Сосуд для дел благих, или "Языки и зубья"

Всё случилось слишком быстро. Слишком спонтанно. Слишком страстно. Я бы никогда не подумал, что моё сердце вновь застучит в такт с чужим, что я буду ждать, когда увижу твою уродливую рожу воочию… Такую уродливую, такую прелестную. Эта гадкая щетина, белые волосы в беспорядке, выглядывающий второй подбородок, стоит тебе только скорчить недовольную мину. Раньше я говорил с тобой из необходимости, из требования, из надобности профессионального такта на Совете. Но теперь я говорю с тобой на Совете лишний раз, просто так, чтобы позабавиться. Чтобы услышать твой глубокий, хриплый голос, за годы пропитый. Чтобы ты смотрел на меня. Только на меня. Больше ни на кого другого. Никто здесь тебя так не любит, как я. Ты это знаешь. Знаешь и принимаешь мои объятия, мои поцелуи, мой смех, мои стоны. Ты любишь это. Ты любишь меня. Сколько бы ты не упирался. Это гиблое дело. Гиблое, проклятое, несчастное. Но кто не рискует… Тот живёт спокойной жизнью. Я же так не умею. Не научен. Не привык. Не хочу. Это привычка. Что поделать? Я рождён войной. Я знал, как стрелять с мушкета, едва я смог сесть на лошадь. Я знаю, как покорять территории и людей. Я знаю, как перенести десятки войн на собственной шкуре. Я знаю, что не могу остановиться. Я как белка в колесе. Я не могу остановиться. И я не хочу. Если б захотел — продолжил бы конвейер крутиться? Видел бы ты меня сейчас перед собой, раздетым догола, со взъерошенной шевелюрой, с раскинутыми по развратному ногами? Смог бы ты почувствовать, насколько приятен на ощупь шёлк моего багрового халата? Почувствовал бы собственными губами, насколько солёная у меня кожа и насколько крепки мышцы? Первое время я боялся, что ты ничего не чувствуешь. То что мои старания идут прахом, как бы я не пытался тебя заинтересовать, как бы не крутился. Ты ушёл тогда из бара, побежденный, когда мы наконец-то снова узнали друг друга, как тогда, на Второй мировой, у Эльбы. Ты был таким юным, таким глупым. Я видел, как ты краснел, стоило мне тебе улыбнуться, стоило мне покрасоваться мышцами, когда я рубил дрова. Тогда, как ни странно, мы узнали друг друга как… люди? Наверно, люди. Не как лица стран. Ошибки. Но возвращаясь к тому, как ты меня оставил у входа в бар… Ты назвал меня «Сашей», тем самым позываловом, которое ты мне дал на войне. Люди молвят, что война людей сближает. И в чем они неправы? Только вот мы не люди. Я ведь не видел ни разу за все три сотни лет, чтобы люди умели любить. Люди корыстны, подлы и жестоки. Из-за кого происходят все войны? Из-за кого происходят геноциды, кровавые побоища и надругательства? Не из-за нас, нет-нет, не из-за нас, милый мой. Мы просто посредники. Мы созданы, чтобы светить лицом им на потеху. Ты это знаешь. От того ты и сбежал. Иногда я не понимаю, почему. Иногда я думаю… что хуже — сбежать от ответственности и чувствовать за это булыжник вины на сердце и плечах, или же бежать, бежать и бежать, делать вид, что всё в порядке? Я ведь не скажу, что мне это не нравится… Я скажу, что я нахожу в этом выгоду. Но возвращаясь к теме любви, светлой и непокорной… Моя любовь самая светлая. Самая чистая. Потому что ты тот, от кого я не утаю того, что жёг целые деревни, что убивал женщин и детей. А ты не утаишь того, что находится у тебя в твоей волшебной черепушке. В ней, наверняка, столько мыслей, столько идей, желаний, требований, которым нет места. Нет выхода. Никогда не было. Ты не дуйся, не плачь, не стоит. Он того не стоит. Никогда не стоил. И не будет. Его больше нет. Здесь только ты и я. Вытесни из своей головы того, кто отправил тебя на войну. Избавься от того, кто должен был быть твоей опорой, но в итоге только отрезал тебе крылья. Те, кто зовут себя твоими близкими, твоей родной кровью, те кто дорог тебе больше всего — те бьют больнее всего. Если я горяч как пуля, то ты холоден, как лезвие. И режешь ты так же резко, пока я лечу тебе навстречу, чтобы убить на месте. Потрогай меня. Потрогай, и ладонью почувствуешь, как горит моя кожа и как об рёбра бьется сердце. Полапай, погладь, приласкай… Я ведь так этого хочу. Я так хочу, чтобы ты, из самых никчемных, возвышал меня до Бога, кланялся мне в ноги. Но ты не кланяешься. Ты, с перекошенной рожей, стоишь, скрестив руки. Смотришь на меня. И не говоришь ни слова, пока я угрожаю стереть твою страну в порошок. От того мне захотелось, чтоб ты меня… любил. Моё сердце забыло слово «любовь». Оно, поди, его никогда не знало. Я ведь всё время пытался быть похожим на людей, потакать им, плясать под их дудку, делать вид, что это они у меня на ниточках. Ниточки только непрочные были, оборвались в тот момент, когда я обнаружил себя по грудь в ванне со льдом. Я тогда смотрел на себя и не видел сногсшибательного красавца, которого ты видишь перед собой. Не тот, кого ты сейчас трахаешь, кого целуешь, кому говоришь: «Саша, Сашенька». Тогда в зеркале стоял тот, кто потерял свою мечту. Свою Американскую мечту, никому, на самом-то деле, не нужную, как и он сам. Он прошёл Войну за независимость, он покорил Дикий Запад, он убил своего собственного самозванца, он пережил Великую депрессию, он упивался в барах Вегаса до кислотной блевоты. Он выступал на трибунах, люди хлопали ему всем залом, выли от радости хором, стучали туфлями по полу. Он улыбался. Улыбнись, милый. Прошу, улыбнись. Дай мне обнять твои щёки, дай мне взглянуть в твои волчьи глаза, так непохожие на мои. Дай мне пробежаться пальцами по твоему неловкому телу, когда-то бывшим очень спортивным, подтянутым. Но силой ты не обижен. Ты так стискиваешь мои бёдра. От того, что не привык к ласке? Это разрушает тебя изнутри, ведь ты знаешь, что так и есть. Ты знаешь, что ещё чуть-чуть и ты потрескаешься, как хрупкий сосуд. Посыпаешься и не соберешься. Тебя бесит мой говор, тебя бесит мой великолепный внешний вид, тебя бесит то, насколько остр у меня язык. Меня бесит то, насколько ты похож на своего отца. Практическая копия, лишь волосы отбеленные, словно нарочно. Лишь второй глаз на месте… Папенькин сынок. Меня бесит, как ты дерзишь мне, пока другим смелости на то не хватает, ты лишь щенок, не доживший еще даже до своей первой сотни, ты несчастный пьяница, который глушит голоса водкой, ты тот, кто оставил свою страну на произвол и не может ужиться с собственной семьей… Ты делаешь вид, что у тебя зубы, которыми ты можешь скалиться. Но это лишь зубья. Ненастоящие. Чуть что — сразу развалятся и твоего грозного образа не останется и следа. Ты ужасен. Я ужасен. И мы теперь есть друг у друга. В этой старой, скрипучей постели, с ковром на стене, с жужжащим холодильником, который постарше тебя будет… Сожми меня покрепче. Я не так хорошо тебя знаю. Но позволь мне тебя разрушить. Я разобью тебя, как сосуд, что должен полон быть добродетелью. Я разрушу всё, что тебе дорого. Моя любовь к тебе — как пепел на дне пепельницы, тлеющий уголёк. Если тебя это устраивает, ты будешь моим. Я наведу к твоему лбу пистолет, прижму дуло к черепу, чтобы тот точно разлетелся на осколки. А ты приставишь нож к моей шее, надавишь, да так, чтоб кровь пошла струей. — Саш… — М? — он такой холодный. Но, быть может, это от пота. Быть может, если поцеловать его, то кровь прильется к его щекам… Его бледные щёки алеют. Это так красиво. Поцеловать бы хоть сто раз. Только он начинает смеяться и руками неуклюже упирается мне в лицо. Стоит игриво укусить его за палец, как тот сразу ойкает и убирает их. Раньше… Ой, да что там раньше. Лучшее — это сейчас. В теплой постели, потный, грязный, в крепких объятиях. Слыша дыхание того, чье сердце бьется с чужим в такт. — Знаешь… Красивый ты, — он завивает на палец прядь моих волос. — Знаю, — лицо у меня явно напыщенное, этот волчьи глаза закатил. — Ты тоже хорош собой, Русик, — мне кажется, я всё ещё слишком манерно проговариваю первую букву его глупой клички. Его это смешит. — Только жирок бы скинуть чуток. — Тебе нравится мой «жирок»! — Не нравится, — я качаю головой, устраиваюсь поудобнее на плече. И только Русик подумает возмущенно фыркнуть… Хлопаю его по пузу легко. — Я его обожаю.