Перекрестие глубоких ран над сердцем

      Эта боль… Оказывается, эта боль не становится слабее, если растерзать грудь, — перекрестие глубоких ран над сердцем все еще кровоточит, холодя кожу под одеждами. Оказывается, мысли, что мучительнее этой боли, не становятся хоть сколько-нибудь тише, если расшибить голову, — синяки и ссадины, размытые слезами и моими отчаянными попытками ногтями содрать с себя кожу, сохранившую тепло прикосновения холодных рук, нестерпимо ноют. Со всхлипом втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы, во рту оседает землистый запах стен и железа, сковывающего мои руки.       В последний раз…       Все еще слышу слова, брошенные им нарочито непринужденно. Несколько слов, подобных молниеносно вспарывающему плоть лезвию, острее его ятагана… До хруста суставов сжимаю кулаки — звякают цепи, проржавевшие кандалы сдавливают взбугрившиеся вены на моих запястьях. Немеют руки… И поделом!       Мне претит преклонять колени пред кем бы то ни было, но перед ним — приходится. В мире демонов мое влияние как одного из непревзойденных велико, и все же я слишком молод и неопытен в сравнении с некоторыми свирепыми выродками даже — что уж говорить о существе напротив, куда как могущественнее. Среди тотального бесчестия наживать себе такого врага попросту неразумно, да и предусмотрительно условились не мешать друг другу. Наступая на собственную гордость, опускаюсь, склоняю голову и за упавшими на лицо волосами прячу недовольство. Что ж, мне не привыкать отыгрывать роли.       Слышу шаги, сопровождающиеся перезвоном, контрастно благозвучным для существа столь опасного, непомерно жестокого.       — Встань.       Мог бы не подчиниться вовсе или сделать это с исключительным пренебрежением, как бы говоря без слов, что несгибаем, однако, не подняв взгляда, покорно исполняю волю Собирателя Цветов под Кровавым Дождем. Статный силуэт, объятый алым, исчезает из поля моего зрения, зайдя за спину. Своевольно скосив глаза, дергаю щекой, когда поясницу и между лопатками укалывают мурашки: изничтожить в себе человечность оказалось не так-то просто — сотни лет ненависти, а ее непроизвольные проявления все так же ярки и бередят душу (ее остатки, ежели им есть место в нетленных телах демонов).       — Ни к чему излишние церемонии, — тянет Хуа Чэн. — У меня к тебе приватный разговор и, если позволишь, нетривиальная просьба.       Хмурюсь, сосредотачиваясь. О, я еще не знаю…       В тот вечер он позволил мне сесть рядом, словно мы приятели, а не вынуждены сосуществовать в одном из трех миров, и поведал о воистину удивительном создании, коему отдано сердце непревзойденного демона. Я слушал, не прерывая ни закономерными вопросами, ни своими домыслами, приводящими в смятение, и в бесстрастном молчании восхищался тем, какой всепоглощающей может быть любовь нечестивца — светлое чувство, оставленное мною в далеком прошлом. Возле красоты искреннего желания оберегать уродство моей жаждущей единственно мести души казалось неуместным, нещадно очерняющим.       Обездвиженный замешательством, я все не мог взять в толк, отчего всесильный князь демонов посвящает меня в сокровенную тайну и не прикончит ли, когда договорит. Признаться, лучше бы в самом деле прикончил, ведь его повествование завершилось той самой просьбой…       — Встреча с гэгэ уже состоялась — все дальнейшее неизбежно, но, к несчастью, я не слишком сведущ в некоторых аспектах великого многообразия форм любви. Среди демонов ты, Хэ Сюань, один из немногих, кто мог бы… поделиться со мной практическими знаниями.       Единственный глаз Хуа Чэна смотрит на меня с пылкостью безумца — обескураживающее зрелище.       — Боюсь, я не совсем понимаю…       Его недовольство моей недогадливостью выдает уязвляющий прищур. Или же это ловко завуалированное под презрение… смущение?       — Прикосновения, первые и последующие. Поцелуи, легкие и глубокие, — терпеливо поясняет он, не меняясь в лице. — Близость…       — Чего-чего?! — случайно позволив себе постыдную вольность и красочно представив, как именно должен делиться практическими знаниями, я, ужаснувшийся своим перспективам, вскакиваю с места. Поспешно возвращая себе контроль над не вовремя разыгравшейся фантазией, сдуваю выбившиеся пряди волос с лица, оправляю одежды и, исподтишка наблюдая за тем, как Хуа Чэн поднимается следом, встречаю его взгляд с похвальной невозмутимостью, будто в озвученном им предложении нет ничего предосудительного.       — Это действительно… нетривиальная просьба, — выговариваю, все же избегая смотреть в глаза.       — Ты должен мне, а потому я могу попросту приказать, — чеканит он. — Но во всем, что так или иначе касается Его Высочества, мне противно любое проявление эгоизма, поэтому рассчитываю на твое добровольное согласие.       Его Высочество… Тогда я не придал особого значения открывшемуся знанию о личности избранника Собирателя Цветов под Кровавым Дождем, а сейчас мне надобно помышлять о наиболее действенных способах расправы над наследным принцем Сяньлэ… Правда, в моем гнилом нутре осталось жалкое подобие благородства: я никак не желаю ему зла, хоть и был бы рад, родись он мертвым или не родись вовсе — в противном случае его погибель неминуемо причинит страдание тому, кого я…       Морщусь.       Впрочем, если бы не Его Высочество… если бы не он, не случилось бы того рокового шага навстречу, того взгляда, заставившего трепетать, как будто я человек, юнец, каким был когда-то и забыл.       Хуа Чэн, доверившись, готов внимать всем моим словам, но я безмолвствую. То, как он смотрит на меня — с высокомерием, обусловленным непомерной силой, кою он, если придется, всю-всю без остатка предназначит тому, кто дорог, — безжалостно сокрушает, и под тяжестью взваленного на меня им чувства, подгибаются колени. Разве мои посредственные наставления не излишни?       — Мне… — его хриплый полушепот между нами, — дотронуться?       Его смущение — смущение совсем еще мальчишки, скрывающееся за контрастно грозным видом, очаровывает. Мужаясь, вскидываю голову, придав лицу надменное выражение сведущего поболе. Ежели ему хочется сыграть — пусть так.       — Да, — величаво кивнув, собираюсь рассказать о том, как важно держать за руки того, кого любишь (первая пришедшая в голову банальность, если честно), однако Хуа Чэн, решительно сделав шаг, подступает вплотную. Костяшки его чуть теплых пальцев волевым, но беспредельно нежным нажимом приподнимают мое лицо за подбородок. Возмутиться бы, пресечь бессовестную попытку пренебречь моим волеизъявлением, но тело парализует. Делаюсь пугающе беспомощным — силюсь не вернуть расстояние, отступив.       Ведомый чужой требовательностью, встречаюсь с порабощающим невыразимой мольбой о взаимности взглядом. Собиратель Цветов под Кровавым Дождем в своей не терпящей недостаточности одержимости поистине ужасен. И восхитителен. Оторопев, теряю контроль над мыслями, и в тот же миг его губы накрывают мои.       Прикусив их, занывшие, сплевываю собравшуюся во рту кровь. Дерзкий, едва ли не пренебрежительный поцелуй… Один из четырех великих бедствий, а на деле — наглец, каких поискать! Мне следовало оттолкнуть и, воспользовавшись временным статусом наставника, как следует объяснить, что напором, столь сильным, безразличным к противлению, не добиться расположения, но Хуа Чэн чрезмерно упорен в своем намерении быть любимым — и он, почти буквально вгрызшись, вырвал из меня душу, не дожидаясь отказа, и, изжеванную, сплюнул себе под ноги, чтобы растоптать в назидание.       Я никогда не сдавался без боя, но в той комнате у меня не было ни шанса…       — Так? — его выдох причиняет боль моим обожженным губам — едва сдерживаю порыв спрятать, прикрыв ладонью, истерзанный мгновением слабости рот.       Кашлянув в кулак, опускаю взгляд. Переполошен, однако внешне безмятежен — разве что предательский румянец трогает щеки, чем беззастенчиво пристыжает снисходительный смешок пристально смотрящего на меня демона.       — Не совсем, — лгу я. Вынужден явить свою порочную суть, слукавив, дабы получить больше.       Ехидство изгибает губы Хуа Чэна.       Пользуясь вверенной мне властью над происходящим в той темной комнате, я закончил то, что не без иронии можно было бы назвать уроком, прервав череду невнятных прикосновений, распаляющих слишком уж: ведя пальцами вдоль линии моего лица, Хуа Чэн сместил руку на затылок, зарылся ими в мои ставшие всклокоченными волосы, а второй, лежащей на талии, прижал к своему крепкому телу — вскоре ему не составило бы труда убедиться в достижении некоторых весьма ощутимых успехов, не заслушав мою похвалу.       Последующая ночь, беспокойная, растревоживающая мое давно остановившееся сердце, напомнила о чувствах из прошлого. Дав волосам рассыпаться по шелку под спиной, я теребил рукава, накрывшие скрещенные под грудью пальцы рук, не решаясь поднести их к обескровленным губам, чтобы согреть прикосновением и еще раз украдкой насладиться позабытым за столетия теплом; а высоко над потолком мерцали сродные бледным мотылькам звезды, освещая небо, одно для обоих.       Я почти поверил, что не демон, что я, пожравший несчетно много себе подобных, слабее, чем когда-либо, точно… человек?       А Хуа Чэн оставался безразличным к терзаниям, чужим и своим. Я не смел сомневаться тогда — знаю теперь.       И все же…       Смотрю на него с безразличием, а в груди заходится сердце, которому, мертвому, не пристало биться. Аж страшно… Я и не думал, что, став одним из сильнейших демонов, буду испытывать что-то, кроме всеобъемлющей ярости, — трепет, столь многогранный, что попросту теряюсь в избытке незнакомых прежде чувств.       — Еще раз, — велит Хуа Чэн. Он не оборачивается, и мне не удается утопить в рациональности слабую надежду, что он прячет лицо, потому что неравнодушен тоже.       Я делаю шаг, один — другой, и, когда он оборачивается, выгляжу предельно отстраненно. Запросто обманываю, однако готов взмолиться ненавистным богам: пусть ничто не выдаст моей взволнованности, когда мы окажемся близко-близко, а затем еще ближе… Уверен, Хуа Чэн мог бы посмеяться над моими жалкими потугами — о, это точно повеселит князя демонов! Но с покорностью прилежного ученика он открыто смотрит на меня, ожидая распоряжений, чем безвозвратно смущает. Еще раз — и потребую простить мне половину долга!       Полагаю, что, насилу отринувшись от плотских желаний, смогу сохранять хладнокровие, размыкая свои губы в ответ на шевеление чужих, почти успеваю возликовать даже, но соприкосновение языков немилосердно к моему самообладанию.       Мне надобно посоветовать Хуа Чэну быть сдержаннее, ведь едва ли Его Высочеству придется по душе его дикий напор, но… мне нравится! Разомлев, разрешаю себе вульгарную требовательность тоже: кусаю, тихо постанывая в его рот; опустив поцелуи, с жадностью исследую губами его шею, даже обнаруживаю несколько особенно чувствительных точек пониже ушей.       А позже, оставшись в скорбном одиночестве, роняю голову на острые костяшки пальцев, так и не притронувшись к угощениям, предложенным хозяином придорожного постоялого двора. От поверхности стола, которую задеваю кончиком носа, несет затхлостью, от еды — помоями. Правда, аппетита нет отнюдь не поэтому.       Поджав изнывающие от зуда губы, кое-как выпрямляюсь, подпираю виски кулаками и замечаю потустороннее мерцание на фоне обыденности земного пейзажа. Сквозь паутину волос, упавших на лицо, смотрю, как трепещут крылья бабочки, привлекающей мое внимание столь отчаянно, что в попытке унять ее беспокойство поневоле тянусь к ней. Легкомысленно позволяю себе поверить, что Собиратель Цветов под Кровавым Дождем присматривает за мной вовсе не потому, что предполагает предательство.       Вскоре ситуация вышла из-под жалкого подобия контроля.       Градоначальник Хуа пригласил меня отужинать, и сей непринужденный жест доброй воли, признаться, тронул.       О моем пристрастии к еде ему известно, а в Призрачном городе возможности Хуа Чэна безграничны, поэтому он выслушивает и охотно потакает мне, смелеющему в своих прихотях все пуще. Обходительность, внимание, оказываемое им единственно мне, — это озадачивает лишь поначалу. В отличие от раболепных тварей, встречающих непревзойденных неприкрытой лестью, я, осознающий равносильное превосходство, не слишком любезничаю с Собирателем Цветов. Без стеснения все смотрю на него и не могу понять, как… как перестать смотреть! А он бахвалится своей власть над другими, являя нарочитую заносчивость. Конечно же, и без того знаю, что он уважаем, — не умаляю степени его влияния на все три мира, но, наблюдая за бесстыжим ребячеством князя демонов, испытываю прямо-таки восторг. О, мы могли бы безраздельно властвовать над миром демонов, на многие сотни лет осев в Призрачном городе, или я следовал бы за ним, тяготеющим к свершениям, до самого скончания времен! Мне как будто бы не так уж нужно пресловутое возмездие… От этой светлой мысли, однако, тошно. Неужели я должен благодарить судьбу за несчастья, предрекшие мне сии дивные мгновения?       О, отнюдь… Но я пребывал в эйфории, точно влюбленный мальчишка.       Дни, проведенные не в одиночестве слились в один, бесподобный, так похожий на самый счастливый. Мы стали почти неразлучными, мы помногу говорили и помногу смеялись: он —громко-громко, я — чуть слышно хмыкал, ошеломляемый упоением.       — Хэ Сюань, — мое имя на его устах столь благозвучно, что аж мурашки по коже. Он ловит мою руку, мой удивленный взгляд — следом. Так и держит, смотря неотрывно, будто вот-вот исчезну, а ему не все равно. Не знает, что я бы ни за что… — Останешься этой ночью?       Должен бежать, пока ловушка не захлопнулась, но не могу заставить себя пошевелиться хоть чуть. Пальцы, лежащие на моих костяшках, с порабощающей размеренностью вырисовывают причудливые узоры, поглаживая. Я и помыслить не мог, что кто-то способен касаться так, что кто-то способен касаться так меня.       Я не отказываю, потому что не могу выскрести из пересохшего горла ни слова.       Ладони, нежно обнимающие мое лицо, безжалостно отпускают на короткий миг. Подушечки пальцев — на беззащитной шее, на неистово пульсирующих под давлением запылавшей крови венах; неслучайно задевая ворот одеяния, Хуа Чэн бережно обнажает мои плечи, ключицы, пока мои губы тают под его, неукротимыми, и липкой влагой растекаются по нашим сплетшимся языкам.       Вдоль окутанных тенями стен меня ведет звон, сопровождающий неторопливые шаги. Словно бы страшась потерять (да так и есть), ищу руками, цепляюсь за ладони, запястья, предплечья, плечи. Мои прикосновения осторожны, его — все развязнее. Запрещаю себе думать, что он не позволил бы себе быть соблазнительно бестактным с тем, кто действительно дорог. Пусть сегодня страсть оправдает нас обоих!       Когда Хуа Чэн садится на кровать, взбираюсь на его бедра, прижимаюсь телом к телу, чтобы великодушно удовлетворить его потребность быть желанным — исчерпывающее доказательство прямо перед ним. Под куполом из своих упавших на его лицо волос целую. Как никогда беззастенчиво. Обнажая неутолимый голод.       Покоряясь требованиям чужих рук, падаю спиной на кровать, утопаю в ее мягкости, как в морское пене, и тяжелой волной накрывшей нежности. Одежды прочь — они сползают с липкой от пота кожи.       Духота неумолимо сокращающегося расстояния между нами наполняется томными вздохами, стонами. Ритмичные телодвижения истирают в ничто мою заалевшую от поцелуев, оставляющих ожоги, кожу. Агонизирую в огне. Но не зову… не зову того, кто, боюсь, позовет не меня.       В исступлении сжимая кулаки, царапаю свои ладони, пока их не раскрывают его; ласковое соприкосновение, воплощающее интимность, заживляет совсем свежие раны...       Делаю судорожный вдох. Меня не столько смущают воспоминания о дрожи в коленях, о мужских руках, оттягивающих скользкие от пота волосы, чтобы прогнуть мою спину; влажных тканях подо мной, в которые вгрызался, когда было… слишком, — сколько злят! Не жалею, но мне все еще больно.       Я не сентиментален, однако после случившегося между нами, молчание сделалось особенно мучительным. И я сдался. Решил сказать… хоть что-то — спешил увидеться, спешил почувствовать сильно-сильно и выразить: мои таланты и возможности, мое тело без остатка, моя улыбка — для него, ему!       Сквозь шумящий город, мимо всполошенных, как перед большим праздником, демонов. Какая изощренная пытка: недостижимость цели и невозможность отступить.       В тот вечер Собиратель Цветов под Кровавым Дождем показался мне взволнованным тоже, и постыдное предощущение радости вскрыло мою грудную клетку. Подумал, что увижу… чувство.       — Его Высочество вот-вот прибудет — надеюсь, ему все понравится. — Еле различимая хрипотца в голосе Хуа Чэна выдает беспокойство — я знаю его достаточно для того, чтобы понять и…       Его слова — беспощадное лезвие Эмина, вспарывая мою шею, отсекающее голову.       Боль. Боль до того сильная, что темнеет в глазах, — чуть не падаю. Кажется, что-то внутри, надтреснув, рассыпается на осколки. Так, раня тонкие вены, разбивается сердце? На его месте, как и полагается, теперь нет ничего.       Что ж, действительно чувство… только вот не ко мне.       Он взглядывает на оболочку заместо меня.       — Я хорошо выгляжу? — спрашивает, ухмыляясь. В предвкушении встречи он еще привлекательнее, воодушевлен и почти счастлив: осталось дождаться, когда мое место рядом с ним займет тот, кому оно было отведено с самого начала.       — Да, — чеканю я. Лучше всех!       Хуа Чэн продолжает смотреть на меня, пока опутавшим холодом выжигаю пустоту перед собой. Делает шаг навстречу. Как тогда… Оказавшись напротив, в тягостном молчании он своей необоримой волей вынуждает меня поднять глаза; в его — лишь капля недоумения, она теряется в полыхающем огнем море чаяний.       Склоняет голову набок.       — Уверен, что не оплошаю, но не лишним будет повторить усвоенное ранее в последний раз, да?       В последний раз…       — Хорошо.       Пусть цепи, впиваясь в руки, отвлекают от навязчивых мыслей — повисаю на них, нарочно ударившись затылком о каменную стену. Я разбил бы голову, если б мог, чуть раньше порвал бы сам себя в лоскуты, да вот посланник убывающей луны подоспел вовремя: остановил сей акт самобичевания и запер меня, беснующегося, пригрозив разговором с градоначальником, если не объяснюсь, остыв. А я не хочу. Не могу.       Знаю, как Хуа Чэн посмотрит на меня. В лучшем случае он безмолвно осудит за то, что я позволил себе почувствовать то, что чувствовать не должен, в худшем — узрю его гнев, ведь нарушаю уговор и… мешаю. Впрочем, едва ли он найдет причину вспомнить обо мне теперь; не придет и не взглянет — так к чему утруждать себя оправданиями?       — Я ничего не скажу, — выпаливаю в темноту, заслышав шаги.       Фокусируюсь на приближающихся фигурах. Узнаю.       О, кто же из этих двоих виноват больше: тот, чьи губы, возможно, уже расцелованы теми, в которые влюбился, или тот, из-за кого я нашел то, что потерял?       Возвращаюсь к чувству, с которого начал: к ненависти.