—
Морана оглядывается, рыская глазами по многочисленным безликим лицам, в поисках кого-нибудь, кто сможет исполнить одну её странную мечту, кроме детского желания потратить целое состояние на деревянный кукольный домик в готическом стиле, который она увидела за витриной большого магазина ещё в детстве, будучи в семье пока единственной и относительно любимой; впрочем, кажется — сможет абсолютно каждый. Ведь дело в покупке не домика, а собственного тела. Она опрокидывает стопку за стопкой, смывая мерзкий привкус неизбежности алкоголем, но пьянеет совсем не от него — от горя. От осознания, что ей никогда не стать женой, матерью, не стать собранной усилиями жизненного опыта личностью, не познать любовь и ощущение счастья… Савада сглатывает ком в горле и рассматривает свои дрожащие пальцы.Обречённость.
Вот что чувствует Морана в день своего совершеннолетия. Двадцать… казалось бы, всё только начинается: жизнь растекается амбициями, желаниями и мечтами, а время для неё самый лучший помощник. Столько возможностей реализовать себя, построить как человека, исполнить самые заветные мечты и обрести свободу. Но жизнь изначально преподнесла ей не подарок — проклятие. У неё осталось мало времени: неделя в лучшем случае, три дня — в худшем. Морана жила с надеждой в сердце, что успеет найти человека, из-за которого внутри расплавленным морозом растекается яд неполноценности, но чем старше она становилась, тем больше смирялась со смертью. Каждый, дай волю, возьмёт её, но среди этого каждого нет того самого — и это бьёт больнее кулака. Каждый — почему среди них нет нужного? Почему Савада вообще попала в эту категорию душевнобольных, абсолютно зависимых от существования в своей жизни другого человека? И не просто ведь существования… рядом с ним болезнь прогрессирует до тех пор, пока души их не сплетутся воедино. Наивысшая точка близости, взаимность — и жизнь спасена. Но девушка понимает, что, даже если в толпе волшебным образом затесался тот самый, это ничего не изменит. Трещины внутри неё учуят запах судьбы и потянутся к ней, раздирая внутренности и выворачивая их наизнанку. Для взаимности времени больше нет. За несколько дней добиться ответного чувства невозможно, уж лучше тогда и вовсе не встречать его — чтобы не добивать себя осознанием, что человек, существующий для того, чтобы спасти жизнь, разрушает её намного быстрее. Смерть болезненна. Морана затягивается сигаретой прямо за барной стойкой и хрипло откашливает кровью; — процесс слишком медлительный, но показательный. Организм как может показывает будущие последствия проявляющимися синяками на коже, горящими ярко-синим венами, сеткой кровавой паутинки в сетчатке глаз, медленно разъедающим чувством вспоротого брюха: Моране кажется, что кто-то разрезал её живот вертикально — от ярёмной впадины до самого пупка — и в насмешку мешает органы меж собой, ища свою извращённую комбинацию. Поэтому она идёт танцевать. Ощущение свободы так и не приходит, напротив, вокруг опускается сжимающая клетка со стальными прутьями — как не бейся о них, ситуацию это не исправит. Свободы нет, но тело её движется по образу и подобию самым вольным птицам, парящим над алеющим горизонтом; Морана мечтала однажды оказаться на берегу моря, сесть на рассыпчатый песок, укутав пальцы ног в пенистой кромке морской воды, и слушать успокаивающие звуки, издаваемые птицами, кружащими над ней. Но Савада не свободна — летает среди хищников, смотрящих на неё плотоядно, как на кролика, об которого хочется сточить клыки. Ей хочется кричать, но горло сводит судорожным мычанием; Морана слышит, как треснуло ребро. Смерть наступает, когда яд этой связи доберётся до мозга — снизу вверх, волной бесконечно-склизкой боли. И самое мучительное: знать, что ты умер, ещё не умерев. Сердце, объятое токсичной пеленой, перестаёт биться, но мозг продолжает работать, и именно в этот момент всё внутри мешается: воспоминания, мысли, ощущения — всё видоизменяется и приносит нестерпимые страдания. Савада не хочет умирать так мучительно, поэтому заранее прощается с семьёй, которой, в целом, и дела не было до неё, ведь в их доме, кроме проклятого, остался расти обычный, здоровый ребёнок. Тот, кто переживёт старшую сестру. Мужчина, уготовленный ей судьбой, должен был стать антидотом, билетом в счастливое будущее; встреть она его год назад, Морана могла бы спастись. Но времени не осталось. Поэтому она послушно идёт за незнакомцем по лестнице куда-то вверх; ей всё равно, кому отдать себя — ей просто хочется почувствовать. Боль или наслаждение, не имеет смысла — она ведь умирает. Мужчина вталкивает её и так едва держащееся тело в одну из VIP-зон, и Савада путается в ногах; оседает на пол, измученно набирая воздуха в лёгкие, которые от давления снова начинают угрожающее трещать. Ей всё равно, что с ней будет. Может, даже свезёт встретить здесь смерть, учитывая, что клуб этот — одна из самых основных точек для криминала необъятной Японии; в это здание стекаются отбросы общества, имеющие непомерную власть над законом: продажа людей, наркотиков или оружия в этом месте не является редкостью. Её грубо хватают за руку, заставляя подняться, и тянут вглубь комнаты. Несколько мужчин расслабленно сидят на диванах, и среди них Савада узнаёт министра одного из районов Токио: пивное пузо, потная, покрасневшая кожа и взгляд, скользкий и грязный. Она знает его из новостей: мужчина однажды подозревался в изнасиловании подростка, но дело свернули, когда за него вступился «Бонтен». А с ним ни одна ветка власти не смеет тягаться. Морана тихо кашляет, смотрит безразлично на присутствующих и выдаёт: — Зачем меня привели? — Как это зачем? Шлюхам здесь самое место, иначе кто нас обслужит… — один из мужчин, сидящих слева, надрывно смеётся, словно находит слова чиновника уморительными. — Вы ошиблись. Я посетитель этого клуба, а не та, кого вы назвали, — Савада пытается отдёрнуть руку от незнакомца позади, но тот сдавливает сильнее; она чувствует, как кость под мышцами плавится. — Мы сами решим, кто ты. Раздевайся. — Хорошо-хорошо. Только, прежде чем мы начнём, я могу предупредить вас? — Ну? — Не знаю, стоит ли мне об этом говорить… Ну… об инфекции… Ладно! Проще говоря, у меня ВИЧ. — Прикалываешься? — позади отдаёт рычанием, обдуваемое чужим дыханием место у уха начинает пузырится с обратной стороны кожи. Морана чувствует неприятную зыбь. — Нет, конечно! Кто такие шутки шутит вообще? Я могу справку показать! Всегда таскаю с собой на подобные случаи, — чеканит девушка, тут же собираясь просунуть свободную руку в карман маленькой сумочки. — Пиздец ты бесполезная, — Савада тихо вскрикивает, когда мужик тянет её к выходу и с силой выпихивает её из комнаты, как прокажённую. Морана оседает на пол, прикладывается к прохладой стене коридора спиной и тихо хихикает. В целом, она не совсем соврала: смерть ведь настигнет её, пусть и путём несколько другим; а она даже не спала ни с кем, ожидая свою судьбу. Однако он всё не появлялся, а она отдаться так никому и не смогла — считала это предательством собственной души, часть которой подарена совершенно незнакомому человеку. Этой патологией страдают исключительно небольшое количество женщин на земле, а для мужчин всё происходит гораздо легче, то есть — вообще никак. Их обдают лишь отголоски ощущений, мимолётные, совершенно не значимые. Они не чувствуют того же, но в их руках априори находится власть: именно мужчина принимает окончательное решение, позволить ли незнакомке войти в свой круг и подарить ей жизнь — взаимность — или нет. Так и строится иерархия этого мира: сильные поглощают и пережёвывают слабых, а Морана даже не слабая — она никакая. Камешек, забившийся в обувь, или комар, раздражающе жужжащий над ухом. Никто. Пустое место. Просто оболочка. Савада прячет глаза за ладонью, собирая ребром несколько капель слёз, и глубоко вдыхает воздух, в котором тошнотворным коктейлем намешаны вульгарно-яркие духи и похоть. Сводит колени вместе, опускает платье ниже, и по стене снова поднимается на ноги. Ей терять давно нечего. Всё уже потеряно: и шанс, и желание, и жизнь тоже. Поэтому Морана идёт прямо, ведомая желанием найти свободную комнату с кроватью и просто отдохнуть. С правой стороны даже сквозь толстые стены слышны крики; кажется, там определённо кого-то убивают, иначе такой визг и не объяснить. Впрочем, это не её дело. Пока Савада отвлекается на свои мысли, чуть дальше слева открывается дверь и оттуда выходит мужчина. Видная татуировка на шее вынуждает её мышцы напрячься — она чувствует расхождения линий под её кожей и тихо охает, привлекая к себе внимание. Риндо Хайтани — один из хозяинов клуба и Японии. Смотрит на неё цепко, оглядывает с ног до головы внимательным взглядом. — Ты с кем здесь? — Одна, — без запинки отвечает Морана и лишь потом понимает, какой абсурд она только что произнесла. Верхние этажи, VIP-зоны и комнаты для переговоров и секса оплачиваются исключительно приглашающими мужчинами. За каждым закрепляется помещение на целую ночь. Другое развитие событий невозможно. — Одна? — с сомнением повторяет Хайтани, делая шаг вперёд — к ней. — Ну… — девушка вопреки страху, неожиданно собирающемуся где-то под полуразрушенной печёнкой, остаётся на месте, — не совсем. Меня сюда привели, но против воли. А потом отпустили. Риндо лицом кривится, всматривается в её глаза слишком пристально, и под этим взглядом Савада чувствует себя неуютно. — Ты что-то приняла? — Вы мне не верите? — Сюда приходят не для того, чтобы отпускать. — О! Я поняла. Если позволите, я объясню. Я не хотела, чтобы на моё совершеннолетие меня пустили по кругу пьяные мужики, — Морана кривится и срывается на глухой кашель. — Так вот, я сказала, что у меня ВИЧ, и меня… просто вышвырнули оттуда. — И они поверили? — Ну… я хотела показать справку, но не успела. — Так ты действительно..? — Нет-нет! Венерических заболеваний у меня нет. — А справка? — Липовая, конечно. Я давно её сделала и ношу с собой на всякий случай. Риндо хмыкает. Странная девушка. — А здесь чего шляешься? — Комнату ищу. С кроватью. Отдохнуть. Риндо указывает кивком на дверь, из которой вышел несколько минут ранее. — Тебе повезло, что я сегодня добрый. Сейчас брат закончит с делами и можешь остаться там. Комната на фамилию Хайтани закреплена, никто не потревожит. — Вы… с братом? Там… Риндо темнеет лицом, уловив тонкий подтекст: — Мы решали бумажные дела. Морана скромно улыбается, решив не уточнять, почему дела их решались в комнате с кроватью, а не в кабинете, например, потому что… это, конечно же, не её дело, совсем нет. — Спасибо вам. — Риндо. На ты. — Тебе… Спасибо, Риндо, — Савада перестраивается на формальный тон, не стесняясь, вызывая со стороны Хайтани одобрительную усмешку. Действительно странная. Не боится даже. А ей, собственно, бояться уже давно нечего: жизни осталось и по пальцам не сосчитать, оттого ограничивать себя сейчас ей особенно не хотелось. Просто отдохнуть — колени ноют после удара о пол, а ощущение такое, словно они медленно крошатся и рассыпаются под кожей. Хайтани уходит, последний раз мазнув взглядом по худощавому недоразумению; Морана снова опирается спиной о стену, прикрывает глаза и ждёт. Она не знает, сколько времени проходит затем, но из собственных мыслей её вырывает быстро разрастающееся обжигающее тепло, сводящее и одурманивающее. Нет… Нет-нет-нет. Только не сейчас. Савада слышит открывающуюся дверь, и её обдаёт запахом мужского одеколона — он оседает на коже острыми осколками, а она, словно мазохист, вдыхает носом глубже; обожжённая раскалённым стеклом плоть расслаивается под взглядом незнакомца. Морана протяжно выдыхает, всё ещё держа глаза закрытыми. Увидит если — пропадёт. Умрёт сразу же: уже чувствует, как трещины внутри неё перестраиваются, меняют глубину, то затягиваясь, то вновь расходясь на огромные пропасти. Это невыносимо больно. Непередаваемо. Её буквально раскраивает из раза в раз, а она не знает совершенно, чем и как перекрыть эту боль. Знает, точнее, и от этого ещё больнее. Лучше бы его не было здесь. Лучше бы она никогда не встречала его. Нутро скребёт когтями отчаявшегося зверя, раздирая её противоречия на крошечные лоскутки: незнакомец лишь одним присутствием возвращает ей желание жить. «Отбери» — шепчет разум. Ей не нравится желать жизни, зная, что её мечта не осуществиться. Чёрт возьми, встреть она его месяцем назад или даже днём ранее, когда процессы в её организме ещё не стали необратимыми, она могла бы спастись. Встретить судьбу до наступления двадцатилетия предполагает замедление болезни, после — распространение. Однако без взаимности не выжить и вовсе, лишь отсрочить или ускорить неизбежное. А Морана понимает — неизбежное. Учитывая, кто именно стоит перед ней. Полночь — точка невозврата, граница, после которой не выбраться на поверхность; остаётся лишь захлебываться возможностями, ускользающими сквозь пальцы. Ей двадцать уже четыре часа. Четыре часа назад она ещё могла спасти себя, четыре часа после — нет. И всё же, ей интересно, как выглядит тот, кто сейчас разрушает её изнутри: Морана приоткрывает глаза, первым делом сразу же натыкаясь на татуировку, идентичную той, что она видела на шее Риндо Хайтани. Значит, правда брат. — Ран, — внезапно произносит мужчина, и Савада действительно теряет себя. Смотрит в его объятые пустотой глаза и проклинает весь свет за то, что ей достался он. — Морана. Мысли словно кокон гремучих змей: шипение обвивает шею удавкой ненависти, яд обиды расползается по кромке бесформенных трещин, впитываясь в кожу отёком отчаяния. Почему он встретился ей так поздно? Почему они все, все эти беззаботные и счастливые люди живут, а она… а она обречена… «Почему?» Ран смотрит на неё с долей вопроса во взгляде, и она понимает, что произнесла это вслух. — Неважно. Я хочу занять комнату. Морана обходит Хайтани и заходит за порог, где каждый дюйм помещения пропитан его запахом. Она чувствует его везде, и это сводит с ума, заставляя остановиться на полпути. Савада слышит, как хлопает дверь и предполагает, что Хайтани ушёл, пока не чувствует нутром его присутствие; он придвигается к ней ближе, соприкасается с её спиной торсом и ведёт носом по шее, вены на которой отбивали ритм беспрекословного подчинения. Что бы он сейчас не сказал — она примет. — Я бы мог облегчить твою боль, — в словах Рана горький пепел, привкус на языках у обоих отвратительный и вязкий. Хайтани бы ни за что не подумал спать с девушкой, только переступившей порог совершеннолетия, когда как ему уже за тридцать, но интуитивно чувствует — так надо. Он ведь для неё не просто, а ему не должно быть до этого абсолютно никакого дела. Но уйти он отчего-то не может, хотя хочет. Хочет выйти из этой комнаты и оставить её самой разбираться не только с разбитой жизнью, но и сердцем, однако ноги его не слушаются. Ран оплетает ладонями худую талию и вжимает её маленькое тело в себя, обволакивая своим присутствием со всех сторон. — Простите… Я не хочу доставлять вам проблем, но… вы можете облегчить процесс. Хайтани замирает. Лишать людей жизни не было проблемой для него, никогда не, потому что каждый, кто умирал от руки Рана, так или иначе заслужил это. Но убивать её, неосознанно, лишь своим существованием, вызывает в нём глухое раздражение к структуре этой чёртовой жизни. Но… если они соединятся, смерть ослабит хватку на шее её, облегчит финал её существования; часть сделки с судьбой ведь будет выполнена, а столкновение их не душой, но телом — всё равно своего рода сближение. — Я рада, что хотя бы увидела, какой вы. Ран не слушает; разворачивает Морану к себе и, склоняясь, впивается в её обветренные губы жадным поцелуем. Потребность оставлять отпечатки на бледной коже обусловлена возможностью купировать её боль. Его прикосновения — обезболивающее, он сам — просроченный антидот. Каждое её движение пропитано неловкостью и страхом близости со взрослым мужчиной, который из незнакомца за секунду превратился в спасение. Савада пытается подстроиться под его темп, спешит и краснеет от собственной неуклюжести, когда Ран останавливает её на полпути к кровати. — Не торопись. Расслабься, — его ладонь, большая и шершавая, аккуратно скользит по шее её; его прикосновения оставляют после себя обжигающие метки, пробирающиеся под кожу и разносящие по венам вместе с терпким теплом успокоение — боль уступает место возбуждению. — Наверное, я должна сказать… я ещё никогда… — Морана прикусывает губу, пряча глаза в смущении. — Ждала меня? — Ждала. — Жаль. «Мне жаль» сквозит в омутах его зрачков, переплетаясь с желанием облегчить её смерть; Ран тянет пальцы к молнии платья, плотно оплетающего девичье тело, и бегунок послушно сползает вниз, к самому копчику. Морана в его руках дрожит, плавится, распарывается сотней швов изломанной души, но руки Хайтани сшивают её заново — на непродолжительное время, но она ещё побудет целой. Ей становится стыдно, когда ткань сползает на пол, раскрывая её перед Хайтани нараспашку: кровоточащие шрамы их связи пульсируют, каждый миллиметр её тела разрушен, везде полосы-полосы-полосы, мерзкие и уродливые. Морана прикрывает глаза, вверяя себя в руки человека, предназначенного спасти и убить одновременно. Чувствует, как подушечки его пальцев проходятся по ключицам, собирая все неровности её кожи своей. — Я испорченная. И пойму, если вы не хотите этого делать. Я ведь не заставляю! — Хочу, — отрезает Ран, толкая её к кровати. Савада всхлипывает, всё ещё не веря в происходящее, но боль отступает, теряется, выходит сквозь пальцы Хайтани с каждым касанием; он забирает её боль каждым прикосновением губ, собственным телом, накрывающим её сверху. Она теряется, когда мужчина приподнимает её за бёдра и стягивает с неё последний элемент одежды, оплетает себя руками в защитном жесте и сжимается. — Не бойся, Морана. Это не больно, — Ран аккуратно прижимает её руки к кровати и окидывает взглядом маленькое тельце. Ему действительно придется постараться, чтобы не сделать ей больно. — Ты веришь мне? — Да, — не раздумывая отвечает девушка, пытаясь расслабиться. Он ведь первый мужчина, видящий все её дефекты, каждый ужасающий шрам и каждую глубокую трещину её души, но он не кривится, в его глазах не плескается отвращение, напротив — его язык пробует каждую неровность, смазывая слюной стягивающие рубцы, ведь каждый след на её теле образовался по его вине; он целует её сам, сам бережным движением раздвигает ей ноги, и держит её в своих объятиях прежде чем лишить воздуха аккуратным толчком. Он трогает-трогает-трогает, оглаживает каждый миллиметр её тела, пока она задыхается и свыкается с ощущением наполненности; плачет, смотря на Хайтани перед собой, чувствуя, что из-за неё он переступает через себя. — Мне так жаль, — Морана утыкается мокрым носом в ключицу Рана, обхватывая его руками за плечи. — Вы ведь не хотели этого… Он не отвечает, но на пробу подаётся бёдрами вперёд, дотошно разглядывая девчушку под собой. Она по-детски так жмурится, прижимается к нему ближе, закусывает губу и пытается молча совладать с распирающей болью внутри. — Всё хорошо? — Да… да, всё хорошо. Я вам благодарна, — она распахивает веки, и Ран видит в её зрачках россыпь бесконечных звёзд, кутающих его льдины мёрзлым теплом. Они не стонут даже, но двигаются в одном темпе; Морана цепляется за него как за спасательный круг, и его руки не позволяют ей тонуть. Не сейчас. Она на фоне него действительно слишком маленькая; Хайтани будет помнить вечно, как удовольствие переплетается с отвращением к себе, — оттого будет помнить и её. Когда Савада освобождается от оков напряжения и выгибается в спине, прижимаясь к телу Рана вплотную, она чувствует затягивающиеся трещины в душе; оргазм приносит не только наслаждение, но и возможность прожить немного больше уготовленного для неё времени. Возможно, она ещё успеет купить кукольный домик и вычеркнуть из списка эту странную мечту. Первую она ведь уже вычеркнула. И вторую тоже. Осталась самая малость: домик, море и огромный пустой аквариум, обложенный искусственными водорослями. Морана успеет. Ран успеет вместе с ней. И после неё тоже.—
Огромный пустой аквариум, обложенный искусственными водорослями, скрывал на дне своём запрятанный личный дневник, который хозяйка оставила за место себя, пытаясь сохранить присутствие своей души в пространстве необъятной вселенной. На каждой страничке последовательно, в сантиметре друг от друга, расклеены маленькие звёздочки, сантиметрами ниже нарисованы рыбки с воздушными хвостами, но слова, вплетённые в строчки — обречённые. Последняя запись была сделана ровно в полночь на её двадцатилетие: в ней сквозило желанием покончить с собой. Морана даже описала способ, с которым собралась уйти из жизни, и она бы умерла раньше положенного и не исполнила все свои глупые мечты, если бы не он. Слишком много слов; она писала о каждом необратимом процессе в своём организме: увядание, выцветание, распространяющаяся по венам метель, обгладывающая кости мерзким слоем инея. Всё внутри неё хрустело, крошилось, рассыпалось. А Ран склеил осколки поцелуями. Не успел дать взаимность, но дал чувство нужности — и прожила Савада дольше приписанного, усилиями ли воли или пылающими внутри чувствами, но её хватило на десять недель взамен лишь одной. Десять недель — на столько хватило просроченного антидота.