Вы бы могли сжечь меня дотла

1 сентября. 23:03.

      Антонио Сальери оказывается в комнате, в которой обычно практикуется. Ожидает всё у того же окна, что и всю последнюю неделю.       Луна в эту ночь выглядит просто прекрасно: полная, большая и яркая. Она даёт достаточно света, придавая фортепиано почти волшебное сияние. Свеча стояла на инструменте и освещала только одну его сторону.       Итальянец задумался. Сначала он рассматривал окрестности, деревья, цветы, ухающую на ветке сову, сидящую недалеко от его окна, после чего мужчина погрузился в свои мысли. Разум сразу напомнил о блеске новейшей работы, о ярком восприятии публики. Затем он подумал о Моцарте.       Антонио вспомнил о ревности, которую испытал впервые после встречи с этим человеком. Затем всё, что стало спусковым рычагом нечто большего, выросшего из подлого чувства.       Всё началось на званном вечере. Сальери тогда стоял в углу, не желая покидать свое укрытие. Моцарт был пьян, выставляя себя всё большим идиотом с каждой секундой. Стоило композитору на секунду потерять бдительность, – и австриец тут же попытался втянуть его в свою выходку. Антонио назвал его надоедливым, повелел уйти, а Вольфганг встретил его надутыми губами и щенячьими глазками. Мозг произнёс слово "милый" прежде, чем мужчина смог его остановить, и в тот момент отношения к этому недоразумению полностью изменились.       Брюнет начал замечать причуды Амадея, и то, что у него всегда небольшие мешки под глазами, замаскированные тенями, и то, как он всегда немного опаздывает, выводя из себя герра Директора. Звёзды на его нотных листах соответствовали кольцу со звездой, которое австриец носил на безымянном пальце правой руки.       К реальности вернул кашель с другого конца комнаты.       Сальери, быстро развернувшись на каблуках (и тщетно постаравшись сделать это как можно менее нервно), встретился лицом к лицу с Моцартом. Некоторое время они стояли молча. На лице младшего – нечитаемое выражение, от которого в тёплом итальянском теле плясало сердце.       — Маэстро, почему вы здесь в такой поздний час? — блондин решился прервать тишину и Антонио охватила лёгкая паника. Ложь. Ему срочно нужна разумная ложь. Он ведь не может сказать, что ждал здесь именно его? Не может сказать, что сочинял, ведь слишком очевидно. У него с собой партитур даже не было.       — Я лишь наслаждался видом и немного потерял счёт времени. А вы?       — Ох, я сейчас работаю над новым произведением. Чтобы их Змеиное Величество... — Моцарт, с придыханием, талантливо изобразил директора театра — ...не оторвало мне голову, я обязан закончить как можно раньше.       — Вы всегда должны работать так поздно, герр Моцарт?       Подошедший к фортепиано Вольфганг остановился, прекратив настраивать несчастный инструмент. Круто развернулся на носках, лицом к коллеге. "Всегда?". Он не хотел этого говорить. Не планировал. Моцарт теперь видит его насквозь.       — Извините, я не хотел этого говорить.       — Да Понте говорил, что видел вас, уезжающим отсюда поздно ночью. На прошлой неделе. Почему? — по-кошачьи приблизившись лёгкими шагами, юноша сверкнул глазами. — Вы ждали кого-то?       В комнате становится слишком тепло, и лунный свет сжигает маэстро изнутри. Сжигает глаза. Сальери должен лгать. Ему стоит игнорировать тон голоса этого чертёнка. Тон, намекающий на то, что он всё знает. Ему нужно идти.       Но тут приближается Моцарт, и теперь выбора нет. Нужно дышать, но пространство меж ними стремительно сокращается, и, черт возьми, хочется его поцеловать.       — Так кого вы ждали, маэстро? — блондин чуть прижал его к окну.       Одно движение – и будет контакт. Одно движение, – и все стены вокруг Сальери тут же рухнут.       — Вас.       Всего одним словом сейф открылся. Часть Антонио надеется, что Моцарт обо всём догадается. А другая мечется в ужасе. Что этот вольнодумец о нём подумает? Выставит на всеобщее обозрение? Будет хранить эту тайну только для того, чтобы злиться исподтишка. Варианты роились в голове, заставляли Сальери бояться каждого шороха.       Воцарилось молчание. Итальянец чувствовал, что горит, и внешне стал похож на фужер красного вина. К его удивлению, на лице Амадея тоже появился румянец.       — Антонио.       Это было сказано настолько тихо, что не будь они так близки, – и маэстро не услышал бы обращения, на худой конец посчитал бы, что ему это всё показалось. Чужая рука схватила его за запястье, и он потянулся ближе, мазнув губами по щеке. Потребовалось мгновение, чтобы осознать произошедшее, но австриец уже отстранился.       — Извини, я не должен...       Прежде, чем Вольфганг успел договорить, Сальери снова потянулся целоваться. Его губы были мягкими. Чувствовалось ужасно правильно. Сочеталось всё ровно так, как было в ожиданиях. Даже лучше.       Его правая рука залезла в светлые волосы, ставя их ёжиком, левая – играла с кольцом. Металл под пальцами был холодный, контрастировал с жаром кожи и души. Когда юный композитор положил руки на талию, скрытую за тяжелой тканью камзола, итальянец чуть прервался, заставив первого возмущенно охнуть.       — Антонио.       — Амадей. Я люблю тебя.       — Я тебя тоже.