This is no ordinary soul,
that you're destroying
Not just another life
that drifts along with
the sands of time.
В полумраке подвала все звуки кажутся громче — каждый шорох, вздох ветра, треплющего брезент на приоткрытом узком окне под самым потолком, у линии земли, под которой спокойнее, защищённее, словно в чреве. В ожидании шагов, что озарили бы его убежище, Шигоку пристально смотрит в дверной проём на тёмную лестницу, что ведёт наружу. Урума найдёт его — Кю сделал всё, чтобы это произошло. Потому что эксперимент ещё не окончен. Он закуривает, и огонёк сигареты подрагивает между пальцами, то вспыхивая, то угасая. Горло обжигает, и он сдавленно прокашливается, продолжая, отсчитывая минуты до финального часа — если он сможет стать таковым. Как долго он ждал этого? Урума найдёт его — и о чём же спросит? «Почему я?» Ужасающая банальность — история, потерявшая начало много лет назад, в дне их первой встречи. Ничего из случившегося больше не изменить — всё, что было Сюну дорого, умерло на его глазах. Полон ли он отчаяния, потерявший всё, ради чего он существовал? Чем ещё, кроме своей боли, он смог бы позабавить Кю в этот поздний час? Болезненная улыбка не сходит с лица. Томление, ожидание — нужно больше, чем это. Ему нужно всё. Чтобы Урума, придя сюда, не разочаровал его, чтобы бездна души его раскрылась и поглотила их обоих. Логичный финал. Шигоку щурится, медленно выпуская дым, что взвивается к мутной люминисцентной лампе, мигающей под потолком, едва ли способной рассеять тьму. Тьму, что внутри него, ничто осветить не сможет. Пустое, глубокое — бездонный колодец его желаний, произрастающих из чужой боли, подобно опухоли сорных трав. Лишь немного развлечь себя — разве не это лежит в основе всего человеческого? Хотя откуда ему знать. Сигарета шипит, затушенная о край стола, и неловкое движение обжигает кожу. В омуте памяти скребущиеся слова, что живут и теперь, не потеряв своей значимости: — Человек… Как вы думаете, на что самое удивительное он способен? Простой вопрос, лежащий в начале конца. Губы вздрагивают и замирают. — Ответ — убить человека. Но этого мало и преступно просто. — Убить ради кого-то, убить ради себя, убить из-за любви… У людей всегда была причина. Но я буду тем, кто убьёт без мотива. Вот, чего я хочу. Смотреть, как рушится чья-то жизнь, видеть страх и непонимание, это немое, болезненное «За что?», дрожащее в глазах того, кто не получит ответа, который бы успокоил его. Всему на свете нужна причина, чтобы существовать. Вычесть её из уравнения — самый жестокий шаг. Обречь на страдания просто так — слишком волнующее преступление, вызов устройству бытия и его же суть. Ведь мы приходим из ниоткуда, чтобы отправиться в никуда. Противоречие жизни, что не может постичь даже смысл собственной смерти. Кю склоняет голову, прислушиваясь к начинающемуся дождю, — удары капель о стекло, спадающих на ткань брезента, предвосхищают столь ожидаемые шаги. Осталось немного — ещё несколько сигарет, и всё может закончиться прямо здесь. Каким же будет итог? Шигоку смотрит на свои руки, помнящие, как плавно в них ложился нож — в их старой начальной школе пару недель назад. Представление, после которого Сюн сумел сбежать, оставив на полу спортзала изувеченные тела тех, кого не смог спасти. Кю помнит звук, с которым лезвие входило в кожу, — треск разрывамых тканей, мышц, скрип задетой кости. Человеческое тело так ненадёжно. Он касается кончиками пальцев шрама на своём лице — после удара правый глаз чудом остался целым. Впервые кто-то сумел задеть его, чуть не убив. Но сможет ли Урума довести дело до конца? Губы искажает ухмылка. Занимательное зрелище — вот чем будет их встреча, в независимости от исхода. Он ждёт очень многого от экспериментального тела А — его первая и самая ценная из всех игрушек. Всё остальное — лишь пыль, только средство в достижении главной цели. Во рту неприятная сухость после нескольких сигарет. Кю облизывает губы, прислушиваясь к дождю, сквозь который наконец прорезается звук столь долгожданных шагов на лестнице. Он откидывается на спинку стула, складывая руки на столешнице перед собой. Гладкое дерево приятно холодит ладони. Тёмная фигура опасливо показывается в дверном проёме. Шигоку с прищуром рассматривает влажные тёмные волосы, вода с которых стекает на незастёгнутую куртку и белую рубашку под ней. В тёмных глазах вспыхивает дрожащий огонь, когда их взгляды пересекаются. Лезвие ножа, сжатого в ладони Сюна, блеснув в полумраке, застывает, поднятое и направленное вперёд, но их всё ещё разделяют несколько шагов и широкий стол. Кю кивает ему, насмешливо замечая: — Ты совсем промок. Проходи, согрейся. Он видит замешательство, мелькнувшее на бледном лице — измученном и прекрасном в непрекращающемся страдании. Видит тень, лёгшую между бровей. На расстоянии ощущает, как проходит по телу дрожь, как решимость, с которой ладонь сжимает рукоять ножа, даёт трещину, как мысли скачут в воспалённом разуме. Он чувствует их судорожный бег, словно может услышать, прочесть то, что осталось неизречённым. Урума сомневается — именно этого Кю и ждал. Именно это — результат стольких лет работы над экспериментом. Даже сейчас — один на один, имея возможность покончить с этим единственным взмахом руки, Сюн стоит не шевелясь, и мучительное противоречие отражается на его лице. Поднятое лезвие вздрагивает, слышится шёпот: — Ты… Шигоку хмыкает, подпирая щёку ладонью. — В чём дело, экспериментальное тело А? — он с любопытством наблюдает за подрагивающей фигурой, так похожей на призрака, что больше не сможет стать человеком. Нет — только не после того, что он пережил и потерял. Говорят, потерять кого-то близкого хуже, чем умереть самому. Хуже любых других мучений для человека — потеря того, что ему так дорого. Кю не знает, откуда ему это знать. Он с ухмылкой вздыхает, глядя на поднятое лезвие, подрагивающее в полумраке. Тянется за очередной сигаретой, бросая: — Ну и? Ты пришёл, чтобы постоять там? Он замечает, как, вздрогнув, лезвие опускается. В тёмных глазах Урумы, под которыми лежат тени, всё ещё плещется пламя — густое, мутное. Сделав шаг к столу, он хрипло шепчет, голос почти срывается: — Ты должен ответить… Перед тем, как я убью тебя. Почему я? Шигоку целится огоньком сигареты, прикрывая раненый глаз, как если бы собирался выстрелить в его сердце. Но сегодня у него нет под рукой оружия, кроме слов, что заточены острее лезвий. Усмехнувшись, он вздыхает нарочито разочарованно: — Какой банальный вопрос, — стряхнув пепел, поводит плечом. — Неужели он изменит что-то для тебя? Я хочу видеть отчаяние, ты это знаешь. Вспомни ещё раз тот день, когда всё это началось. Он видит боль на его лице — Урума хмурится, словно правда ищет ответ в столь тяжёлых воспоминаниях. И Кю нравится знать, что ответа нет. Он щурится, сладостно шепча: — Давай же, вспомни каждую мелочь. Я надеюсь, ты хорошо запомнил? Сюн кривит губы, вновь поднимая нож, рассекая им застоявшийся воздух. Отчаянно шипит: — Ты больной ублюдок. Ты просто… — Что? Шигоку отбрасывает сигарету, приподнимая брови. Будто слышит, как мечутся в чужой голове змеи мыслей, образуя поток нестерпимых противоречий. Сюн ненавидит его — разумеется. Сюн хочет покончить с ним — ещё как. Но почему он стоит на месте, борясь с собственной ненавистью, которой жил уже столько лет? Что же мешает ему сделать шаг, обогнув стол, вонзив лезвие прямо в череп. Кю, склонив голову, указывает пальцами на тонкий шрам, пересекающий веко, тянущийся вниз по щеке. Вспоминает, как горячо и больно кровь заливала лицо, и это было новым, волнующим ощущением. Вздохнув, он спрашивает: — Ну? Почему ты не убил меня? Ты ведь почти сумел, — он щурится правым глазом. — Но медлишь теперь, хотя мы одни. Урума вдруг вскрикивает: — Да чего ты хочешь?! — нож дрожит, блестя в полумраке, и он хрипло повторяет: — Почему… Почему я? Почему ты выбрал именно меня? Шигоку встаёт, сокращая расстояние, желая поближе рассмотреть столь волнующее отчаяние на его лице. С улыбкой снисходительно замечает: — Ты был первым. Увидев тебя, я вдруг понял, чего хочу, хотя раньше не понимал. Я мог прожить эту обычную скучную жизнь, но ты изменил всё, ты стал моим первым экспериментальным объектом и видишь, как далеко мы смогли зайти. Он протягивает ладонь, игнорируя застывший перед ней нож. В глазах Урумы залитый дождём огонь, чёрная бездна, полная слёз. Кю с ухмылкой касается его шеи — кожа холодная, влажная, такая нежная. Он бы мог приложить усилия, и пальцы, сжавшись, сдавили бы сонную артерию. Но он не хочет этого так — он не должен убивать его своими руками. Он всего лишь дирижёр, прячущийся в тени, наблюдающий за оркестром, что играет похоронный марш. Сюн отшатывается от лёгкого прикосновения, и ужас, мечущийся в его глазах, затапливает разум — это видно, ведь невозможно утаить страх. Зарычав и зажмурившись, он делает отрывистый шаг вперёд, и Шикогу улыбается, не шевелясь, позволяя прижать себя спиной к столу. Лезвие упирается в воротник рубашки и замирает в таком положении. Никакого сопротивления. В лице Урумы смятение — должно быть, он понимает, какой это хороший шанс, но отчаянно медлит, хватая Кю за запястье, сильнее придавливая к столу, едва слышно шепча: — Я убью тебя, я… Шигоку нравится этот ракурс — как над ним нависают, беспомощно угрожая. Невольно вспоминается, как единственный раз это сделал Куга, внезапно вспыхнувший страстью им обладать. Но никому ещё не удавалось. Одно лишь слово, одно движение — и он снова недосягаем. Нерушимый и безупречный — Кю всегда оставался только таким. Сможет ли Сюн что-то поменять, находящийся на грани падения, едва ли способный соображать после всего, что произошло? Он мог бы уже убить, но он медлит, губы дрожат — он так пристально смотрит, словно всё ещё пытаясь найти ответ. Задевает щёку Шигоку влажными волосами, и тот с усмешкой подаётся навстречу, чувствуя бегущий по телу жар, и касается губами приоткрытого рта. Новое, болезненное ощущение. Нож сильнее прижимается к воротнику, он бы мог уже распороть его, встретиться с тонкой шеей, но Урума застывает, словно его оглушили. Не отстраняясь, Кю видит его распахнутые глаза, видит боль и непонимание и неторопливо прикусывает его губу, проводя по ней языком. Ему слишком интересно — что будет дальше? Какое желание одержит верх? Сюн кажется окаменевшим, парализованным — его дыхание замирает, а лезвие подрагивает, скользя по ткани, ещё немного, и оно бы вонзилось в сердце, распарывая грудную клетку, но мгновение длится — и Урума отталкивает Шигоку, вонзая нож в столешницу и прикрывая лицо руками. Сдавленно вскрикивает: — Да что ты такое?! Кю облизывает губы, склоняя голову. Касается пальцами рукояти. Теперь Сюн безоружен — сможет ли убить голыми руками? Это ли желание привело его сюда? Есть ли что-то иное, зарытое так глубоко, что никому больше не добраться, но он видит это, чувствует, нет, Кю знает — в чужой душе слишком много теней, демонов, вскормленных болью, которой он питал их всё это время. Теперь они ещё ближе, да? Шигоку щурится, садясь на столе, расслабленно закидывая ногу на ногу. Смотрит, как мечется взгляд Урумы — от его губ до ножа. Растерянность, страх, сомнение. Всё, что пожирает его изнутри, всё, что так нужно освободить. Эксперимент подходит к концу, и результат всё более завораживает. Кю с улыбкой начинает расстёгивать свой воротник, что стал мятым и немного влажным. — Я — то, что привело тебя сюда, — он усмехается. — Можешь признать меня творцом, ведь это я сотворил тебя таким, какой ты сейчас. Ты благодарен мне? — Заткнись! Сюн рывком приближается, перехватывая его руку, резким движением отрывая пуговицу воротника, что отскакивает на пол, исчезая во тьме. Нож остаётся воткнутым в столешницу — совсем рядом с лицом Шигоку, когда его с силой прижимают спиной, раскладывая перед собой, и пальцы крепко смыкаются на его горле. Кю улыбается, видя безумие в глазах Урумы, теряющего контроль. Он знает — Сюну всегда не хватало холодности, расчёта, возможного при отсутствии каких-либо чувств. Сейчас его чувства подобны взрывчатке, что может разнести его на куски. Их обоих. Шигоку не пытается сопротивляться, зачарованный таким напором, только шире разводит бёдра, подпуская ближе, смыкая ноги на его поясе. Он никогда не чувствовал ничего подобного. Ценность жизни лишь в наслаждении и единственный способ получить его — не проиграть. Кю чувствует вкус победы над полностью сломленным экспериментальным телом, когда его губ вдруг касаются — жёстко, требовательно. Сюн мог бы уже убить его, но вместо этого следует правилам, только что установленным его творцом. Грубо целуя, кусая губы, сдавливая горло, прижимаясь всем телом, тяжело дыша. Всё это — лишь ещё один вид наслаждения. Потрясающий результат. Воздух на исходе, у Кю темнеет в глазах, но Урума вдруг останавливается, ослабляя хватку на его шее, и скользит рукой ниже, по ткани рубашки, грубо выталкивая оставшиеся пуговицы из петель. Шигоку, моргая, смотрит во все глаза, не желая упускать ни одного движения. Подрагивающими ладонями тянется к его плечам, к промокшей куртке, от которой так нужно освободить, и она летит на пол, туда же — и расстёгнутая, грубо сорванная с Кю рубашка. Сюн прижимает его снова, хрипло шепча: — Я ненавижу тебя, — оставляя укус на открытой шее. Кю сдавленно вскрикивает, громко дыша. Взгляд ощутимо мутнеет, но он всё ещё хочет видеть, не упустить ни одной детали. Слышит звук расстёгиваемого ремня, и происходящее всё больше плывёт в его восприятии, словно кадры на испорченной киноплёнке, залитые белым шумом. Душно и мутно, нечем дышать. Тёмный огонь в глазах Урумы обжигает, его тело горячее, такое тяжёлое, его губы подрагивают, с них снова срывается: — Ненавижу… И, кажется, слёзы застывают в его глазах. Шигоку щурится, чувствуя власть над Урумой, — даже сейчас. Особенно в этот момент. Когда, оставшись незащищённым и полностью обнажённым, он всё ещё управляет им, толкая всё ближе к бездне, с удовольствием наблюдая за результатом столь долгого эксперимента. Оно того стоило — разумеется. Тогда, ещё в младшей школе, Кю сам мог задушить его, загнанного, беспомощного, лежащего на земле, закончив ещё тогда. Но этого недостаточно. Теперь, столько лет и смертей спустя он видит своими глазами, как Сюн наконец убивает себя, морально уничтожая, когда делает то, что от него ожидают. Сюн сам же целует его, судорожно кусая язык и губы. Разводит голые бёдра, сжимая до синяков, и, не подготавливая, с усилием толкается внутрь, шипя от болезненной узости, от недостатка слюны, от царапин, что, вскрикивая от боли, Шигоку в избытке оставляет на его спине, скользя пальцами под рубашку. В глазах темнеет на пару мгновений, и Кю слышит собственное дыхание — тяжёлое, загнанное, прерывающееся, неужели такую боль и испытывает человек? Это чувствовал и Урума? Его движения становятся резче, пальцы снова ложатся на горло, медленно сдавливая. Стол начинает шататься, лезвие воткнутого ножа поблёскивает, дрожа, всего в паре сантиметров от лица Шигоку. Он хватает ртом воздух, глядя Сюну в глаза, и сквозь боль улыбается, всматриваясь в бездну, хрипло шепча: — Ты такой… молодец, Урума… Убьёшь меня прямо сейчас? В тёмных глазах что-то вздрагивает, похожее на болезненное осознание. О чём он думает в этот момент? Счастлив ли такой мести? Шигоку хочет узнать, что таится на самом дне — как поведёт себя загнанный в угол, падший, всё потерявший по его вине и имеющий возможность отплатить тем же. Пальцы медленно разжимаются, движения затихают. Кю сдавленно стонет, когда вместо ответа спустя долгие секунды молчания его губы вновь накрывают, но целуют уже иначе — едва касаясь, опасливо, мягко, осторожно ведя языком. Будто что-то разбилось, перевернулось, вылившись странной нежностью. Нежность ли? Откуда ему это знать. Шигоку чувствует только власть, затмевающую любую боль. И власть всегда остаётся с ним — даже в этот момент и вовеки веков, ибо всё, что разрушено его желаниями, продолжает принадлежать ему. Он стонет громче, и поцелуй разрывается. Его снова кусают за шею, и, возобновляя движения, толкаются уже плавно, медленно, под другим углом, что отзывается вспышками света под веками, болезненными отблесками наслаждения, ради которого все живут. Горячее, липкое, невыносимое, пробивающееся через боль, как ростки через сухую землю. Кю обнимает его за плечи, скрещивая ноги за его спиной, и его собственный член, твердея, прижимается к животу Урумы. Ритм становится тягуче медленным, словно тяжёлые волны, разбивающиеся о берег, и стоны срываются с обкусанных губ — громкие, нетерпеливые. Всё, что было до этого, меркнет, остаётся только желание, пламя, ласкающее их кожу, сжигающее дотла. Шигоку ловит ладонями его лицо, желая снова заглянуть в глаза, прочесть в них его отчаяние, но Сюн жмурится и утыкается носом в его плечо, в шею, касаясь губами, прикусывая, что-то шепча, но слова растворяются в густом воздухе. Кю чувствует дрожь и жжение и то, как кружится голова. В этот миг они оба — кто они на самом деле? Две бездны, слившиеся воедино, пульсирующие в унисон. Перед глазами плывёт от жара, пальцы скользят по вспотевшей коже, и короткие ногти оставляют отметины, но этого мало — проникнуть глубже, под кожу, в самую суть. Вот, чего он желает. Шигоку крепче сжимает в себе Уруму, хрипло выстанывая его имя. Его лучшее творение — поразительно удачный эксперимент. Болезненное наслаждение, ради которого действительно стоит жить. Не безликие тени, ведомые его рукой, не глупые куклы в его представлении, а живой, настоящий, прошедший через столько боли. Тот, из-за которого всё началось. Мучения Сюна — изумительное полотно. И удовольствие, вслед за болью пронзившее его тело теперь, — завершающий штрих художника. Они оба дрожат, крепко сжимая друг друга в руках, и Кю первым выгибается, прикрывая ладонью лицо, искажённое громким финальным стоном. Слышит рычание над ухом, и через несколько глубоких толчков Урума обессиленно роняет голову на его грудь, задевая губами кожу и влажными волосами — его лицо. Несколько долгих мгновений Шигоку не может ни о чём думать, всё ещё чувствуя тяжесть чужого тела, липкую кожу и пульсирующий внутри член. Но наконец Сюн отстраняется, осторожно выходя из него, и заторможенно одевается, опустив глаза. Его расстёгнутая рубашка насквозь пропиталась потом, и он, морщась, срывает её, отбрасывая на стол. Кю, пытаясь отдышаться, протягивает ладонь, прикасаясь к ткани. По спине бежит дрожь, лишь теперь он замечает, как ему холодно — дождь всё ещё шумит над землёй, и он натягивает чужую рубашку, осторожно садясь на столе, кривя губы от ощутимой боли, видя мутные капли спермы и крови, стекающие по коже. Он смотрит на Уруму, уже одетого, накинувшего куртку на голый торс. Он выглядит бледным, потерянным, не пришедшим ещё в себя, и Шигоку, уставший, окликает его с вымученной ухмылкой. — Ты доволен, экспериментальное тело А? Видит, как всплески отвращения, разочарования, ненависти к себе поочерёдно вспыхивают на измученном бледном лице. Шигоку считывает все эти чувства, что невозможно пытаться скрыть, хоть и не может по-настоящему разделить их — никогда не мог. Человеческие слабости ему чужды. Сомнения, страх, любовь — лишь помехи на пути к сути. Трещины, червоточины. Он слишком безупречен для таких вещей. Его разум — нерушимая цитадель, в которой нет ни света, ни бога. Он замечает, как взгляд Урумы падает на воткнутый в столешницу нож, как его губы подрагивают, едва слышно обещая: — Я убью тебя позже. Кю усмехается, поправляя: — Только не этим. Ты должен всё сделать правильно. Соскользнув со стола, поморщившись, он касается пола босыми ногами, и проходит к стене, пока Сюн, отшатнувшийся, застывает, следя за его движениями. В самом углу, обёрнутое плотной тканью, лежит то, что подходит намного больше. Кю извлекает на свет мутноватой лампы тот нож, который всё ещё помнил, каково входить в чью-то кожу. Оборачиваясь, он видит болезненное узнавание в чужих глазах. Разумеется, он должен его узнать. Взгляд Урумы, дрожа, скользит по блестящему лезвию, что отняло жизнь его любимого младшего брата прямо на его глазах. Встав, Шигоку направляет в его сторону рукоять, с удовлетворением улыбаясь. — Убей меня этим. Я буду ждать.