Цветы и бабочки

      Если кто-то пожелает сорвать цветок, пленившись его красотой, то бабочке не составит труда найти новый.       А если бабочка будет горевать?       — То, скорее всего, умрёт.       Лау усмехается в рукав. Слишком беспечно усмехается, думает демон, смотря на его профиль. Для человека, хранящего столько тайн, способных одной своей оглаской лишить жизни многих, в том числе и самого Тао, ему следовало бы усмехаться тихо, слегка нервозно и так, чтобы этого никто не видел. Здесь же всё наоборот. Хотя на безумца он вовсе не похож.       — Почему я раньше никогда не замечал, что разговаривать с вами чересчур занимательно?       — Это риторический вопрос.       — Верно.       Себастьян не чувствует никакой досады от понимания, что китаец знал всё о совершаемом покушении на графа с самого начала. Он лишь улыбается в ответ, практически зеркаля усмешку.       — Почему вы заговорили о бабочках, господин Лау?       — А что в этом плохого?       Дворецкий задумывается лишь на секунду. Полутьма коридора абсолютно не располагает к разговорам о чём-то светлом и легкомысленном. Если бы не демоническое зрение, детали чужого одеяния было бы не разглядеть. В этот раз оно почему-то гораздо более замысловатое, чем обычно.       — Неужели граф не даёт вам и секунды для передышки? — перебивает его мысли Лау, будто забыв о прежнем разговоре.       — Разве дворецкому семьи Фантомхайв она нужна?       — Всем людям нужна. Хочешь сказать, что ты исключение?       Лау наклоняется к нему, и его губы растягиваются в уже неприкрытой усмешке гораздо шире.       — Не я, — вполне серьёзно заявляет демон. — Тот, благодаря кому я здесь нахожусь, является одним сплошным исключением. Я лишь пешка.       — А есть ли хоть один человек на этом свете, который видел тебя настоящего?       Себастьян думает в этот раз меньше десятой доли секунды. Задумываться нет смысла, на данный момент — на этом свете, — такого человека нет. А Лау на его молчание кривит губы. Смутная догадка о том, почему дворецкому нечего ответить, лишь на мгновение мелькает в его голове. Обдумывать её дольше, Тао чувствует, даже ему не хватит духу. Но след эта мысль всё же оставляет. Весьма неприятный след, как горькое послевкусие от паршивого табака.       — Вы правы, — внезапно говорит Себастьян, прислонившись к стене. — В бабочках нет ничего плохого. Но и хорошего я придумать тоже не могу. Их существование бессмысленно, если не сказать больше.       — Как интересно.       Лау опять улыбается, заметив, что дворецкий резко отпрянул от него.       — Кому-то они радуют глаз. Кто-то к ним абсолютно равнодушен. В существах, значимость которых можно оценивать лишь благодаря чужим взглядам, лично я не вижу никакого смысла. Гораздо более печально ещё то, что многие люди ничем не лучше их.       — Да, интересно… — повторяет Лау. — Но разве не в этом их прелесть? Чтобы радовать чей-то глаз. К тому же, это ведь может быть их предназначение.       — Предназначение? Неужели вы верите в судьбу? — Себастьян недоверчиво щурится.       — Верить можно лишь в случайности. Если угодно, я могу признать, что такой запутанный клубок, как судьба, не что иное, как нити случайностей. На них строится жизнь. А верить в то, что твоя судьба уже известна кому-то наперёд, совсем неинтересно. Тем более, я не люблю это слово.       — Более нелепый диалог у меня был разве что с сегодняшним гостем. Однако, должен признать, вы менее скучны. И не вызываете раздражения, вопреки тому, сколько раз заставляли моего господина отрываться от дел.       — Гость?.. Ах, да. Думаю, напоследок ты произвёл на него неизгладимое впечатление.       На секунду Лау мерещатся красные блики в глазах напротив. Он даже приоткрывает свои, желая проверить, не показалось ли ему, но полутьма коридора позволяет лишь увидеть смеющийся карий взгляд.       — Произведи я этот эффект на вас, господин Лау, результат был бы гораздо приятнее. Не потому, что это сложнее… просто… вы, как азартный игрок, должны меня понять.       Лау слышит в голосе дворецкого какую-то странную интонацию. И теперь Лау думает, что ему всё-таки не показалось. Похвала от него звучит так одновременно неправдоподобно и сладко, что сомнения снова щекочут его душу противно и назойливо. Себастьян же пристально изучает его взглядом, будто гипнотизируя. Лау чувствует призрачный холодок, ползущий по коже. Наверное, люди с хорошо развитой интуицией таким образом понимают, что попали в сеть.       — Граф тебя не хватится? — совершенно безрассудно говорит он, делая шаг вперёд.       — Именно то, что вас приняли за слугу, способствовало тому, что сейчас мой господин желает побыть в одиночестве.       — Значит, у меня есть ещё немного времени, чтобы вероломно потратить твоё.       — Как вам будет угодно.       Сон цветка может быть очень долгим. Сон бабочки слишком быстротечен. Её время может окончить свой бег в любую минуту, поэтому его слишком мало для того, чтобы горевать.       Как бы ни был хорош сорванный цветок, она должна найти новый.       — Сними перчатки, — хрипло просит Лау, когда его пальцы касаются оголённого запястья дворецкого. Самообладание к чёрту. От одного касания к коже крышу сносит получше опия.       — Ваш голос так изменился, — довольно шепчет Себастьян, ложась на спину. — Полагаю, я заслуженно могу гордиться собой.       Его волосы рассыпаются по белоснежной простыни ближайшей гостевой спальни, и зубы подхватывают край перчатки. Лау следит за этим так, будто даже мягкая темнота в комнате ему не помеха. Взгляд жадно обводит чужие губы, показавшиеся из-за них клыки, медленно ползущую вниз белую ткань. И то, как пристальный насмешливый взгляд будто проникает ему под кожу, заставляет ноги подогнуться, а тело безвольно упасть рядом.       Бабочка должна найти другой цветок. И единственное, что в этот момент имеет смысл, — чтобы он не оказался ядовитым.       Лау никогда бы в жизни не подумал, что поцелуй может вызвать самое настоящее головокружение. Вернее, не так. До этого момента он не представлял, что головокружение от поцелуя может возникнуть без помощи определённых веществ.       Опасность и коварная нежность, которые сквозят в чужих движениях, опускают всё дальше на дно, в пучину запретного удовольствия.       К сожалению, в этот раз бабочка ошиблась…       Это и правда похоже на сон. Вечер за окном наполняет бледно-голубыми тенями комнату, которая тонет в жаркой невидимой дымке страсти. Ещё утром Лау и представить не мог, чем закончится этот день. Шалость удалась, думает он перед тем, как превратиться в пепел.       Демоническая страсть сжигает его дотла. Чужие пальцы так больно впиваются в плечи, что Лау не остаётся ничего больше, кроме как стонать сквозь зубы от невероятного контраста. Царапин на спине становится всё больше. Он мысленно сравнивает это с болью от вонзающихся в плоть шипов роз. Всё-таки правда, ощущения весьма схожи. Лау полностью отдаёт им себя, ни о чём больше не задумываясь. И момент, когда роли поменялись, не поменяв своей сути, он незаметно пропускает.       Теперь его спина с невероятной силой врезается в изголовье, пока долгая пытка удовольствием душит его без конца, всё дальше, сильнее, яростнее…       Себастьян не издаёт никаких звуков до тех пор, пока Лау бездействует. Но стоит сжать бёдра в руках сильнее нужного, немного привстать, вгоняя наслаждение в разгорячённое тело ещё глубже, и он срывается.       Больше не сдерживается, позволяя Лау прочувствовать весь спектр боли от красных полос на коже, выгибается, открывая вид на шею, покрытую испариной. А в следующую секунду Лау чувствует, что задыхается. Шею так сильно сдавливает чужими внезапными объятиями, что дышать больше невозможно, но он не делает ничего, чтобы это прекратить.       Дворецкий всё так же не говорит ему ни слова, лишь смыкает руки, увеличивая силу ровно в такт быстрым толчкам. Он стонет гораздо тише, чем Тао хочется на самом деле. От нехватки воздуха перед глазами темнеет, но он в эту секунду думает лишь о том, что чужие бёдра очень приятные на ощупь, и сжимает их сильнее.       Чёрные волосы падают Лау на лицо, когда Себастьян внезапно приникает к нему глубоким и голодным поцелуем. Он жадно сминает чужие губы, наконец ослабляет хватку, но сквозь жёсткие касания воздух по-прежнему не может проникнуть в лёгкие. Лау понимает, что Себастьян сейчас явно не способен мыслить здраво, но вдруг с удивлением чувствует, как тот дышит ему в рот, утихомиривая одну жажду, чтобы дать волю другой.       Дикое, болезненное наслаждение схлапывает все чувства в одно. Лау разрывает долгий, изматывающий поцелуй, встаёт на колени, подхватывая дворецкого и движется быстрее. Он забирается пальцами под болтающуюся на руках рубашку, гладит чужую поясницу, прижимая к себе демона ещё яростнее, и глухо стонет от всё больше нарастающей пульсирующей разрядки.       Его окружает одновременно холод и жар. Внутри будто раскалённая лава, и воздух снаружи кажется более прохладным, чем он есть на самом деле. Не остаётся больше ничего, кроме неясных всполохов перед глазами. Они мелькают, застилая и туманя разум, такие прекрасные, яркие и быстрые… как крылья бабочки.       Себастьян тянет их обоих назад, снова падает, увлекая Лау за собой, и скрещивает ноги на чужой спине. Его вечно идеальный образ рушится сейчас так быстро, что это вызывает лишь новую волну жара внизу живота, которая не позволяет остановиться ни на секунду.       Дворецкий, до этого видевший глаза Лау от силы раза два, сейчас с удивлением понимает, что не может отвести свои собственные. Тёмный взгляд, полный похоти и неподдельного интереса, прошивает его насквозь, пригвождает к кровати, вызывая где-то в глубине чёрной души такое же чёрное животное желание, какое он успел уже давно позабыть.       Шершавые пальцы Лау легко очерчивают линию скул идеального лица, гладят кожу, спускаясь ниже, пока не проникают в рот. Быстрый язык скользит между ними, наполняя жаром, от которого голова идёт кругом.       Мокро. Он оставляет блестящий след на щеке дворецкого, ловит мутный взгляд манящих вишнёвых глаз и постепенно ускоряется.       Лау снова кривит улыбку, когда чужая рука совершенно безжалостно сжимает его волосы в кулак, но он не противится. От быстрого темпа и трения почти больно, Себастьян тоже быстро перестаёт ухмыляться, открывает рот в беззвучном стоне, и до хруста сжимает Тао в руках, достигая желанного конца.       Лунный свет наступившей ночи делает тени в комнате ещё мрачнее. Лау приподнимается на локтях, вглядывается в чужое совершенно бесстрастное лицо. Люди с неплохо развитой интуицией в такие моменты понимают, что только что ничего не произошло. Должны понимать…       — Мне пора, — перед лицом Лау вдруг оказываются часы, которые держит Себастьян. И его рука уже в перчатке.       Он захлопывает крышку циферблата, равнодушно смотрит на Лау, лёжа на спине в по-прежнему бесстыдно распахнутой рубашке, и вдруг улыбается.       — Вы позволите?       Тао улыбается тоже, скрывая глаза. Он садится, ищет в кармане своей одежды сигару, слыша, как за спиной одевается Себастьян.       — Чрезвычайно благодарен вам за визит, — роняет он, заставляя обернуться.       Всегда эту фразу он слышал лишь от графа, и Лау не хочет думать, зачем дворецкий сказал её сейчас. Он уходит, давая время привести себя в порядок, но тяжёлый и внезапный груз недосказанности Тао отчего-то ни капли не тяготит.       Бабочке, оставшейся в живых после встречи с ядовитым цветком, уготована одна участь.       Умереть.       Разница лишь во времени, когда именно эта участь наступит. Яд уже коснулся её сердца, и как бы ни была сладка боль, он ведёт лишь к неминуемой гибели.       Граф, несмотря на позднее время, спускается вниз.       — Себастьян принёс плохие вести, — хмурясь, бормочет Фантомхайв, — я надеялся, что мне уже не нужно тебя провожать.       — Прости, что потревожил, — Лау улыбается без тени усмешки, беря за руку ждущую его Лан Мао. — До встречи, Сиэль. Зови, если будет намечаться ещё одно столь же интересное представление, как сегодня.       Уходя, он бросает взгляд на замершую чёрную тень за спиной Фантомхайва. Лау почему-то думает, что у него огромный запас нелепых диалогов, лишь для того, чтобы убедить самого себя в неотвратимости следующей встречи. Полосы на спине внезапно отзываются призрачной болью, напоминая о себе. А Себастьян снова сверлит его пристальным взглядом, и улыбается лишь на секунду, когда напоследок за закрытыми дверями Лау слышит недовольное:       — И почему они не могут выпить чаю у себя дома?..

***

      Реальность собирается по крупицам, выстраиваясь перед глазами медленно и неторопливо. Лау лежит на коленях дворецкого, держа в пальцах мундштук, и успокаивает дыхание вместе с сердцебиением. Ещё несколько таких встреч, думает вконец уставший Лау, и у него появятся проблемы с сердцем.       — В прошлый раз мне показалось, что вы хотели мне ещё что-то сказать.       Себастьян в эту минуту сам на себя не похож. Его лицо расслаблено точно так же, как и рука, лежащая на спинке дивана. Наполовину застёгнутый халат Лау смотрится на нём волнующе и настолько непривычно, что китаец рассматривает его гораздо дольше, чем нужно. Яркие следы на его груди, наполненные тёмно-красным оттенком, почему-то с каждой минутой становятся всё бледнее, будто увядающие цветы. Лау может поклясться, что его стараниями их до этого было гораздо больше.       Видеть Себастьяна таким странно.       — Не помню. Мне показалось, что тебе было всё-таки скучно. Во всяком случае, никакого восторга я тогда не заметил.       — А сейчас?       Видеть Себастьяна курящим странно вдвойне.       — Дай-ка подумать. Ты сидишь в моём доме, в моей одежде и абсолютно не возражаешь, какие бы глупости я тебе ни предлагал, но…       Себастьян мягко смеётся, перемещая руку вниз, и следит за тем, как чёрные ногти скрываются в слегка растрёпанных волосах.       — Вы так серьёзно это анализируете. Действительно самая настоящая глупость.       — Но, — продолжает Лау, ни капли не смутившись, — назвать это восторгом у меня язык не повернётся.       — Что ж, может быть, это и не глупость, — Себастьян прикрывает глаза, выдыхая дым, — теперь это звучит, скорее, как прагматизм. Я не жду от вас ничего, что могло бы подарить мне восторг, вас же вполне устраивает то, что есть сейчас, и стараться ради чего-то столь недостижимого никакого смысла нет. Цель не стоит этого.       Лау смотрит на него вдвое дольше, чем несколькими секундами ранее, и от дворецкого это внимание не ускользает. Никто из них не чувствует ничего из того, о чём пишут в романах про встречу взглядов. Ни какого-то особенного стука сердца, ни участившегося дыхания, и тем более, нахлынувших чувств. Однако что-то не менее важное, чем нить мимолётной привязанности, всё-таки между ними мелькает, как вспышка электричества.       — Восторга нет… — повторяет демон таким тоном, словно его на самом деле интересуют столь незначительные разговоры. — Хотя какой-то его оттенок всё же присутствует.       — Ты анализируешь подобные пустяки не хуже меня, Себастьян. Может быть, именно поэтому ты настолько идеален и безупречен. Смотря куда свернут приказы господина… в любой момент ты можешь предоставить желаемое. И роль зверушки, которая не даст заскучать, ты наверняка уже примерял.       Себастьян хищно усмехается, и резким движением забирает из пальцев Лау длинную трубку. Он делает пару глубоких затяжек, затем наклоняется и выдыхает дым в чужие губы, едва касаясь.       — Разумеется. Игра стоит свеч. Всё дело в этом.       — Хотел бы я знать… истинную причину твоей преданности. Даже как-то завидую маленькому графу.       — На вашем месте я бы тысячу раз подумал, прежде чем говорить подобное, — туманно роняет Себастьян.       Но ответа так и не получает. Воспользовавшись близостью дворецкого, Лау тянется вверх и заправляет длинную чёрную прядь ему за ухо. Дым обволакивает лицо, горчит сильнее обычного, но Тао не закрывает глаз, внезапно осознав всю прелесть любования такой завораживающей красотой.       — Без своей формы слуги ты кажешься совсем другим. Будто и не ты вовсе.       — Сейчас я не скован приказом, — лениво отзывается Себастьян, — только и всего.       — Скован… Порой ты так странно разговариваешь.       — Излишки профессии.       — Должно быть, их было очень много… за столь долгую жизнь.       Лау жмурится от почти приятной боли, когда дворецкий сжимает руку в его волосах, но тут же отпускает, невесомо погладив.       — Тайны не любят, когда их выставляют напоказ. Будьте сдержаннее, господин Лау, — демон склоняет голову набок, снова затягивается, наполняя лёгкие дымом, — и тогда вы тоже проживёте долгую жизнь.       — Вы как всегда правы, господин дворецкий, — насмешливо улыбаясь, тянет Лау, — однако забавно то, что быть сдержаннее мне советует тот, по вине которого некоторые вещи на мне ещё нескоро заживут. И кстати, по исполнению это было вовсе не похоже на человека. Почерк у тебя, в таком случае, действительно уникальный.       Себастьян собирается что-то сказать, но мгновенно осекается. Только взгляд становится темнее, когда он заставляет Тао вдохнуть остатки дыма. Губы вновь оказываются в плену чужих, и горечь табака лишь добавляет поцелую остроты. Прохладная рука Лау забирается под ворот халата с узором цветов и бабочек, и скользит по оголённой груди дворецкого, на которой уже нет ни единого следа.       Туман наполняет голову, и усталость, ставшую такой привычной, расслабленное тело больше не замечает. Необузданная страсть прячет свои когти, уступая место до крайности невесомой нежности, которая бережно вгоняет тело в сладкую истому.       Его касания граничат с касаниями цветочных лепестков. Кончики волос плетутся по коже следом за поцелуями, будто оставляя за ними призрачный шлейф. Лау невольно закрывает глаза, пока сидящий на нём дворецкий заглаживает свою прежнюю грубость.       — Вам и теперь хочется меня в чём-то обвинять?       Лау не хочется. Ему сейчас вообще ничего не хочется, даже разговаривать. Остаётся лишь одно единственно ясное желание — ловить каждое прикосновение демона, чувствовать каждый его вздох на коже, отзываться благодарной дрожью на удовольствие, которое словно вкладывают в саму душу, ласково опутывая её грёзами обманчивого счастья. Но этим чарам он не находит в себе желания противиться.       Губы мягко скользят по шее, словно отвлекая, пока рука неторопливо ласкает его, то исчезая, то появляясь вновь. Но чувствительности хватает для того, чтобы заметить на собственной коже чужую усмешку. Лау сдерживает себя, чтобы не выгнуться под желанной лаской, и лишь крепче сжимает ткань, попавшую под руку.       Полы собственного халата скользят по ногам, позволяя демону созерцать его тело, но Себастьян увлечён уже настолько, что абсолютно не обращает внимания на мешающую ткань. Он прикусывает кожу на ключице Лау, слушая его шипящий полувздох, лишь отчасти похожий на стон, и улыбается снова.       — Вы так красивы, господин Лау. Я бы даже сказал, до неприличия красивы.       Лау чувствует пустоту там, где только что был Себастьян. Он открывает глаза, почти не двигаясь, и лишь неотрывно наблюдает за тем, как дворецкий снова тянет из сигары дым. Всё, что он хотел сказать на это вопиющее замечание, вылетает из головы, не успев обернуться словами.       Себастьян поднимает руку, снова заправляя волосы за ухо, как недавно это сделал Лау, и лукаво улыбается. Он слишком много улыбается, думает Тао, и из-за этого кажется, что душа таинственного дворецкого не будет разгадана им никогда.       Внезапно его движения становятся томными. Себастьян отводит руку за спину, убирая мундштук, и выпускает изо рта дым, медленно спуская с плеч халат. Бабочки и цветы мнутся под его движениями, шёлк скользит по мраморной коже, спадая всё ниже в такт с его вздохами.       Тао смотрит на него, не делая ни единой попытки прикоснуться. То, как он владеет собой в таком состоянии, даже вызывает уважение, и Себастьян чувствует, что от подчёркнуто холодного взгляда Лау в его груди наоборот разжигается пламя.       — И всё же, — говорит Лау, — глядя на тебя сейчас, прежние слова кажутся мне просто насмешкой.       — Я в ваших руках, — дразняще шепчет Себастьян. — И вы можете отомстить прямо сейчас, если хотите.       — Похоже, ты не оставляешь мне выбора.       Даже находясь на грани, во власти желания, которое жаждет лишь одного, Лау медлит, будто испытывая чужое терпение на прочность. Он тянется вперёд, небрежно касается пальцами гладкой кожи, ведёт вниз, очерчивая мышцы живота и словно любуясь. Но Себастьян первый нетерпеливо выдыхает. Он ловит чужую руку, сжимая её в своей, целует смуглые пальцы и бросает один-единственный взгляд на лицо Лау.       И Лау понимает, что больше не в силах устоять. Эта открытость, невыразимо тонкая грань, за которой дворецкий оставляет себя прежнего, становясь безумно жарким воплощением самых тёмных и спрятанных в глубине души тайн Лау, заставляет его окончательно раствориться в азартном порыве обладать им. И сжимая его в руках, при этом зная убийственную силу этого хрупкого тела, он позволяет обманывать себя и дальше. Позволяет тонкой грани разбиться окончательно, до предела оголив напряжённые чувства.       Больше нет места нежности. Сейчас хочется лишь быстрее, жёстче, жарче, и Лау будто читает чужие желания по ритму дыхания, в нетерпеливых касаниях и по горящему взгляду. Удовольствие сладким током проникает под кожу, и плотно прижатые друг к другу тела охватывает невыносимо яркое наслаждение, за один миг уничтожая и воскрешая все чувства до единого.

***

      Однажды Лау приснилось, что он бабочка, беспечно порхающая над бескрайним полем бабочка. Алые цветы наполняли голову своим ароматом, проникая внутрь, манили к себе и дурманом охватывали всё тело.       Поле красных цветов чудилось ему в чьих-то до боли знакомых глазах. И больше не возникало мысли, что он способен бороться с желанием упасть в него навсегда. Навсегда остаться в нём, в этом пахучем красном поле… словно бабочка, которой оторвали крылья.       — Как ты думаешь, она может называться бабочкой, если всё-таки лишится крыльев?       — Нет, — голос за спиной кажется слишком реальным, даже чересчур. Голос за спиной ложится на плечи невидимыми объятиями, и становится с каждой секундой лишь громче.       — Что же ждёт её тогда?       — Без крыльев она уродлива. Нелепа. Отвратительна, словно гусеница. И ждёт её неминуемое падение.       — Уродлива? — Лау чувствует, как чужой голос медленно обретает очертания, превращает звук в чёрные контуры чего-то страшного и тягучего. — Отвратительна?..       — Бесспорно. Нет смысла думать о том, что станет, когда она лишится своего единственного достоинства. Своего единственного оружия против смерти.       Хочется спать. Лау снова приснится, что он бабочка. Или же… кем он станет теперь?       Голос мешает забыться. Голос кажется до ужаса громким, он почему-то заставляет ноги дрожать, словно страх против воли пытается пробраться в сердце.       — У бабочки… есть не только крылья, — чувствуя на спине что-то острое, шепчет Лау, — не только крылья… У неё… у неё есть душа.       — Правильно, — усмехается голос. — Трепетная душа, любящая свободу. Но которая, к сожалению, ничего не стоит.       — Разве такое возможно?.. Она же радовала глаз. Она была красива, невинна и…       — Посмотри туда.       Бороться с собственным телом, потеряв над ним контроль, задача не из лёгких. Лау чувствует под собой облако какой-то эфемерной и странной материи, но именно она не даёт ему упасть вниз, где от ветра колышется красное поле, будто движимый штормом океан. Лау смотрит вперёд до тех пор, пока в белом тумане не видит самого себя.       — Чего же стоит бабочка, лишённая крыльев? — голос около уха слегка дрожит от блуждающего в нём смеха. — Она больше не может летать, она больше не радует глаз… А вызывает лишь желание поскорее раздавить её. То ли избавить от мучений, то ли из-за собственного отвращения.       Лау зачем-то продолжает бороться со сном. Страху всё же не удаётся проникнуть в него сейчас, поэтому он прячется в грядущем сне, чтобы успеть плотно опутать пространство будущего. Чтобы, наконец, поймать душу, так любившую летать.       — Смотри внимательно. Что ты видишь?       Лау видит самого себя, сидящего на земле. Или что это? Палуба корабля?.. Собственного лица не разглядеть, поэтому он туманным взором смотрит на спину, покрытую теперь уже отвратительно красным цветом. Красный всюду, он стекает вниз, окрашивая кожу собой, капает на мокрые от дождя доски, и даже ещё дальше — пока не пачкает собой белый туман, окружающий видение.       — Может, пройдя через страдания, её душа сможет найти что-то важное? Что вновь подарит ей потерянное благородство, красоту, прелесть…       — После смерти в этом уже не будет смысла, — горько отзывается Лау, слыша себя будто со стороны. — Будь ты прекрасной бабочкой, или же противной гусеницей с вырванной душой… Здесь нет между ними различий.       — Ошибаешься. Уродливое можно стереть.       Видение озаряется алым, его обнажённая версия себя рушится, вскидывает руки вверх, охваченная агонией забвения, и в единую секунду рассыпается красными цветами. В один миг пропадает и палуба, и тягучая кровь, идущая из пары длинных шрамов на спине.       — Вот и всё.       Лау провожает взглядом шлейф цветов, который парит в воздухе, падая вниз, пока не скрывается в поле.       — Что это?       — Этот мир? — голос перестаёт быть незнакомым. Он внезапно становится тише, но приятный бархат его звучания заставляет сердце сжаться. — Это всё — сон бабочки. Той бабочки, которая была поистине прекрасна. Которая была красива до неприличия.       — И которая нашла свою смерть.       Голос хмыкает.       — Но смерть её была тоже не менее прекрасна, господин Лау.       Лау чувствует, что ему на плечо ложится знакомая рука. Но выглядит она иначе. Будто сотканная из самой тьмы, и на кончиках пальцев эта тьма кончается острыми когтями, которые минутой ранее он ощущал на своей коже.       Обернуться не хватает сил. Лишь сквозь порванную на спине одежду проникает ласковый ветер, будто чей-то невесомый поцелуй.       — Душа, прошедшая сквозь страдания, способна превратить свою обитель в нечто прекрасное. Будто девственный самородок, не ведавший оправы. Я просто не могу позволить ей погрузиться в вечный сон, навсегда потеряв.       Воздух наполнен красными лепестками. Лау вместе с ними опускается вниз, чувствуя, что онемение проходит, и касается босыми ногами живого ковра цветов.       — Сладкие речи, таящие в себе яд. Ведь только он способен убить эту неуловимую душу, пусть даже она и лишилась крыльев.       — Даже сейчас, будучи на пороге смерти, ты продолжаешь анализировать.       Рука с плеча пропадает. Лау наконец понимает, что способен двигаться. Обернувшись, он видит лишь тёмное облако, настолько прозрачное, что кажется, будто самый лёгкий порыв ветра способен развеять его.       — Страшно?       — Нет. Я смирился. И хочу напоследок увидеть тебя.       — Так ты не ненавидишь меня?       Облако исчезает, и пространство за спиной колышется от чужих шагов.       — Я ожидал от тебя иного, Чжу, — Себастьян появляется внезапно, кладёт подбородок на плечо Лау и ластится, словно кот. — Этот сон будет продолжаться столько, сколько ты захочешь.       — Демон обещает мне будущее, которое я захочу? Разве может быть что-то более нелепое? Ты здесь не за этим.       — Ты прав. Мне бы хотелось поглотить твою душу, но это всего лишь сон. Я не имею власти над настолько иллюзорными мирами, как бы печально это ни звучало.       По спине нежно скользит рука, навсегда оторвавшая бабочке крылья, но Лау оборачивается, прерывая обманчивую ласку. Себастьян же стоит, не шелохнувшись, снова облачённый в его одежду, будто прямиком из недавней реальности. И взгляд его какой-то обманчиво мягкий.       — Тогда я предпочту вернуться. Не хочу вечно созерцать свой давний сон.       — В таком случае, — Себастьян резко становится серьёзен, — ты умрёшь окончательно. И для меня находиться одновременно в двух мирах становится уже утомительным, даже если это всего лишь жалкое подобие твоего рая.       Он касается пальцем собственной губы, словно о чём-то задумавшись.       — Корабль сейчас идёт ко дну, и ты очнёшься под водой с кровоточащей раной. Тебе действительно хочется умереть так?       — Ты как-то говорил, чем отличается человек от более высших форм жизни, — тихо отзывается Лау, неосознанно пытаясь запомнить ощущение мягкой травы под ногами. — Своей глупостью и безрассудством. Поэтому я уже всё решил.       Себастьян делает шаг к нему, оказываясь вплотную.       — Всё понятно, — он улыбается, касается лица Лау, гладя его по щеке. — Ты хочешь умереть, как человек.       — Забвению и этому раю, который мне лишь чудится, я предпочту боль, что принадлежит мне по праву.       Ветер треплет чёрные волосы демона и ворот его халата, пока поле вокруг окутывает надвигающаяся пустота. Лау видит в глазах напротив отражение исчезающего сна, пока это видение не рушит внезапное горькое прощание.       — Как пожелаете, господин Лау.       Себастьян прижимается к нему последний раз, неожиданно дав волю чувствам. Его поцелуй ощущается таким же, как и всё в этом мире, — одновременно настоящим и призрачным. Но мягкость и лёгкое чувство неги слегка успокаивают сердце, и Лау отвечает, пока иллюзия ещё способна быть осязаемой. Это прикосновение дарит уверенность, что всё кончится быстро, и невозможно в этот момент ему не верить.       Облик демона рассыпается, оставшись на губах фантомом сладкого воспоминания, и в следующую секунду Лау захлёстывает жгучая боль. Он принимает её, закрывая глаза и улыбаясь. И будто сквозь толщу воды до него доносится искажённый и уже непостижимо далёкий голос:       — Прощай… Может, ещё увидимся когда-нибудь. Ведь сон цветка может быть очень долгим…