глад

Связанные лодыжки, мольба в глазах, выпирающие тазовые косточки. Этот мальчик был легкой добычей. — Хороший мальчик, — говорит она. В её то возрасте горевать о невзаимной любви? А ведь горюет. В её то возрасте похищать молоденьких мальчиков? А ведь похитила. Вкрашилась, втюрилась. Намертво. Глупая. Если тебе кто-то понравился, что сил нет, если мальчик — хорошенький, сладенький, стал близок сердцу — не сдавайся. Укради. Укради тело в надежде на сердце. Мой. Она прижимает к себе мальчишьи коленки в тугих веревках. Мой. Гладит связанные руки за спиной. Мой. Поправляет кляп в его рту. Серый свитер забрызган кровью. Она не приемлет глупости вроде: «Насильно мил не будешь». Она с силой проводит ногтями по узким мальчишечьим бедрам. Мычит мальчик, бьется в страхе. Глупый-глупый. Очки кровью заляпались — как мило. Киса хихикает. Наклоняется, слизывает кровь со стекла. Если б знал кто, как тяжело смотреть, созерцать и не иметь возможности прикоснуться, когда хочется не просто прикасаться, а валить, лапать и сминать. Мой. Теперь мой. И это хочется кричать до остервенения. Украла. Погребла. Навсегда. Мой. Всё тело, вожделенное, милое, всё моё. И как хорошо этому телу дать пощечину — отплатить за нелюбовь. И как хорошо видеть алый румянец на щеке от удара. И как хорошо целовать удар. Любит — не любит. Гадаем по синякам на белой коже. Не любит. Вот странно! Киса вытаскивает кляп. Максим не успевает крикнуть, она затыкает ему рот губами, сует язык туда, где пахнет кровью и молодостью. Мурлычет от удовольствия. Хорошо целовать недоступные мальчишьи губы. И целовать синячки — а они по всему телу разбросаны — синие. Аккуратно прикасаться к ним губами, и чувствовать как молодое тело под теми губами вздрагивает и покрывается мурашками. — Любишь меня? — шипит она, — любишь же? Брайн смотрит пару секунд с ненавистью и закрывает глаза. Избитый, связанный, он всё ещё не теряет достоинства, и это бесит-раздражает-выматывает-делает больно. Киса вздыхает и вдруг бессильно падает на колени. Поднимает голову к потолку подвала и воет во весь голос. Слезы потоком льются из-под солнечных очков. Не любит! Не любит её. Плечи Кисы дрожат. Дура она, полная, беспросветная дура. Сделай что угодно, не полюбит ведь. Брайн делает движение вперёд. Веревки крепко держат молодое тело. — Киса, — шепчет он, — я люблю, люблю. Она поднимает голову. В глазах женщины блестят слезы. Послышалось ли ей? Наваждение ли это, галлюцинации? — Развяжи меня, — хрипит он, слова даются с трудом, — я хочу обнять тебя. Она вскакивает. — К-конечно, Брайн. Я сейчас. Его голос. Хриплый от усталости и боли. Его голос! Одновременно голос подростка, одновременно мужчины. Взрослый, ребёнок. Киса чувствует, как сладко ноет внутри. Она радостно перерезает веревки ножом. Признал! Он признал её. Теперь они будут вместе и навсегда, теперь всё будет хорошо и навечно. — Вот так, — одобрительно произносит Брайн и разминает затекшие кисти рук, — иди сюда. Киса бросается к нему в объятия. Киса целует всё, до чего может дотянуться. Щёки, шея, висок, губы. Он не сопротивляется. Впервые он не сопротивляется, он полностью в её власти и от этого сносит голову и от этого так хорошо, что больно. Они поженятся, когда-нибудь обязательно поженятся и поедут на свадьбу в… Удар. Резкий удар. В глаза бьёт тьма. В мозг бьёт звон. И всё расплывается. Когда Киса открывает глаза, то чувствует во рту вкус крови и тошноты. А ещё чувствует, что руки подозрительно скованы, и она не может ими пошевелить. Перед ней стоит расплывчатая фигура. Брайн. Киса щурится и расплывается в улыбке. Он здесь, он не ушёл, её Брайн рядом! Только почему-то злой до смерти. Почему-то с колючим чужим взглядом. Брайн подходит, презрительно оценивает её взглядом, вдруг размахивается и даёт пощёчину. Киса охает. В глазах снова выступают слёзы. И за что он так с ней? Её Брайн, её любимый. Больно. Ей больно. Брайн с удовлетворением хватает пальцами её челюсть и заставляет поднять голову на себя. — Хорошая девочка, — говорит он.