тебя холодные опять. Даже в свитере, как так? — и так грустные голубые глаза налились какой-то тревожностью и печалью.       — Ну, бывает такое Джозеф, представь себе... — он лениво сделал мелкий глоток и потом просто обхватил тёплый стакан руками. Глинтвейн вкусно пах пряностями.       — Будешь загадывать желание? — Джозеф приложился к чужому плечу. «Лёжа не пьют. Ага, щаз.»       — Ты же знаешь, что нет, — Эзоп двинул плечом       — Как всегда. А ты знаешь, что я буду.       — Да. Оставь его при себе.       — Обязательно, mon cher.       Они просто сидели, наслаждаясь атмосферой и ожидая заветных цифр на часах. Гирлянда на ёлке мерно мерцала, а на окнах — переливалась сверху-вниз. Эзоп назвал эти переливы «червячками». Помнит, как увидел их в первый раз на рождество, и потому теперь каждое настраивал гирлянду именно так. Музыкальный канал мерно побрякивал рождественскими песенками.              Джозеф рассказывал, что любил рождество только до того момента, пока был жив Клод, а снова полюбить его смог с Эзопом.       Именно после рождества и загаданного желания Клод умер.       ***       Эзоп свалился в кровать лицом. Даже не приглашая никого, он всё же оказался среди людей. Ему позвонил Виктор, одновременно с тем, как Джозефу позвонила Мария, так что какофония на момент наступления полуночи была ещё та, учитывая, что и они с Джозефом не молчали. Короче, «весело». Джозеф успел ещё три стакана глинтвейна за всё это действо выдуть, так что до сих пор был навеселе. Но не до пьяни.              Хотелось лишь спать и никого не видеть. Нет, ладно, он был бы не против видеть Дезольнье — тот всегда почему-то был горячим, как печка, хотя его абсолютно холодный образ, в особенности его нечеловечески голубые, но не менее прекрасные глаза вместе с жемчужной кожей создавали образ скорее какой-то очень изящной, но всё ещё ледяной статуи.              — Эзоп, мой дорогой, — Джозеф зашёл в спальню и плюхнулся рядом, когда Эзоп немного перекатился вбок, — Эзо-о-о-п... — для человека, выпившего три бокала глинвейна, Джоз был слишком... Скоординирован. Он навис над Эзопом на локтях, его белые волосы очень щекотали лицо, и Эзоп чихнул, прикрыв лицо рукавом свитера.       — Да твой, твой, уи, — Эзоп отодвинул чужие волосы, которые снова норовили заставить его чихнуть.       — Wow, tu parlais même français, ma chérie... — Джозеф сел на колени раздвинув чужие ноги, трепля волосы, — Soigneusement! — и вдруг резко притянул Эзопа за бёдра. Тот коротко вздохнул, а потом упёрся руками в кровать.       — Тебя совсем от глинтвейна повело? — он попытался слезть с чужих колен, но Джозеф почти болезненно вцепился ему в бёдра своими «когтями», как наименовал их Эзоп, и очень... Очень подленько улыбнулся.       — Праздник, мой милый, не терзай мне мозги в этот раз, — Джозеф быстро переместился к стенке кровати, лепеча что-то бессвязно-нежное на французском, полностью усадив на себя Эзопа.       — Джозеф, а ты не терзай меня... — Эзоп попытался поёрзать, но, по всей видимости, Джозефу осточертели споры с «son charme», и он запустил руки под тёплый свитер, провёл по всем рёбрам. Сжал талию и, притянув к себе вплотную Эзопа, настойчиво поцеловал, сминая чужие желанные сухие губы, чувствуя, как нежно руки Карла сжимают плечи в шёлковой рубашке. Эзоп мычит и дышит прерывисто, кажется, мгновение, и дышать не будет вовсе — от излишнего смущения или от пряного, пахнущего глинтвейном поцелуя, чужих горячих рук, после которых прикосновения чувствовались кипятком. Серовласый открыл глаза, только чтоб увидеть, как голубые, будто сверкающие, смотрят ему в самую душу. Вплотную. Эзопу остаётся лишь краснеть и от смущения же целовать Джозефа в ответ, чувствовать, как чужие губы нежнее настолько, что ощущаются как бархат, сгорать везде от его прикосновений, слышать, как сам он пропах глинтвейном и чем-то приторно-счастливым, разливающимся по телу медленно, словно липовый мёд.              С него всё же стягивают свитер и тут же осыпают чередой до боли горячих поцелуев. Чужие бархатные губы, кажется, везде — Эзоп чувствует их и на шее, и на груди, и на животе одновременно. Чувствует, как вдруг его сталкивают с колен и он нелепо падает, а потом всё же фокусируется на реальности. Только чтобы потом с него очень настойчиво стянули штаны вместе с бельём. Эзоп попытался было хоть что-то возразить, но чужие касания и поцелуи совсем отбили мозги и он лишь тихо — очень тихо! — стонет, но по чужому "c'est comme ça..." и смешку после, понимает, что его всё же услышали, делает совершенно страдальческое лицо и так же страдальчески вздыхает.              Теперь ему точно не дадут поблажек. Дезольнье сжарит просто, и всё. Он уже не пытается даже открыть глаза — кажется, откроет, и его накроет совсем, просто от переизбытка. Но это не уменьшает того, насколько чувствителен он сам по себе — он чувствует, как будто бы уже каким-то электрошоком откликаются касания, поцелуи куда попало, хоть в щёку, хоть в плечо. А потом не удерживается от короткого высокого вздоха, когда чувствует лубрикант. Практически гадостное холодное ощущение заставляет его открыть глаза и увидеть румяное, даже скорее, жемчужное лицо Дезольнье, голубые глаза, в которые уже даже для него невозможно не смотреть (и он смотрит! Смотрит и корит, краснеет, но смотрит ведь!), и которые смотрят на тебя в ответ, а потом усмехаются и направляют твою руку подготовить себя (маникюр Джозефа мало подходил для этого).              Эзоп повинуется чужой, — нет! — совместной воле и делает всё сам, пока его перемещают на себя, и, видимо, пытаются извиниться за ощущения от лубриканта. Он и сам пытается взять своё прощение — касается чужого бархата, сжимает грудь, какая может быть у мужчины, чувствует то, что заставляет его самого гореть и очень надеется, что и оно сгорит дотла.              И Джозеф сгорает. Дышать получается плохо, слишком внутри него, них всего — какая-то мешанина из чувств и ощущений затмевает разум на время, и хорошо, что затмевает. Иногда вспоминать, о чем его просил Эзоп или он просил Эзопа, сколько всего делал сам, совершенно не хочется — он был награждён совершенно не аристократическим румянцем даже по самому малому поводу, что уж говорить про то, что происходит сейчас. Он слышит чужие стоны и чувствует, как стонет сам — Эзоп, прощелыга, бляха, скручивает ему сосок, зная прекрасно, что это одна из эрогенных зон.              Его ногти, кажется, оставляют царапины на чужих ягодицах, но уже всё равно — никто не увидит кроме них, и ладно. Эзоп опускает вторую руку, ещё в лубриканте, на чужую грудь и скручивает одновременно оба соска, при этом скользя простатой по члену. На миг ему кажется, что он может даже почувствовать пульсации вен, но обманчивое ощущение уходит, когда он слышит очень протяжный и высокий стон Дезольнье.               «Он говорил, что это его эрогенная зона. Теперь мало верится, не фетиш ли?» — последние мысли, которые успевают промелькнуть в сознании прежде, чем Эзоп насаживается и шумно выдыхает вместе с Джозефом, который, походу, тоже не дышал (почему? хрен его разберёшь, не задохнулся, и ладно).              Нет, всё же сгорит только Эзоп — Джозеф был печкой и гореть не мог. Даже ослепительно яркий румянец на его щеках не делал его горящим, как Эзопа.              Взгляд улетает куда-то внутрь себя, и серовласый не утруждается тем чтобы вернуться в реальность, где у него уже нет ни шанса остаться хоть на чуточку целостным. Даже лубрикант уже нагрелся и больше почти не ощущался, исключая некоторые склизкие звуки и неестественную... Ээ... «Гладкость» процесса. Их первый раз был без него, и, безусловно, никто из них не хочет повторять этого. И без презервативов тоже. Это опуская гигиену в целом.       Но даже не пребывая в реальности, он чувствует, как чужие руки сжимают то талию, то ягодицы, оставляя царапины, а его руки бродят по чужому телу, пока не натыкаются на лицо. Эзоп тянется за поцелуем и Джозеф подаётся вперёд, разглядывая чужие, абсолютно серые и туманные глаза.       — Fais attention ma chérie, — Дезольнье переворачивает Эзопа спиной на кровать («Ох!») и после подхватывает под колени и входит на всю длину, заставляя Эзопа простонать что-то бессвязное.              Mon Dieu.              Mon Dieu!...              Джозеф и сам не сдерживается от громкого стона. Слишком хорошо, и он уверен, что Эзопа так же захлёстывает волнами удовольствия, ну, по крайней мере, крайнего смущения и жара от него.              Джозеф время от времени лепечет что-то на французском, если не целует Карла, где попало. Шлепки, кажется, отражаются от стен, но им обоим известно, что такой акустики быть не может.              До сих пор пахнет глинтвейном.              Эзоп выстанывает чужое имя, пока чужая рука надрачивает ему, а чужие губы только и повторяют его имя на французский манер, не переставая двигаться.              Наверное, теперь секс для него на прочно связался с глинтвейном.