***
Как часто нас спасала слепота,
Где дальновидность только подводила.
Уильям Шекспир «Гамлет».
За 11 часов до убийства
— Боги, Грейнджер, что ты со мной делаешь? — шепчет ей в плечо Блейз, опаляя медовую кожу своим горячим дыханием. Женщина в его руках, красивое тело и ангельское лицо которой — пленительная маска для души гарпии, что своими когтями прокладывает путь к сердцу, терзая его подобно зверю, самозабвенно прикрывает глаза, наслаждаясь ласками своего любовника. — Вообще-то Малфой-Грейнджер, — на выдохе произносит она, прогибаясь в спине. Сминая шёлк алого платья, купленного её мужем за баснословную сумму золотых галеонов, что нежными касаниями скользит по утонченному стану, Блейз касается её губ своими, делая вид, что не услышал колкого замечания. Амарантовые лепестки манят своей сладостью, и он готов вкусить яд аспида с её уст — Гермионе даже просить не нужно. Одного повелительного взгляда искрящихся буйным весельем глаз цвета осени, горького шоколада и мёда довольно, чтобы лишить его воли к жизни, к борьбе, к сопротивлению. Запретный плод не был и в половину так сладок, как капля граната, что стекает с её припухших губ. Блейз охотно поддаётся этой необузданной страсти долгими ночами, наслаждаясь ею больше, чем мог бы наслаждаться амброзией в небесных чертогах, но утром, просыпаясь в холодной постели, о присутствии Гермионы в его жизни напоминают лишь карминовые отсветы на его кофейной коже да тяжёлый шлейф её парфюма. Древесный запах с нотками корицы, жжёного сахара и мускуса. Запах безбожной зависимости, увлечённости, граничащей с восхищением. Запах боготворимой им женщины. Запах его Амортенции. Встречаясь в гостиной Малфой-мэнора, Гермиона благосклонно протягивает ему руку, позволяя оставить на своей нежной коже лёгкий отпечаток хранимой ими тайны, что скрывается в тумане почтительности и величавой сдержанности. Ночами она стонет под ним, трепетно подставляя лебединую шею под его поцелуи, наслаждаясь его касаниями, но стоит солнцу окрасить небосвод пурпурными и лазурными оттенками, она покидает его постель, не прощаясь, — считая прощания излишними, — и вновь примеряет величавую маску благодетельной миссис Малфой-Грейнджер. Гермиона тихо усмехается, шепча его имя, подаваясь его напористым ласкам, и Блейз готов поклясться, что симфонии Бетховена в сравнении с её томным голосом — хриплым, ведь она выкурила добрую дюжину сигарет за прошедший вечер, с мрачной поволокой, ласкающим его внутренних демонов, что послушными собачонками ластятся к хозяйке, приручившей их, — лишь прах былого величия. Его пальцы легонько касаются её щеки, спускаются ниже, очерчивая скулы и линию подбородка, поглаживая тонкую кожу шеи. Острые ключицы словно вырезаны из мрамора умелой рукой Микеланджело, изгибы аккуратных грудей и пышных бёдер — творение Франсуа Буше. Она — воплощение упадка декаданса, греховности порочного Лондона, мистичности туманного Альбиона, загадка Сфинкса, к разгадке которой он так и не приблизился за те десять лет, что она делила с ним ложе, страсть к разрушительным аддикциям и грязным тайнам, остающимся пеплом выкуренных сигарет на их губах. Катарсис. Экстаз. Апогей. Хвалебная ода, всецело посвящённая этой женщине, что бесстыдно касается себя в месте соединения их тел, набатом звенит в ушах, а протяжные стоны, заглушающие скабрёзные откровения, что так и норовят сорваться с уст Блейза, наполняют тишину комнаты пением херувимов. Гермиона слышит, как гулко пульсирует сердце Блейза, отбивая удар за ударом, чувствует трепещущую пульсацию бурлящей в жилах крови под своими пальцами, упивается этой властью, что имеет над прославленным своим бездушным равнодушием итальянцем. Лишь она способна разжечь в нём страсть: к науке, к магии, к жизни. И к смерти. Блейз гортанно стонет, изливаясь в неё, и переворачивает Гермиону на спину, самозабвенно созерцая, как каштановые кудри, будто нити золота, киновари и меди, живописно разметались по шёлку белоснежных простыней. В неверном свете свечей её локоны, словно написанные кистью Тициана, мерцают янтарными и гранатовыми каменьями. Гермиона — воплощение пламени и льда, света и тьмы, любви и ненависти, хаоса и порядка. Блейз — будто взорвавшийся напалм. Осознание холодной волной омывает его сердце, ударяясь о рёбра, что напоминают мачты потерпевших крушение кораблей. Её хладное тело, с застывшими чертами на неподвижном лице, что сейчас залито алым румянцем, найдут утром на одной из улочек Лондона. Глаза, что сияют огненными бликами и пыльцой рапса, остекленеют, поблекнут. Губы, истерзанные его поцелуями, сомкнуться в скорбную тонкую линию. Медовая кожа, расписанная созвездиями родинок как карта небосвода, превратится в алебастр. Душа, трепещущая, отчаянная, полная жажды, покинет сей бренный мир, найдя своё пристанище в… раю, аду? Едва ли. Лимб. Возможно. Вероятнее всего, всё это — лишь выдумка суеверных глупцов. Эфемерное, зыбкое, как пески пустыни, видение. Но Грейнджер — в его объятиях, с ним, под ним, мягкая и тёплая, живая — не сон и не призрак. Гермиона Джин Малфой-Грейнджер. Жена лорда Драко Малфоя и мать его наследника Скорпиуса. Героиня войны. Самая яркая ведьма столетия, чьё золотое свечение поглотила тьма Малфоя. Её сияние должно было озарить весь мир — чистое сияние разума, благости, нежности и справедливости, что стали личными заповедями Гермионы Грейнджер. Драко же стал её первым смертным грехом. Его шипение, полное презрения, всё ещё преследует Блейза в минуты, когда рука, не покоряясь здравому гласу рассудка, тянется к древку или револьверу, чтобы навсегда покончить с тем, кто извратил постулаты, почитаемые Грейнджер за истину. «Грязнокровка». «Мерзкая девка». «Подружка святого Поттера, согревающая Избранному постель по ночам». «Отродье, недостойное магии». «Мой военный трофей, когда Тёмный Лорд придёт к власти». Слова, пропитанные ядом василиска, приобрели нежность фиалок и утончённость нарциссов, стоило Воландеморту пасть, а Малфою, которого Грейнджер столь рьяно и самоотверженно защищала в суде, что Блейз едва сам не поверил в благонравность Драко, наконец смахнуть паутину старины с ларчика, где его лживая семейка хранила свои закостенелые убеждения, разглядев в бывшей гриффиндорке что-то помимо её статуса крови. «Mon amour». «Ma raison d'être». «Mon ciel étoilé». «Mon coeur». «Ma passion». Витиеватость вульгарного в своей претенциозности французского — языка жеманности, кокетства и флирта, языка, на котором писали Дюма и Бодлер — своим филигранно оточенным лицемерием окутала Гермиону пеленой изящной красоты и благородной галантности, стоило Малфою, поначалу искавшему выгоду в союзе с Грейнджер, а после — в духе дрянных фельетонов — познавшему всё отчаяние безответной влюблённости, пылкости, что разгоралась на пепелище его завистливой неприязни и скупости взглядов, желания, заполнившего всё его естество, — влюбиться, предпочтя брезгливому фанатизму, коим славилась его семья, наивное обожание. Драко стал первым, но далеко не последним грехом Гермионы. Их было не счесть, как полевых цветов по весне. И всё же добродетелей в ней было больше. Грейнджер, сколько Блейз её помнил, одаривала своей любовью даже самое никчёмное, трусливое и неблагодарное существо. Не её ли слабость к уродцам послужила причиной её брака с Малфоем? Не будь Блейз осведомлён обо всём, что творилось в жизни Гермионы, мог бы и призадуматься над этим вопросом. Но обстоятельства, вынудившие её принять брачное предложение Драко, были доподлинно ему известны. Забини терзается скорее мыслью о том, что Грейнджер вышла замуж за убийцу, лжеца и труса, не признавшегося ей в содеянном даже по прошествии восемнадцати лет, проведённых ими в браке, нежели тем, что упустил шанс на счастье. — Малфой полный кретин, — ворчит Блейз, зарываясь носом в пышные локоны Гермионы. Спутанные мысли разномастными нитями сплетают ощущения, воспоминания и чувства. Малоприятно осознавать, что с Драко их связывает нечто большее, чем желание обладать одной женщиной. Нездоровая мученическая одержимость, пагубная зависимость, квинтэссенция порочного сладострастия и невинной святости — вот, что представляет из себя Гермиона Джин Грейнджер. Её душа не принадлежала ни одному мужчине, которого Гермиона когда-либо допускала к своему телу. Блейз не был столь самонадеян и горд, чтобы надеяться однажды заполучить её. Ему было довольно искренности. Этого чувства, от которого бегут лжецы и трусы, но выразить которое имеет столь невыносимое желание натура Грейнджер, извечное жаждущая откровения. — Grazie infinite… — шелестом осенних листьев, что опадают под натиском бурного ветра, будто не слыша его, шепчет Гермиона, соприкасаясь своим лбом с его. — За всё. Блейз растворяется чистым эфирным дурманом, самозабвенно приникая к её устам алчным поцелуем. Их языки сталкиваются в неистовом танце, сплетаясь виноградными лозами, терпкость индиговых плодов щиплет истерзанные губы. Вкус огневиски, табака и пепла оседает на устах Блейза, который вложил в этот последний, роковой поцелуй всё отчаяние и благоговение, что он испытывал перед этой женщиной, выбравшей для приготовления изысканного блюда, под холодящим душу соусом «месть», своё собственное сердце. — Ты убиваешь меня, Грейнджер, — выдыхает Блейз, наблюдая за тем, как Гермиона медленно, словно притаившаяся львица, поднимается с постели и, покачивая бёдрами, на которых спелыми вишнями багровеют его мазки — его отметины несомненно увидит Драко, когда бездыханное тело привезут на опознание — направляется к барной стойке, что заставлена гранёными стаканами и бутылками, в коих плещется янтарная жидкость. — И это самое прекрасное убийство на моей памяти. Гермиона лениво потягивается, откупоривает итальянское вино, разливая рубиновую амброзию с тихим, ласкающим слух плеском, проходящимся по его самообладанию ржавым лезвием ножа. Ответом ему служит лишь звонкий смешок. Искренность. — Грейнджер, прошу тебя, мы ещё можем всё изменить… Тебе не обязательно приносить себя в жертву… — сглатывая ком в горле, произносит он, принимая из рук своей музы чашу с нектаром, сладость которого таит в себе краткий миг умиротворённого забвения. — Завтра утром меня не станет, Блейз, — поднимая бокал, с торжеством одержимости произносит она, тая в уголках губ триумфальную улыбку победительницы. — Не заставляй меня сомневаться в моём выборе относительно тебя, — с гулким звуком бокал ударяется о стеклянную столешницу. Гермиона заливисто смеётся, кружа по комнате в наряде, сотканном из бесстыдства и откровения, подобно ведьме в ночь Самайна. Веселье на её устах — сумасбродное, неистовое, безумное — отдаёт горечью погибели. Вот только эта горечь — отпечаток, оставленный Блейзом. Гроза разверзает небеса молнией, подсвечивая серебром её искрящиеся глаза. Чернота зрачков поглощает зернистость карамельной радужки, придавая её взору некую потустороннюю глубину. Будто она уже мертва. Убита. — Завтра твой день рождения, — привлекая её к себе, удручённо произносит Блейз. Вздох облегчения срывается с его уст, едва он осознаёт, что Сатурн даёт им ещё несколько часов на прощание. Гермиона жива. Тёплая. Мягкая. Она ещё дышит. Глубоко. Полной грудью. — Разве смерть, достойная пера самого Шекспира, не прекрасный подарок? Все действующие лица вышли на сцену, зрители в предвкушении замерли… — потянув мужчину за волосы, тем самым вынуждая его откинуть голову, встречаясь с бездонным всеведущим взглядом, будто маленького ребёнка поучает, произносит Гермиона. — Ты не должен любить эту пьесу, но ты должен прожить каждое слово, каждую реплику, Блейз. — В конце концов, omnes homines agunt histrionem, — повторяет её слова Забини, утыкаясь носом в изгиб её шеи. Он догадывается, что побеждён, — её упорством, её решимостью, ею — отчего финал его речи взвинтился лишь до пустопорожнего пафоса. Трагичный финал трагикомедии. Сознание истошно, как раненный зверь, бьётся о клетку, в которую он самолично запер своё сердце, давая себе обещание никогда не влюбляться в Грейнджер. Обещание, сдержать которое было не в его силах. Но Гермиона презирает громкие клятвы и заверения — она уже дала однажды брачный обет пред глазами богов и людей, нарушив его сотни раз в угоду своих желаний или возможной выгоды. Преданная мужем, что устрашился признания своей низости, мерзостности своего поступка, она погрязла в предательствах и интригах сама. Их последняя совместная ночь подходит к концу. Совместно проведённые годы, что симфонией дробящихся костей отдаются под рёбрами, должны завершится нестройным аккордом. Её убьют на рассвете. Когда клубы тумана окутают улочки бессердечного, мёртвого Лондона — города лжецов и слепцов, ведь глаза — зеркало души, которую столь запятнала столичная грязь, изорвали в клочья тщеславные и честолюбивые гордецы, что та, словно подневольная птица, более не властная над своим некогда звонким голоском, поблёкла, разбилась осколками хрусталя и мириадами серебряных искр, и никто не в силах собрать их воедино, Гермиону найдут мёртвой. Но её история не подходит к концу. Впереди антракт. Позже — новый акт. Начало конца. — Ты всегда будешь относиться ко мне с любовью, — в бесстыдном откровении, будто исповедуя его, томно шепчет Гермиона, проводя пальчиками по его плечу, исчерченному маггловскими татуировками, и Блейз невольно разглядывает белёсую паутину шрамов на её руке, начертания которой складываются в поблекшее, едва узнаваемое слово «грязнокровка». Малфой, опьянённый любовью одержимого, проявил своё ханжеское лицемерие даже здесь, пытаясь стереть ошибку своего прошлого. Жестокую правду их мира, от которой бежал Драко, но не сама Гермиона. — В твоих глазах я воплощение всех тех грехов, которые у тебя не хватает смелости совершить. Грязная, уродливая искренность, связывавшая их долгие годы, как символ ненавистного прощания слетает с её уст. Гермиона Грейнджер сотни раз нарушала законы. Мира людей и богов. Когда выжила, несмотря ни на что. Когда победила в войне, вопреки всему. Когда спасла никчёмную жизнь Малфоя. Когда родила сына недостойному человеку, пусть колдомедики твердили, что после пыток Беллатрисы это невозможно. Когда пришла к Блейзу, предлагая в качестве сделки не своё тело, как пытались сделать десятки других женщин, а разум и чувства. Когда восседала по правую руку от него на железном троне, возведённом на горе черепов и костей — роковая правительница созданной ими теневой империи, где властвуют запретные знания, тёмные артефакты, подпольные казино, нелегальные сделки и негласное правило: ничего не даётся даром на этом свете, кроме воздуха и солнечного сияния; всё остальное должно покупаться — кровью, слезами, иногда стенанием, но чаще всего деньгами. Когда полюбила ребёнка мужчины, уничтожившего её прошлое, воздвигшего на его обугленных костях своё настоящее. Её единственное сожаление — вовсе не Блейз Забини, не муж, не Поттер, не погребённые в тёмном склепе амбиции, и даже не родители, которых она отчаянно желала спасти, а Скорпиус Малфой. Невысказанная мольба позаботиться о её сыне — последний аккорд песни их прощания. В это утро, 19 сентября 2018 года, Гермиона Джин Грейнджер выходит из апартаментов Блейза Забини с твёрдым намерением нарушить ещё один закон. Как младший братец из сказки Барда Бидля, она собирается встретить смерть как давнего друга — с улыбкой на устах.***
Убийство
Memento mori.
— Пора прощаться, милая, — потусторонним голосом шепчет её убийца, лаская холодом фатальной стали её сердце. — Твои последние слова?.. — Последние слова — для дураков, которые не сказали достаточно при жизни, — беспечно пожимая плечами, будничным тоном отвечает Гермиона. Раздаётся выстрел. Свинцовый обод сковывает сердце женщины, и она падает замертво. Грязь мостовой вбирает в себя капли граната. Янтарь стекает с её уст, что застывают в вечности лёгким мазком кисти гениального портретиста. Звук удаляющихся шагов. А дальше — тишина.