Элевсинские мистерии

      Сначала он даже не заметил, что что-то не так. Их встречи не были регулярными. Они встречались, когда только хотели — и, конечно, когда было время. Поэтому ничего подозрительного в её долгом отсутствии не было. Поначалу.       В конце концов, они ведь оба взрослые люди, у них работа, дети — Вовкулака очень надеялся, что первая у Оксанки есть, а вторых нет, — нельзя же ведь приходить выпить и заняться сексом каждый день? Это же уже семейная жизнь получится. Активная. И пьяная. Вовкулака не был уверен, что готов каждый день видеть голую пьяную Оксанку.       Но, оказывается, всё же как-то не был готов к полному её отсутствию.       Поэтому, когда он вдруг увидел дату на календаре и понял, что Оксанка не приходила к нему уже ровно месяц и столько же времени не брала трубку, он пошел разбираться. Достать её адрес было делом несложным, зря он, что ли, без пяти минут полковник?       Он подъезжал к элитному жк в центре города. Совершенно не к месту светило яркое солнце. Колёса мягко шуршали по идеальному асфальту. Из магнитолы какой-то мужчина пел о своей большой любви. Под ложечкой сосало. Было страшно и одновременно немного неприятно, точно он ехал выяснять отношения, как обманутый любовник из женских романов.       Дорогу перегораживал длинный полосатый шлагбаум. У края его стояла обычная пластиковая будка с маленьким окошком и маленькой сухонькой старушонкой внутри.       — Куда едем, товарищ? — проскрипела она, высунувшись в окошко. Голос у неё был тоненький и противный.       Быстренько прикинув, что обойдётся ему дороже: соврать или сказать правду, он решил достать из бардачка удостоверение. Дёшево и сердито. Вместо тысячи слов, так сказать, — одна корочка.       Старушке корочка одновременно и понравилась, и нет. С восхищенным блеском в глазах она выдохнула:       — Кто?       Вовкулака смутился. Обычно сознательные граждане в такие моменты проникались серьёзностью профессии и принимались сотрудничать со следствием, вопросов не задавая.       — Квартира двадцать семь, — наконец ответил ей Вовкулака, быстро вспомнив, что в этой квартире Оксанка не живёт точно.       — Я всегда знала, что она негодяйка! — довольно присвистнула старушка, нажимая на кнопку. Шлагбаум стал медленно подниматься. — Вечно к ней ходють и ходють всякие! Вы уж на неё обратите внимание. Очен-но подозрительная личность, знаете ли!       — Тише, — понизил он голос, — никому об этом не говорите. Тайна следствия, понимаете?       Старушка важно закивала. Машина тронулась и въехала во двор. Проехав чуть-чуть и убедившись, что старушка его не слышит, он расхохотался в голос. Наверняка, проводив его взглядом, она прибавила звук на телевизоре с включённым Новым каналом!       Дом Оксанки на фоне остальных ничем не выделялся. Такая же высотка с немыслимым числом этажей, такие же серо-бежевые блестящие стены, такие же стеклянные двери многочисленных подъездов. Найти нужный подъезд оказалось проблемой. Код домофона он получил вместе с адресом.       Свет включился по датчику движения. Один из лифтов приветственно распахнул свои двери, стоило Вовкулаке нажать кнопку вызова. Внутри он был огромен, и Вовкулака даже испугался, не расширяла ли его Оксанка самостоятельно. Кому вообще может понадобиться лифт таких размеров? Может, он сел в грузовой? Но вряд ли там будут стеклянные стены. На панели над дверью красным цветом вспыхивал номер проезжаемого этажа. Наконец лифт встал, бесшумно открылся и металлический голос произнёс:       — Двенадцатый этаж.       Вовкулака поморщился и вышел. Здания выше девяти этажей он воспринимал исключительно в качестве торговых центров. На площадке было всего две квартиры.       Вовкулака позвонил в нужную. Никто не открыл, но он явно слышал разлившуюся трель. Он позвонил ещё раз. И ещё. В глубине послышались чьи-то сердитые шаги, и дверь приоткрылась.       — А, — поджала губы Оксанка. — Это ты. Что-то хотел?       Вовкулака оторопел. Он, конечно, не ждал приветственного каравая на рушнике, но не думал, что его примут так холодно.       — Привет, — через силу ухмыльнулся он. — Пустишь?       В глазах её мелькнул страх, но тут же исчез, и Вовкулака даже подумал, не почудилось ли ему. Оксанка взглянула на соседскую дверь и выругалась одними губами. Он сглотнул. Она явно была ему не рада, и он искренне не понимал, почему.       Оксанка распахнула дверь и пропустила его вперёд. В квартире было светло и пахло выпечкой.       — Разувайся.       Он разглядывал квартиру, стараясь делать это незаметно — издержки профессии или, может, что-то большее, он не был уверен. Но ему хотелось понять эту женщину, узнать её как можно лучше, и это был один из самых простых способов.       Слева от него был шкаф с зеркалом во весь рост; справа — подставки для обуви и зонтов. Коридор уходил куда-то влево. С другой стороны было несколько запертых дверей.       — Кухня в ту сторону, — махнула Оксанка в направлении коридора. — Руки мой. Кофе будешь?       Он кивнул. Отряхивая вымытые руки, Вовкулака прошёл на кухню и скромно сел на ближайший стул. Ему отчего-то было неловко.       Вовкулака окинул глазами просторную комнату, большой, явно дорогой, стол посередине, мягкий диван рядом и роскошную отделку и восхищённо присвистнул. Оксанка от этого одобрения ее вкуса сама как-то приободрилась и приосанилась от похвалы её дому.       «Ведьма», — подумал он.       Сразу стало легче.       Оксанка достала турку из чудно открывшегося шкафа, загремела посудой, вытащила откуда-то кофемолку и зерна.       — Зачем приехал?       — Я тебя искал. Тебя долго не было, ты не приходила и не отвечала на звонки, и я начал волноваться, и решил приехать, может, вдруг что случилось и тебе что-то нужно… — Вовкулака волновался. Он перебирал в воздухе пальцами, теребил ремешок часов, голос его постепенно затихал; последние слова он произнёс шёпотом и наконец смолк совсем.       «Как мальчишка, — подумал он, — хорошо, что никто не видит».       — Зря. Со мной всё в порядке, — отрезала она, заканчивая молоть кофе и сваливая его в турку. — Убедился?       — Убедился.       — Можешь ехать.       Оксанка сделала шаг, чтобы, очевидно, выпроводить его из своей квартиры, и Вовкулака испугался, что вот сейчас она выведет его, и всё закончится, и он никогда сюда больше не вернётся, и она никогда больше к нему не придёт сама, и он не успеет сказать ей самого главного.       Он схватил её за руку, крепко, так, что кожа под его пальцами смялась и натянулась, и, наверно, у неё потом останутся синяки. Мысль о синяках на этой светлой коже пугала, но выпустить ее он не мог.       Нужные слова почему-то не шли в голову и не ложились на язык, а он так хотел признаться ей — и она испуганно-выжидающе смотрела на него. От боли между бровей залегла маленькая складка, и он хотел поцеловать её, разгладить её, но почти не мог пошевелиться.       Вовкулака притянул руку к себе и легонько прикоснулся губами к запястью.       — Не надо, — наконец прохрипел он, — я тебя… я к тебе… привык.       И снова в её глазах мелькнуло испуганное выражение, и теперь Вовкулака был уверен, что ему не показалось, но так же быстро Оксанка моргнула и посуровела — и резким движением вырвала свою руку.       — Наглец, — прошипела она, растирая запястье.       — Поговори со мной. Пожалуйста.       Оксанка отвернулась. По кухне разнёсся горький кофейный запах. Вовкулака заставил себя расслабиться и стал наблюдать. Оксанка ходила из угла в угол, собирала что-то, кидала в турку, что-то мешала, где-то крутила, и выходило у неё это всё как-то так ладно и просто, и даже какая-то неправильность, которая всегда у неё была, и та выглядела удивительно гармонично.       Кофе закипел. Она сняла его с огня и разлила по чашкам.       А потом посмотрела в окно и замерла. Он проследил за её взглядом. Там ничего не было.       Оксанка тряхнула головой.       — Так что ты хотел?       Он сделал обжигающий глоток. Кофе вышел чудесным, очень сбалансированным и приятным.       — Почему ты не приходила?       — Не хотела.       Вовкулака поднял бровь.       — Почему?       — Потому что не хотела.       — Это не ответ.       Оксанка отставила чашку и внимательно посмотрела на него. Взгляд её ожесточился. Повеяло холодом.       Вовкулака поежился.       — Ответ. Я просто не хотела тебя видеть. Вообще. Совсем. Никак. Думаю, нам больше не стоит встречаться.       — Почему.       «Как дурак», — подумал он. — «Почему-почему. По кочану. Потому что она так решила, и ничего ты с этим не сделаешь».       — Потому что я так решила. Потому что дураку ясно, что ничего хорошего из этого не выйдет, и лучше покончить с этим сейчас, чем когда станет слишком поздно.       Мысль о том, что уже слишком поздно, невысказанной повисла в воздухе.       Вовкулака допил кофе и встал. Оксанка сложила руки в замок. Она сидела за столом, опустив глаза, и молчала. Солнце оставляло на полу несколько светлых квадратов.       Когда Вовкулака обувался, Оксанка не вышла его провожать; но когда он заглянул на кухню, чтобы увидеть её — теперь уже в последний раз, видимо, — она подняла руки к лицу, и плечи её тряслись.       Старушка на шлагбауме провожала его машину подозрительным взглядом.       В тот день Вовкулака напился допьяна.       На следующее утро он проснулся поздно. Голова раскалывалась, работу он проспал, Рудый звонил несколько раз, но так и не услышал ответа. Вовкулака написал ему что-то о том, что не придёт сегодня, но все хорошо, пусть никто не волнуется.       День прошёл зря.       Потом он пошёл на работу. Жизнь медленно входила в свою колею. Вовкулака привык к своему пережженому кофе, к холодной постели, к ночам в одиночестве и к мысли о том, что конец света он встретит все-таки один.       Правда, если человечество все-таки вымрет, они с Оксанкой все равно встретятся на том свете. Если он только есть, этот тот свет.       И так, в общем-то, проходили его дни, и, в общем-то, всё было хорошо. И так хорошо прошла неделя, а потом, опрашивая соседей по поводу какой-то мелкой кражи, Вовкулака заметил во дворе парикмахерскую «Оксана». В тот день он напился снова, а когда забылся пьяным сном, ему снилась шатенка с болотными глазами и хохотала, хохотала, хохотала — а потом, стоило ему подойти ближе, начинала дрожать и исчезала в каком-то колдовском мареве.       На утро Вовкулака вновь взял себя в руки. Работа ждала; щенки, конечно, времени зря не теряли, но были и дела, требовавшие его непосредственного внимания. Впрочем, их, к сожалению, было немного.       Когда последний отчёт был дописан, последняя чашка кофе выпита, а последний щенок вышел из кабинета, он взглянул на часы. Рабочий день заканчивался в положенное время. Обычно в таких случаях он звонил Оксанке, брал бутылочку чего-нибудь алкогольного и они весело проводили ночь вместе.       Оксанка теперь на звонки не отвечала, из алкогольного хотелось только водки, и весёлая ночь ему не светила никак.       Вовкулака пошатался по части, проинспектировал дежурных, выпил четыре стаканчика кофе из автомата и лёг спать в своём кабинете.       В таком темпе пролетела ещё неделя. Вовкулака зарылся в работу. Он похудел, высох, а под глазами залегли тёмные круги; он стал чаще срываться на щенков; и по части прошёл слух, что старый волк, небось, получил от кого-то от ворот поворот. Слух этот Вовкулакой постоянно пресекался и оттого разрастался ещё больше.       Иногда ему казалось, что за ним кто-то наблюдает, но рядом никого никогда не было.       В одно утро, уже ближе к обеду, в его кабинет ворвался, волоча за руку кого-то блондинистого и упирающегося, молодой парниша. Вовкулака его знал: парниша работал охранником в одном магазине косметики неподалёку и очень переживал, что в его смену кто-то что-то украдёт.       — Она, тащ полковник, она! Эта дура у меня косметики на целу тыщщу украла! Тащ полковник, я со начальству-то скажу, а, тащ полковник? Я как эту недостачу-то отрабатывать-то буду, а?       Вовкулака перевёл взгляд с парниши на дуру и поперхнулся. Конкретно эта дура, скорее всего, действительно украла. И, вполне возможно, действительно на целу тыщщу.       На него исподлобья смотрела Маринка.       Он тяжело вздохнул и достал из кошелька деньги. Тысячи у него с собой не было, но, зная склонность парниши драматизировать, ему хватит и того, что дадут. Нечего тут наживаться на честных органах милиции.       Парнишка глубоко вздохнул, сцапал бумажку, оттарабанил что-то вроде благодарности и выскочил из кабинета, обернувшись напоследок:       — А дуру эту вы все-таки проработайте.       И захлопнул за собой дверь.       Маринка помолчала. Вовкулака смерил ее взглядом.       — Зря вы ему деньги дали, — наконец сказала она. — Никто меня не видел, я всем глаза отвела. Да и не так уж много я взяла, уж точно не на тыщу.       — Ну, если он приволок тебя сюда, значит, что-то все-таки видел. Сам он и без тебя сюда регулярно захаживает. Ему если денег не дать, он тут до вечера торчать будет. Ты же этого не хочешь, правда?       Маринка мотнула головой.       — Правда.       — Садись, — Вовкулака ногой подвинул ей стул напротив. — Рассказывай давай, что взяла, где и зачем. И карманы выворачивай. И глаза мне отводить, слышишь, не вздумай: я волк, я тебя за версту почую.       — Не больно-то и хотелось, — ответила Маринка, продолжая стоять. — А я ничего не брала.       — Сама сказала, что взяла.       — Не помню. Не было ничего такого, всё вы врёте!       — Ладно, — покладисто согласился Вовкулака. Голова начинала болеть. Он подумал было выпить после работы, но его замутило, и идею пришлось оставить. А жаль: было бы славно сидеть и не чувствовать ничего. И ни о чем не думать. — Не говорила, так не говорила. Дверь закрой, Оксанке звонить будешь. Пусть сама с тобой разбирается.       — А чего ей-то сразу? Давайте я перед вами извинюсь и мы разойдёмся, как в море корабли. Ну серьёзно, ничего же не случилось, а у вас наверняка ещё дела есть.       — Не хочешь Оксанке — гони номер матери.       Маринка обернулась на запертую дверь и зарешеченное окно. Бежать было некуда, да и бесполезно: старый волк прав, он действительно найдёт её где угодно. Заворожить его тоже себе дороже: узнает Оксана Тарасовна, ей несдобровать.       — Ладно. Давайте Оксане Тарасовне.       Вовкулака потянулся за телефоном и похолодел. Он вдруг понял, что Оксанка, скорее всего, сейчас не ответит на его звонок. Кроме того, ему самому отчаянно не хотелось звонить ей и слушать отстраненные гудки. Прежде чем требовать от Оксанки чего-то, им следовало восстановить общение. Поведение Маринки могло быть отличным предлогом… но нет. Нельзя впутывать в их отношения девчонку — тем более, робленую Оксанки. Оставить Маринку без наказания он тоже не мог — зря, что ли, так настоивал на звонке?       — Мы можем замять это дело, если ты признаешься сама.       — По-моему, вы боитесь больше меня.       Девчонка попала в точку.       — А тебе разве это не на руку?       В конце концов обошлись без Оксанки. Девчонка пыталась настаивать на том, что он не имеет права допрашивать её без взрослых, что он в тупике и непременно использует признание против неё — но покорно всё подписала.       Вовкулака посмеялся над этой ершистостью, когда шёл домой. Видно, робленые и впрямь перенимали черты характера хозяек.       А потом его ломало.       Вовкулака не мог уснуть. Образ Оксанки вставал у него перед глазами, стоило только сомкнуть веки; за каждым поворотом стены чудилась её фигура; за каждым шорохом слышался поворот ключа в замке. У собственноручно заваренного чая был привкус пива, которое они пили тогда на его кухне после сражения в Ирии; от одеяла, которым он укрывался, несло её духами; взяв в руки вилку, Вовкулака вспомнил, что эта вилка была её любимой.       В какой-то момент он даже подумал, что девчонка навела на него порчу, но быстро отмёл эту мысль.       Солнце уже вставало, и лучи его пробивались сквозь неплотно задернутые шторы, а Вовкулака всё так же лежал в постели без сна. Решение проблемы пришло неожиданно: он должен был увидеть Оксанку. Он должен был увидеть ее, услышать её, хотя бы издалека, хотя бы приглушенно, но ещё раз.       И надеяться, что этот раз не будет последним.       Поэтому на следующий день в обеденный перерыв он подъехал к одному из торгово-офисных центров, припарковал машину, взял себе кофе и приготовился ждать.       Стрелки наручных часов показали час. Оксанки не было.       Карусель дверей провернулась и выпустила на улицу галдящую толпу менеджеров и продавцов и парочку заблудившихся охранников. Они попрощались и разбрелись к давно облюбованным магазинчикам и кафе. Строго упорядоченное, выверенное годами не-броуновское движение.       Вовкулака потянул носом и нахмурился. Знакомый запах оксанкиных духов приближался, но к нему примешивался и чей-то чужой. Странный. Опасный.       Карусель провернулась снова. Оксанка вышла и огляделась по сторонам. За ней спустился какой-то незнакомый Вовкулаке тип в строгом костюме. Он светил белозубой улыбкой и кидал на Оксанку неприятные взгляды.       Вовкулака поставил стаканчик на капот и напрягся.       Тип быстро догнал её и взял под руку. Вовкулака сделал было шаг к ним, но замер. Оксанка медленно обернулась, смерила типа холодным взглядом и с ледяным спокойствием освободилась. Она сказала что-то, но издалека не было слышно. Тип отшатнулся.       Дальше Оксанка пошла одна. Вовкулака хотел подойти к ней и почувствовал, как ноги приросли к земле. Что ж… она определённо могла сама о себе позаботиться. Приближаться к ней уже не хотелось.       Зато не очень хотелось и пить.       А потом она вдруг повернулась и скользнула по нему глазами, не замечая. Вовкулака увидел её лицо, гладкое, ухоженное, будто ничего не происходило. Он почувствовал, как вспотели ладони, и вытер их о штаны. Сердце лихорадочно колотилось. Он перевёл дыхание. Ему показалось, будто кто-то вынул его душу, распотрошил и засунул обратно кровоточащие ошмётки. В горле пересохло.       Пить захотелось невыносимо.       На следующее утро из зеркала на него глядел кто-то страшный и небритый. Глаза ввалились, щеки впали, а в горле неприятно саднило. Руки дрожали, и он разбил стакан для щётки, пытаясь почистить зубы. Убирая осколки, Вовкулака порезался до крови.       Он в первый раз заметил, как сильно постарел за это время.       На кухне он выпил пакет молока и после этого обнаружил в холодильнике неприемлемую пустоту. Неприличную пустоту.       Пришлось приглядеться в поисках повесившейся мыши. Мыши не было. Наверно, не нашла верёвку.       Пришлось выйти за едой. Зелёные стены подъезда шатались и опрокидывались, и Вовкулака шёл медленно, осторожно нащупывая очередную ступеньку. Рывком распахнув железную дверь, он вывалился на улицу и сел передохнуть. Свежий ветер бил в лицо. Дышать стало немного легче.       Идти в магазин не хотелось, поэтому Вовкулака решил зайти в небольшое кафе неподалеку. Там подавали отличные завтраки за отличную, по его мнению, цену — практически даром. Кроме того, тихая музыка не раздражала, а даже как-то успокаивала расшатанные нервы.       Взявшись за ручку двери, он остановился и пригляделся. На его любимом месте сидела и вытирала рот бумажной салфеткой дорого одетая женщина. Вовкулака проследил, как она пожевала губами, аккуратно положила салфетку под тарелку и придвинула к себе следующее блюдо. Было очевидно, что женщина останется тут надолго.       Потом она обернулась и посмотрела на него. Сердце у Вовкулаки захолонуло. Женщина удивлённо расширила глаза, но потом моргнула, растерянность исчезла и она понимающе усмехнулась.       Он отошёл. Не так давно, с месяц или два назад, он сам привёл привёл её сюда, сам показал это место, этот уголок у окна и сам заказал ей то, что она ела сегодня. Ей было тогда здесь неуютно, и она постоянно оглядывалась по сторонам, а он её успокаивал.       Кто же знал в тот проклятый день, что Оксанке здесь так понравится!       Было обидно. Было обидно от того, что она сейчас сидела там и ела, а он не мог даже зайти и взять себе завтрак. Было обидно от того, что она выглядела спокойной и ухоженной, как и всегда, как будто не она бросила его, не она разрушила их отношения из дурацкой прихоти. И больше всего было обидно от того, что она, такая шикарная и роскошная, увидела его таким побитым и страшно старым.       Вовкулака зашёл в дешёвый алкомаркет и вскоре вышел с пивом и закусью.       День прошёл в алкогольном чаду. Вовкулака, выпив все, ушёл гулять по улицам, скрывался в парках, как побитая собака, сидел на лавках и сам чувствовал, как от него разит перегаром. В какой-то момент он споткнулся, упал и остался лежать. Над головой раскинулось высокое голубое небо. Медленно проплывали белые кучерявые облака. От этого движения Вовкулаку замутило.       На ум пришли старые стихи. Он выучил их давно, ещё в школе, сдал учителю и забыл. Стихи были странные, корявые — он никогда не любил Маяковского, — но царапали душу и сворачивались в мозгах клубочком.       — Дым табачный воздух выел… комната — глава в крученыховском аде. Вспомни — за этим окном… — Он вдохнул воздуха. Язык заплетался, — руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День ещё… выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я… дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. — Слова вылетали из памяти, и Вовкулака пропускал их предложениями, кусками, и продолжал говорить. — Что там? Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Как же… кроме любви твоей, мне нету солнца, а я не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он… любимую на деньги б и славу выменял, а мне… мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать; надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа! — он ускорился. Теперь слова шли на ум сами, ложились на язык и вылетали изо рта безо всякого контроля. — Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек. Слов моих сухие листья заставят ли… остановиться, жадно дыша?.. Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.       Он замолчал. По вискам текли слезы, и в этих слезах изливалась вся его любовь к Оксанке, не то заканчиваясь, не то крепче пуская корни. Вовкулака дрожал и улыбался. Он не плакал давно, очень давно; последний раз так было в день битвы в Ирии, но это было не то, не про то. А над Оксанкой он не плакал. Возможно, именно это ему и было нужно.       Потом он встал, шатаясь, и пошёл купил ещё пива. Наступала ночь, но домой идти не хотелось.       Музыка била по мозгам. Различить что-то дальше, чем на два шага, было невозможно из-за повисшего в клубе густой пеленой дыма. Лучи дискошара подсвечивали его разными цветами. Где-то раздался звон разбитого стекла и громкий хохот. Волка замутило.       Из тумана выплыла полуголая женщина с сигаретой и выдохнула ещё одну струйку дыма.       — Прогуляемся? — просипела она. — Мне так страшно одной, а ты такой… сильный, — и она многозначительно вильнула бедрами.       Вовкулака, задумавшись, кивнул, и она обхватила его за шею и потащила куда-то в комнату за одной из многочисленных дверей по краям зала.       В комнате было тихо, значительно тише, чем в зале, хотя приглушённый ритм пробивался и сюда. Вовкулака сёл на кровать и случайно заметил, что его руки и ноги дрожат. Волк застонал.       — Садись, милый, — проворковала женщина, — ты, наверное, устал. Давай я тебе помогу?       Женщина протянула к нему руки. Вовкулака озадаченно моргнул. Она двоилась в глазах и немного расплавалась по краям.       Он кивнул и провалился в темноту.       — Батя, — услышал он издалека чей-то крик, — батя, чтоб тебя!       Вовкулака моргнул. Над ним висело — почему-то вверх ногами — обеспокоенное лицо Рудого. Позади, прижав к себе руки, что-то тараторила женщина.       Волк поперхнулся. Вовкулака, не выдержав, отвернулся, наклонился к полу, и выблевал всё, что выпил за этот вечер. Рудый грязно выругался, подхватил его за плечи и поволок куда-то в сторону от вонючей лужи.       — Сколько он у вас провалялся? — бросил он женщине.       — Да недолго, недолго, — пролепетала в панике она, — вот он отключился, с минуту прошло, я его растормошить пыталась, а потом дверь открыла, хотела мамку позвать, а тут вы зашли…       — Понял, — оборвал её Рудый. — Бать, идти можешь? Понял, — вздохнул он, когда ноги Вовкулаки бессильно стукнулись о пол.       Он потянул его наверх, перехватил поудобнее и с трудом вывел на улицу. Вовкулака втянул свежий воздух. Горло перехватило. Мигнула рыжим машина Рудого.       — Как там эти ваши ведьмочки? — спросил Вовкулака, пытаясь завязать разговор, пока Рудый пристегивал его к креслу.       — Нормально, — зарычал мотор, — вроде всё и хорошо, а вроде и хвосты парням крутят, как хотят. Не то сами стервы, не то в хозяйку пошли.       — У хозяйки совесть есть.       — Да какая же у неё совесть? Откуда совесть у женщины, которая столько робленых себе понаделала?       Вовкулака хмыкнул и поморщился от нахлынувшей головной боли. На глазу выступила и покатилась вниз одинокая слеза. Рудый смерил его взглядом. Повисло молчание.       — Бать, как же тебя угораздило-то? — спросил Рудый, нарушая тишину.       В окне длинными горящими лентами пролетали фонари. Изредка из темноты дороги вылетала случайная машина, сверкала фарами и исчезала где-то вдали. Вовкулака прислонился щекой к холодному оконному стеклу. Боль слегка отступила.       — Да как-то.       Рудый замолчал.       В доме было холодно и пусто. Рудый заходил сюда вечером, когда искал отца, и, чуть не осоловев от запаха перегара, открыл все форточки. Вовкулака едва мог идти. Он опирался на сына и стену, но ноги все равно подкашивались. Рудый скинул его на кровать, стянул ботинки и укрыл пледом.       Вовкулака уснул сразу же, как только голова его коснулась подушки.       Он проснулся, когда солнце уже давно встало и заливало комнату ярким светом. В соседней комнате кто-то ходил. Вовкулака зажмурился, а когда открыл глаза, рядом уже стояла Оксанка.       — Пей, — протянула она ему какой-то зелёный пузырёк, — и учти: мне надоело каждый раз собирать пивные банки по всей твоей квартире.