До последней капли крови

Чанбина все принимают всерьёз, как бы он ни пытался изменить о себе представление окружающих, и это его личная ноша, тяжким грузом давящая на плечи всю его жизнь, сколько он себя помнит. Не помогают ни попытки эгё, ни откровенно женские танцы, ни, чёрт побери, ориентация — абсолютно, совершенно ничего. Поэтому ему так нравится Уён — он видит в нём только самого Чанбина, не больше, но и не меньше. Поэтому ему нравится Сонхва — с его опытом, под его взглядом Чанбин чувствует себя беззащитным и прозрачным. Говорят, что вампиры не умеют читать мысли — но Сонхве, кажется, это и не нужно. Впрочем, если бы у вампиров была телепатия, тогда Минги и этот парень из семьи Ли, старейшина вампиров — Чанбин быстро забывает его имя — не ушли бы просто так, оставив их втроём наедине. Явно не лучшее решение, и, если бы те умели что-то, сверхъестественное, то поняли бы это ещё с первых минут. Чанбин даже проснулся не в самом лучшем состоянии — засыпал плохо, всю ночь просыпался от волнения, а с утра, после звонка от JYP-сонбэнима (он велел называть себя именно так, молодился и всё пытался выглядеть своим среди молодых; когда Чанбин узнал, что того обратили уже в сорок пять, ему стало гораздо понятнее, в чем причина подобного поведения) ему и вовсе поплохело — голова начала кружиться от нервов, и ухмыляющийся Феликс даже пожалел его и нацедил любимого успокаивающего чайку. Ещё и Чан где-то бродил, зараза. Поначалу Чанбин подумал было, что тот у Минги наконец-то остался, но позже, в тюрьме, у Минги такое выражение лица было мрачное, что он понял свою ошибку. Так что, видимо, если вечером-ночью тот не вернётся, Чанбину ещё предстоит выковыривать его из студии лично или с помощью Джисона. И, в, общем, как с утра всё пошло неправильно, так и продолжилось. Там, в тюрьме, этот парень, Минхо, напугал Чанбина так, как никогда не пугал его собственный Минхо — а ведь этот, тюремный, и не угрожал им даже ни секунды, просто… был. Просто наслаждался по большей части своей жизнью, должностью, обязанностями… Возможностью над ними поглумиться наслаждался. И там, уже на нижних этажах, когда им показали Сонхву, все смотрели на него, а Чанбин — на этого Минхо, на его возбуждённое выражение лица, на то, как тот прямо-таки подался к ним, впитывая их ужас, как наслаждался своей властью. Потом, правда, Чанбин тоже посмотрел на Сонхву, и его тоже, как и остальных его спутников, унесло эмоциями на радость этому Минхо. Даже несмотря на свою человеческую природу, в этот момент Чанбин возненавидел охотников во всю силу своей человеческой же души, потому что даже вампиры, наверное, такими зверьми не были, как эти, в общем-то, тоже люди! Как можно было издеваться так над другими, вне зависимости от того, кем эти другие были? Когда-то, давным-давно, Чанбин любил проводить время у нуны на работе, пусть омма и говорила, что это не детское занятие и вовсе уж не детское зрелище. Нуна работала в больнице, в приемном покое — а его, ребенка, было не с кем оставить, и оттого он крутился под ногами у врачей и медсестёр, бывал и в морге, и даже присутствовал при вскрытии трупов. А уж на травмы насмотрелся так, что сходу научился определять каким-то подсознательным чутьём тяжесть состояния пациента и с первого взгляда иногда угадывал, кого положат, а кого отправят восвояси. А кого, например, увезут на каталке с экстренной бригадой сопровождения. Повернувшись к Сонхве, Чанбин вздрогнул по одной простой причине: перед ним был живой мертвец, не стонавший только по какой-то чудовищной причине. Его цепкий взгляд прошёлся по всему телу, подмечая и переломы со смещениями, и ожоги от солнца и, кажется, сигарет, раны — колющие и режущие, уже в основном закрывшиеся кое-как, бледные, бескровные губы, почти не движущуюся грудную клетку — Чанбин заметил всё. И всклокотания при каждом — мучительно редком — вздохе со страхом он услышал тоже. И за всем этим он даже не сразу понял, что одежда на Сонхве откровенно мокрая, как и солома под ним, что в углу лежит шланг с краном, что запах в камере стоит… крайне специфический, если не сказать отвратительный. Свиней, кажется, и то держали чище и заботились о них больше… Чанбин с сожалением представил реакцию Уёна на смерть его друга — парня — и только сжал его руку сильнее, не позволяя приблизиться. Этот Ли запретил ещё с самого начала под страхом смерти, но причину не объяснил. Причину Чанбин понял только уже в машине, а до того всё удивлялся, на что они все надеются. Кто же знал, что вампир способен восстановиться после подобного? Но, оказывается, не просто способен, а ещё и активно пытается. По крайней мере, Чанбин тогда отшатнулся не хуже Уёна и вцепился в него уже куда сильнее, проклиная собственные трясущиеся руки. А потом Уён плакал, уткнувшись ему в грудь, и Чанбин совсем не знал, как его утешить, кроме как словами. И по спине гладил, и в затылок поцеловать даже осмелился — и для себя даже решил, что готов будет на что угодно, чтобы на его лицо вернулась та ликующая, довольная улыбка. Так что, когда этот Ли позвал его ради укуса так, словно это было самой собой разумеющееся, Чанбин, несмотря на весь страх, даже и не подумал отказываться. Честно говоря, присутствие рядом Минги успокоило его больше, чем этот Ли. Минги был… свой, что ли? Уён ему верил как себе, по крайней мере, да и Чан о нём не затыкался, поэтому, уверив себя, что рядом с Минги он в безопасности, Чанбин послушно подставил шею. Укус ужалил так, что от боли, пронзившей всё его тело, невидимая ядовитая змея обернулась вокруг его позвоночника и стиснула со всех силы, заставляя вытягиваться в струнку и держать голову задранной до последнего. В глазах побелело, и он уже думал, что не выдержит, как вдруг с каким-то движением вдруг по телу разлилось… удовольствие? Чанбин никогда не находил БДСМ приятным, однако здесь и сейчас, когда Сонхва тянул из него кровь, это ощущалось так странно, так… ново? Дико? Сильная мешанина ощущений накрыла его, и возбуждение оказалось совершенно не последним в списке испытываемых им чувств. Очень вдруг захотелось, собственнически рыча, выхватить Сонхву из рук Минги и отвернуться, затащить к себе на колени и подпустить, может, только Уёна — но Чанбин более чем уверен был, что не справится сейчас один, никак не справится с этой сумасшедшей силой, и хорошо бы хоть, чтобы Сонхва не подрал его даже так. И, в общем, Чанбин проваливался во всё это, проваливался… А глаза он открыл уже в настоящем. Открывает, точнее. Распахивает в полном изумлении, стоит Сонхве отступить и горячему языку Минги скользнуть по горлу, сталкивается взглядом с не менее ошеломленным Уёном, и сил у него хватает только на что, чтобы моргать. В том, что у него хрен в этот момент окончательно встаёт колом, он до последнего собирается винить вампирскую слюну. И Минги. И расширенные зрачки Уёна с покрасневшими щеками. Кого угодно, лишь бы не себя — да даже своё проклятое тело и то он готов; но Чанбин знает, что это всё лишь он сам. Лишь тонкий, тихий Сонхва, смотрящий на него снизу вверх, у которого глаза тут же подозрительно начинают блестеть, приводит его в себя. Только его явно затянувшиеся, хотя и не до конца раны; лицо уже почти чистое, и, если вампиры действительно способны на подобный уровень регенерации, то Чанбин начинает понимать всё истории про «похоронить в гробу с колом в сердце». Однако, даже несмотря пробуждение, Сонхве, кажется, всё ещё больно. Чанбин видит это в его глазах — боль и холод, и дрожь, которая начинает сотрясать всё его тело. Ему самому-то холодно, но это лишь от нехватки крови: когда он донорскую сдавал, то же самое было. А Сонхва… помимо всего прочего, он ещё и в мокрой одежде. Грязный, хотя на это сейчас никто внимания и не обращает. Даже Минги, который, как и тот Ли, весь измазался. И в довершение всего этот Ли встаёт и заявляет, что ему нужно уходить, они своё дело закончили. Ну да, Чанбин говорил, что ему доверяют слишком сильно? И этот Ли тоже доверяет. Зря, наверное, думает — точнее боится — Чанбин, но его никто здесь не спрашивает. — Но разве… — ошеломлённо начинает Минги. Ли даже не даёт ему договорить: — Сонхва — не сосунок, он уже в сознании и способен контролировать себя. Мы здесь больше не нужны. Проследите, Чанбин-сси, — поворачивается он, — чтобы Сонхва выпил ещё не менее полулитра живой крови в течение ближайших нескольких часов. Завтра подвезут ещё несколько пакетов мёртвой. Выражение лица Минги мигом меняется с недоумения на… Чанбин даже сказать не может, на что именно. Боль, страх, обида, разочарование? Будто котёнка пнули, в общем, и при этом этот котёнок сам себя загрызть готов. Чанбин так чувствует, лучше сказать он не может. Однако тот силён в самоконтроле — проходит секунда, другая, а потом Минги натягивает обратно маску безразличия и интересуется: — Я могу хотя бы переодеться? Уён-а, одолжишь мне что-нибудь? Чанбин не хочет указывать на разницу в их размерах, однако то, с какой готовностью кивает Уён, заставляет его задуматься: кажется, эти двое… трое… близки настолько, чтобы проблем с одеждой не было. — Вот, Чанбин-сси, — неожиданно переходит на вежливый стиль Минги, чуть было не напугав его прямым обращением. — Теперь… теперь всё в ваших руках. Пожалуйста, позаботьтесь… — Минги на мгновение сжимает челюсти, играет желваками, и без слов очевидно, что ему тоже очень, очень нелегко даётся этот дурацкий день. — О них обоих. Пожалуйста. С этими словами, ошеломляя Чанбина почти в буквальном смысле, Минги передаёт ему с рук на руки всё ещё беспомощного Сонхву, а затем, не оглядываясь больше, поднимается и уходит куда-то в сторону коридора, подцепив под локоть Уёна и почти насильно уводя с собой. Помедлив, Ли следует за ними, и Чанбин впервые, наверное, в жизни, остаётся наедине с этим человеком… вампиром, и абсолютно не знает, как себя с ним вести. Сонхва, кажется, рассыпается совсем. Чанбин отлично знает, сколько тому лет — спрашивал как-то ради любопытства и тот даже ответил — и вот это противоречие между знанием и видимостью Чанбину не даёт сосредоточиться совсем. С одной стороны, человек в его руках, то есть у него на коленях, старше его приблизительно в десять раз, с другой — Сонхва настолько тонкий, хрупкий, слабый, почти звенящий, словно подвески музыки ветра, тронь — и разойдётся на обломки. Он смотрит в лицо Чанбину и словно не видит ничего, только слёзы текут по щекам, и он то и дело сглатывает их, опирается всем весом на его руки, будучи ещё даже сидеть не в силах. Но той агрессии, что проявлялась ещё совсем недавно — Чанбин расстроенно осознает, что даже не обратил внимания на рану Минги, и никто не обратил — нет и в помине. Есть чистая и ничем не замутненная боль в этих широко распахнутых карих глазах. Когда-то — совсем недавно, кажется, — Чанбину казалось, что сильнее Сонхвы человека он не встречал. Сейчас он в этом уверен. Даже этот Ли бы сломался, зло думает он. Ползал бы в грязи в ногах у этих свиней и молил бы о пощаде. Впрочем, Чанбин не уверен, что Сонхва не ползал — но, даже если и так, ему плевать. Всё, чего ему сейчас хочется — помочь сохранить Сонхве хоть какое-то достоинство. А это, в первую очередь душ — или ванная, Чанбин понятия не имеет, что есть в этом доме — и чистая одежда. Надеясь, что Уён догадается, где их искать, Чанбин мысленно благодарит собственную наблюдательность — дверь в ванную он заметил ещё в первую минуту нахождения в этом доме — и, собравшись с духом, сдвигается так, чтобы было удобнее встать. Сонхва безвольно обвисает на его руках, хотя и кажется, что он в сознании — но сил, видимо, не хватает ни на что. По крайней мере, Чанбин так думает — что тот в жёстком режиме экономии энергии, а как оно на самом деле, кто ж его знает. Не трудясь закрывать за собой дверь — всем равно нечем, руки заняты, — Чанбин осматривается в ванной. Ванная действительно есть, как, в принципе, и душевая кабина. Но в кабине ему… им… будет откровенно неудобно и тесно, решает Чанбин и опускает Сонхву в светло-розовую ванную. Ещё одно противопоставление: милый розовый и убийственный черный. Удовольствие и боль. Он настраивает воду — в раковине — и, только когда ему кажется, что та более-менее терпимая, переключает её на лейку. В первую секунду Сонхва вздрагивает; не выдержав, Чанбин бормочет ему что-то бессмысленное в духе «ну-ну, всё хорошо, хён», незаметно для себя переходя на неформальный стиль. Сонхва, правда, если и против, то никак этого не показывает. И всё ещё ничего вообще не показывает. — Я проводил их, ты… — Уён залетает в ванную и останавливается так резко, словно на стену налетает. — Что ты делаешь? Нахуя? — Ему нужно смыть всё это. И переодеться. Принеси чистую одежду, Уён-а, — уверенно поясняет и приказывает Чанбин. Уверенность напускная, но Уёна тоже трясет, невооружённым глазом видно, и лучше бы здесь хоть кому-то сохранять спокойствие. Хуже всего, что, когда Уён послушно уходит, Чанбин осознает, что то, что нужно сделать, придется сделать ему одному. Хотя бы частично. Это страшное «то» — раздеть Сонхву. Чанбин не готов, но выбора у него нет, и, бросив лейку так, чтобы она била на ноги Сонхве и согревала хотя бы их, Чанбин тянется к пуговицам рубашки. Пуговиц на самом деле всего ничего: половина вырвана с корнем, остальные болтаются на остатках нитей, и то, что это может значить, Чанбину откровенно не нравится. В глубине души ему даже хочется встать, закрыть дверь и не пускать сюда Уёна, не дать ему увидеть то, что тот может увидеть — но дело в том, что это не его решение, Уён не поймёт, если он так сделает. И не простит. Разводя в стороны полы рубашки, Чанбин только-только видит края синяков — и уже щурится, сдерживая эмоции. Кажется поначалу, что это следы от отпечатков пальцев, как будто до Сонхвы посмели не просто дотронуться, а запятнать его, пометить своими нечистыми руками; но потом Чанбин сдвигает ткань. Синяки слишком большие, слишком похожие на следы избиения, чем на что-либо ещё — и Чанбин вздыхает от облегчения так громко, что, когда Сонхва бросает на него неожиданно острый взгляд, он почти подпрыгивает с перепугу. Тонкая рука с длинными, неожиданно цепкими пальцами взлетает и кольцом обхватывает запястье Чанбина. Не моргая, Сонхва смотрит на него — и молчит. Слышит ли он? Понимает ли он?.. — Они насиловали тебя? — спрашивает Чанбин первое, что приходит ему в голову. — Черт, извини, ты в порядке, ты в безопасности, ты у себя дома… Ты слышишь меня? Пальцы сжимаются сильнее. Сонхва качает головой: раз, другой, третий. И хрипло, тускло зовёт так тихо, что даже вода заглушает: — Уён! Чанбин облегчённо выдыхает: ему кажется, Уён бы не пережил. Конечно, даже несмотря на распахнутую дверь тот не слышит, и Чанбин через плечо зычно повторяет: — Уён-а! Иди сюда! То ли тот специально время тянул, то ли ещё что, но появляется Уён почти мгновенно; влетев в ванную, он бросает какие-то шмотки на пол — роняет их, прямо говоря — и бросается к ним. Становится на колени на пол рядом с Чанбином и робко тянется к Сонхве обеими руками. Откровенно чувствуя себя посторонним, лишним, Чанбин всё равно понимает, что не в силах отстраниться, потому что Сонхва всё ещё держит его — или держится за него? — цепко, надёжно, и единственное, что Чанбин теперь может — это приобнять Уёна за талию, давая тому дополнительную опору. Учитывая, как Уён стоит — буквально на кончиках колен, если вообще можно так выразиться — страховка ему не помешает. Пусть даже лишний, Чанбин всё равно видит, как Уён берёт в ладони лицо Сонхвы и смотрит так — даже «голодно» здесь неподходящее слово, да и «жадно» тоже, их обоих недостаточно для всей палитры эмоций — так пристально, словно наркоман, получивший дозу. — Хва, — шепчет тот. — Ты вернулся. Пальцы на запястье Чанбина вздрагивают, но не разжимаются. — Холодно, — говорит Сонхва и тоже смотрит на Уёна в ответ, но не просто говорит — в его голосе наконец различается уже хоть что-то, и сейчас это… расстройство? Обида, словно у ребенка, на мир, на всё вокруг? Жалобные интонации напоминают Чанбину, зачем он здесь вообще, и он свободной рукой дотягивается до лейки. — Что ты… — будто просыпается Уён, смотрит на него так, будто впервые видит, и сдвигает брови. — А, чёрт, да, переодеть… Не смущаясь присутствия Чанбина и совершенно не обращая внимания, к его огромному удивлению, на синяки и иные следы на теле Сонхвы, Уён принимается окончательно стаскивать с того рубашку. Освобождённое наконец запястье колет тонкими иголочками, и Чанбин окончательно себя ощущает элитной подставкой для душа, из-за чего вдруг ему хочется рассмеяться в голос. Нервы отпускают, видимо. Скомкав рубашку в грязный мокрый ком, Уён бросает ее на дно душевой кабины и возвращение обратно, тут же взявшись за брюки. Конечно, и там пуговица отсутствует, а молния оказывается порвана настолько грубо, что пальцы Уёна скользят по ней в поисках собачки и замирают, не найдя ожидаемого. — Хва, — он вскидывает голову. — Они… Сонхва не обращает на него никакого внимания. Рефлекторно, видимо, он съеживается, обхватив себя руками без единого уже следа перелома — Чанбин с облегчением выдыхает, потому что, в его представлении, сначала заживают самые серьезные раны — и явно прячется. То ли снова от холода, то ли от иллюзии тюремщиков, которая есть только в его голове. «Не менее полулитра», звучит в памяти Чанбина голос этого самого Ли. И эти пол-литра придется отдать Уёну… когда они закончат. Ладно, думает Чанбин, он здесь, чтобы проконтролировать хотя бы это. — Всё в порядке, Уён-а, — тихо кладёт он руку ему на плечо. — Я тоже подумал, но он сказал, что нет. — Ты говорил с ним? — Уён резко разворачивается к нему. — Что он тебе сказал? — Да ничего, кроме этого, — Чанбин качает головой. — Тебя сразу позвал, конечно. Лицо Уёна искажается, и он вновь смотрит на Сонхву с настолько нечитаемым выражением, что за ним с лёгкостью читается всё то тщательно сберегаемое обилие любви, что он копил все эти дни. Но — Чанбин гордится им в этот момент — Уён собирается и оглядывается на него: — Помоги мне, — приказывает он. — Штаны. — А ничего, что я посторонний? — сдвигает брови Чанбин, стараясь, чтобы вопрос прозвучал скорее шуткой, чем всерьёз, но Уен даже убирает руки от Сонхвы и поворачивается к нему всем телом — настолько он возмущён. — Ты не посторонний! — выдыхает он. — Чёрт, Чанбинни, я не знаю, что бы без тебя делал сейчас, и ты так помог… Ты помог его вытащить, в конце концов! — Это всё Чан, — Чанбин качает головой. — И Джисон. На самом деле ему хочется услышать вовсе не это, но что именно — Чанбин понимает далеко не сразу, а только когда Уён слышит ответ и изумлённо приоткрывает рот. Его губы… Чанбин отводит взгляд так быстро, что кружится голова, потому что вот теперь он здесь точно лишний — с такими-то желаниями. Только помощник, и на его месте с таким же успехом Минги мог бы быть. — Ты. Не. Посторонний! — чеканит Уён и, вытянув руку, сгребает в горсть футболку на его груди. Чанбин поддается и качается навстречу исключительно от неожиданности — но именно это его и спасает. Его, его веру в себя, в других и его душу. Уён прижимается к нему губами, и это почти даже не поцелуй, просто обозначение, сродни ещё одной попытке доказать свою точку зрения, однако, отстранившись, тот всё равно тяжело дышит, и щёки его пламенеют розовым огнём. — Ты не посторонний, — повторяет он уже куда более уверенно и, отодвинувшись окончательно, снова наклоняется к бёдрам Сонхвы. Рефлекторно следуя за ним растерянным взглядом, Чанбин глаза в глаза сталкивается с Сонхвой и испуганно выдыхает. Сонхва ему улыбается.