Монохром.

Жухлая листва шуршит под моими ногами. Втаптывается в грязь размытой после ночного дождя почвы. Пачкает дорогущие туфли, начищенные до блеска в контраст сегодняшней мрачной погоде. В этот холодный день я хотел надеть высокие армейские ботинки, но Шион запротестовала. Всё же похороны требуют особого дресс-кода. Траур как никак. Хотя по мне, это просто ебучий повод увидеть тех, с кем никогда в жизни не хотел бы больше пересекаться. Поднимаю голову вверх, прикрыв глаза и глубоко вдыхаю тяжёлый влажный воздух. Вниз по небритой щеке медленно стекает крупная капля. Сетую на внезапно набежавшую сентиментальность, но виной всему оказывается треклятый дождь. Ну конечно. А разве были сомнения? Внутри меня пусто. Ничего не отзывается. Послал бы всё к чертям и ушёл прямо сейчас, но действовать против жены себе дороже. Поэтому я стою в неудобном строгом костюме чёрного цвета, который она заботливо взяла напрокат сегодня утром и чувствую себя полнейшим уебаном. Процессия, наконец, закончилась и гости, натянув на лица маски вселенской скорби, чопорно жмут мои озябшие руки. Пытаются подбодрить. А я еле сдерживаюсь, чтобы не послать этих лицемерных ублюдков на хуй. Меня штормит. В голове словно тысячи маленьких молоточков нещадно бьют по темечку и вискам, мешая сосредоточиться на мнимом горе. Ненавижу похороны ещё со времён юности, но не от печальной скорби, связанной с невосполнимой потерей, а из-за повсеместного двуличия. Люди приходят, утешают, рыдают на показ, а возвращаясь в свои уютные домишки, залезают под мягкие пледы и с пивком в руках залипают над какой-нибудь тупой комедией. Даже не вспомнив, о ком с утра горевали. Ненавижу похороны, потому что со временем я и сам стал таким же. Откормленным ленивым котом, для счастья которому нужен лишь вкусный ужин, крепкий сон, и неплохой трах пару раз в неделю. А самое главное, я ненавижу похороны за то, что из-за них стал безразличен ко всему, что происходит в этом прекрасном и долбаном мире! Откровенно, у меня не было желания возвращаться в этот забытый Богом городишко, но человек, тело которого только что присыпали землёй, был всё таки мне отцом. Жестоким, распускающим руки и трахающим всё что движется муднем, с которым мы и не общались последние лет десять. Но о мертвых либо хорошо, либо никак... Тишину кладбища нарушает пронзительный всхлип. Перевожу взгляд налево, где повиснув на плече любимой дочери, протяжно вздыхает моя мама. За эти годы из роковой красавицы она превратилась в седую старуху с болезненным цветом кожи. Чёрное платье с неожиданно глубоким вырезом и остроносые лодочки на высоком каблуке- именно так в её видении должна выглядеть скорбящая вдова. На пожелтевших от никотинового налёта пальцах свежий маникюр кроваво-красного цвета. Всё такое строгое и лаконичное, словно это не реальная жизнь, а очередная роль во второсортном спектакле. Последняя её роль. Карин- моя любимая старшая сестрица, ободряюще похлопывает её по руке. Глаза скрыты за крупными стёклами солнцезащитных очков, но каменное лицо с тонкой линией губ никуда не спрятать. Надо признать, для своих пятидесяти, выглядит она весьма неплохо. Но это не удивительно. Столько пластики я не встречал ещё ни на ком. Возможно, Карин так же как я, хотела пропустить этот фарс, если бы не завещание. Но разве деньги бывают лишними? Нет? Вот и я думаю так же. Заметив мой взгляд, мать подзывает к себе жестом руки. Я медлю, но получив от жены уверенный толчок в спину всё же иду к ней навстречу. -Милый, вы же сейчас к нам?- спрашивает мама дребезжащим голосом, наблюдая, как последний скорбящий лицемер сворачивает на большую дорогу. Я утвердительно киваю, хотя совершенно не собираюсь куда-то ехать. Мне не хватает воздуха. Воротник рубашки душит горло. -Да мам.- по старинке лгу я.- Езжайте. Мы сразу за вами. -Хорошо.- она улыбается, оголяя свой белоснежный оскал. Переводит взгляд на мою новую семью и положив ледяную ладонь мне на щёку тихо шепчет:- Я счастлива тебя видеть, лисёнок. Ненавижу, когда меня так называют и она это прекрасно знает. Я уже готов вспылить, но внутренний ребёнок тает под ласковой улыбкой матери. Теперь кажется даже искренней. В уголках светло-голубых глаз, собираются маленькие морщинки. Её лицо больше не спасают уколы красоты и это радует. Такой она нравится мне значительно больше. -Я тоже рад тебя видеть, мама. Прикасаюсь к её руке и неожиданно понимаю, как сильно соскучился за эти годы по её объятиям. Утро воскресенья, звонкий смех, блинчики с кленовым сиропом на большом деревянном столе и песни под любое настроение. Идеальное детство, которого никогда не было. Развернувшись, две последние представительницы рода Узумаки уходят. И как только мать с Карин исчезают в брюхе чёрного лимузина- магия отступает. Я поднимаю руку и чуть заметно взмахиваю вслед медленно удаляющейся машине. -Милый, ты порядке?- осторожно спрашивает супруга, нежно обнимая меня за плечи. -Более чем.- даже не пытаюсь скрыть в голосе явные нотки фальши. Ещё некоторое время молча смотрю на влажную чёрную землю, образующую низкий бугорок на свежей могиле и мысленно попрощавшись с отцом разворачиваюсь. В надежде умереть раньше, чем появлюсь здесь снова. Маленькая ладошка проскальзывает в мою руку. Опускаю взгляд, не в силах сдержать улыбку. Большие голубые глаза лукаво смотрят на меня снизу вверх. -Мы же закончили? Я видела там колесо обозрения, давай прокатимся, пап?- предлагает девочка с волосами цвета спелой пшеницы. Знает, что я не смогу отказать. -Конечно, светлячок. Почему нет? -А мы разве никуда не спешим?- язвительно вопрошает жена. Она не привыкла отходить от заявленного плана даже на миллиметр. -Всё нормально, милая. Мы разок всего. Я заговорчески подмигиваю дочери и она весело хохочет в кулачок. Мы с ней идеально спевшаяся банда. Медленно идём по чахлому газону с редкими клочками свежей травы, между старых, давно почерневших от времени надгробий. Дочь выискивает необычные имена и каждый раз, зачитывая самые уморительные из них, получает от матери строгое замечание. А я каждый раз с трудом сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться в голос. Эта маленькая звонкая девчушка, ставшая для меня центром вселенной, прикрывает ладонями рот и фыркает, словно ёжик. Заливает неуместным звуком последнюю людскую обитель. В этой части кладбища могил становится значительно меньше. Редкие плиты с выцветшими от времени букетами искусственных цветов. Уже недостаточно свежие, чтобы их навещали часто, но ещё не достаточно старые, чтобы про них окончательно забыли. Движемся между старых клёнов с мрачными кривыми стволами, тёмными, от осенней хмари. Их красные листья тихо шепчут тревожную песню. Кажется, я раньше её где-то уже слышал... Вздрогнув, ощущаю на коже тяжёлый взгляд, словно кто-то буравит затылок. Не хочу поддаваться медленно нарастающей панике, но всё равно оборачиваюсь, чтобы убедиться- вокруг ни души. В это воскресное утро кроме нас троих на кладбище лишь изморось, да пробивающий до костей ветер, но так и застываю, с трудом делая новый вдох. Рёбра сжимают тугие кольца. Сердце строптиво начинает пропускать удары. Грустный мраморный ангел немигающе смотрит на меня белыми впадинами глазниц. Смотрит то ли с укором, то ли с восхищением. По коже пробегает озноб. Какое-то липкое чувство, возникнув в один момент, медленно подбирается к горлу. Длинные холодные пальцы нахально лезут под отвороты пальто, сжимая сердечную мышцу и скрючивая желудок в тугой узел. Голова идёт кругом. Сердце ускоряет бег. Не помню, когда в последний раз ловил паническую атаку, но это без всякого сомнения она. Кажется ещё немного и я упаду в обморок. Под предлогом того, что нас всё же ждут, я , как трус, ускоряю шаг. Сбегаю с территории кладбища на узкую, покрытую частыми язвами мелких трещинок дорогу. Стараюсь унять сбившееся дыхание, но тремор рук никуда не спрятать. Заметив это, Шион берёт меня за руку. Сплетает наши пальцы и поднеся к губам руки, сдержанно целует мою кисть. Безотрывно глядя в мои глаза. Уголки её губ дрожат и я дрожу вместе с ними. Жена медленно моргает, глубоко вдыхая воздух носом и протяжно выдыхает, сложив трубочкой губы. Повторяю за ней и постепенно прихожу в норму. Не знаю, на какой кислоте сидели проектировщики данного пространства, когда размещали парк развлечений прямо напротив кладбища, но сейчас я отчётливо ощущаю всю скрытую в этом действии иронию. Жизнь и смерть неизменно следуют друг за другом, если не идут рука об руку. Вспоминаю видео, где ребёнок вылетев из чрева матери, проорав всю жизнь, прилетает в раскрытый гроб. Невольно улыбаюсь наконец-то приятному воспоминанию. Шион бросает на меня очередной осуждающий взгляд. Ей неловко за моё веселье. Это чувствуется. Ничего. Я знаю как вымолить у неё прощение. Потом. Знаете, говорят, что первая любовь заставляет человека повзрослеть, а последняя делает из него личность. Во истину это так. Если бы не Шион, я бы, наверное, давно сторчался в каком- нибудь притоне. Парк развлечений, имеющий звучное название «Конохакагуре», отжил своё ещё лет десять назад. И тем не менее, он до сих пор открывает по выходным скрипучие двери своим не многочисленных посетителям. Американские горки уже давно развалились, но парочка аттракционов, вроде детских каруселей и колёса обозрения, всё ещё живы. Подходим вплотную к ржавой махине, олицетворяющей солнечный круг. Шион с ужасом смотрит вверх и мотая головой отходит на несколько шагов назад. -Я пас. - говорит она.- Не хочу разбиться, выпав из этой штуковины. -Да брось, будет весело!- улыбаюсь ей самой притягательной улыбкой. Знаю, что она действует на жену безотказно. Но сегодня явно не тот случай. Шион считает, что я выгляжу через чур довольным для человека, который только что похоронил родного отца. И надо признать не безосновательно. Но к моему счастью она молчит. -Ну ок. Как хочешь.- отвечаю я, старательно игнорируя её сердитый взгляд и протянув дочери руку, отважно ступаю с деревянного мостка в железную корзину. Тощий прыщавый паренёк с лязгом закрывает за нами дверцу и отходит на пульт управления. Кроме нас, желающих попытать удачу не набралось. Под протяжное завывание, кабина со скрипом поднимается к небу. Удивляюсь, что эта консервная банка ещё работает. Дочь восторженно смотрит в окно, фотографирует себя на фоне кроваво-красных клёнов и через минуту уже залипает в инсте. Вот и весь энтузиазм. А ведь ей всего каких-то двенадцать. Размещаюсь, на сколько это может быть удобно, на потрёпанном креслице и подперев подбородок локтем, бездумно смотрю вдаль. За поросшим плющом парком, вылезают разноцветные крыши невысоких домов частного сектора. Узкие улицы, пересечённые железной дорогой. Вспоминаю, что где-то за ними бежит шумная река, которую отсюда не разглядишь и замыкают всё трубы древоперерабатывающего завода. Когда-то этот завод должен был стать моим завещанием, но судьба распорядилась чуточку иначе. Набежавшие воспоминания раздражают. Жалею, что ими нельзя управлять так, как хочется. Но из песни слов не выкинешь. Это всё было и этого никак не исправишь. Удивительно, я не был в этом городе чуть дольше двадцати лет, но это место до сих пор продолжает подпитываться моей энергией. Тело пробивает нервный озноб, а сердце начинает щемить, кажется, от совершенно беспричинной тоски. Но когда краем глаза замечаю нацарапанные на боку кабины первые буквы имён H&N в пробитом стрелой сердце, всё тут же встаёт на свои места. Ржавчина застыла на инициалах, словно запёкшаяся на ране кровь. В сознании, вопреки многочисленным походам к психотерапевтам, сам собой возникает смутный женский силуэт. Тёмные длинные волосы, широкая задорная улыбка. Какого же цвета были её глаза? Спрашиваю себя так, словно наверняка не помню ответ на этот вопрос... Словно не вижу их в кошмарных снах, не ищу до сих пор в лицах прохожих. Да. Всё же первая любовь накладывает свой явственный отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Ведь первая любовь-любовь особенная. В неё вкладываешь всю свою душу...пока та ещё жива. Тихий мерный скрип действует на меня, словно колыбельная. Я не спал уже больше двух суток. Кабинка монотонно качается, в такт медленно уплывающим вдаль мыслям. Я закрываю глаза и постепенно проваливаюсь в те дни, когда мы не знали, что делать с ближайшим будущим, и тем не менее мечтали жить вечно...