— Шут мой, я схожу с ума!
У. Шекспир
—Представляете! И уже больше месяца он ни разу тут не появлялся. — восклицал мэтр Бономе. — Это что такое должно было приключиться с господином Шико? — Бономе задал этот вопрос своему собеседнику, однако ответа не ожидал, поскольку был уверен, что никто понятия не имеет, куда подевался столь важный завсегдатай. Однако собеседник Бономе, господин с нелепым ярким пером на шляпе, усмехнулся и просто ответил: — Да умер он. — Ха-ха, вы шутите, мой господин. Шико и смерть просто несочетаемы. — Нет, нет, я не шучу, отнюдь. — возмущенно ответил ему человек с пером. — Сведения мои вполне достоверны. Однако никто не мог знать, как недалеко, у окна, за бутылкой бургундского, сидел, переодетый в простого буржуа, король Франции. Разумеется, не один, а в сопровождении некоего мэтра Лоне́. Королю хотелось развеять тоску, отвлечься от государственных дел и "послушать, что говорят в народе". Разумеется, все, что он слышал не доставляло ему особой радости. Поэтому он сидел, подперев щеку, и, погрузившись в раздумья. Однако упоминание Шико в этом заведении, где жизнь кипела непрерывно и бурно, выдернуло его из потока мыслей. Это имя резануло по ушам, как лезвие шпаги. Неприятно, непривычно. — Хорошо, что о нем помнят... — вздохнул король. — О ком? — поинтересовался его спутник. Генрих махнул рукой и осушил стакан. Так просто и не ответишь, о ком. Что касается мэтра Бономе, то он долго ещё не верил россказням о смерти Шико. И только когда пошёл уже третий год, хозяин "Рога Изобилия" перестал ждать желанного гостя. Весь Париж, некогда пронизанный истинно гасконским, саркастичным теплом, быстро забыл звонкий голос. Раньше и в холодные залы Лувра смех шута всегда приносил тепло. Только Генрих тогда не ощущал этого. Привык к теплу и ёжился от малейшего холодка. И только недавно он ощутил, что такое настоящий суровый мороз. Он начинался в душе Генриха и постепенно окутывал короля с ног до головы, пронизывая, пробирая до костей. Временами будто отпускало, становилось спокойно. Однако это ледяное спокойствие давило не хуже самой сильной боли. На могилу Генрих не пришёл, да и не собирался. Он много раз представлял, как Шико бы выдал какую-то колкость по этому поводу. Но все равно не шёл. А что, собственно, ему там делать? Да и к тому же, разве оставишь просто так тяжкий царский венец? Генрих ни раз думал, что иной воин на посту во сто крат свободнее, чем он, король. Да и корона ему широка непомерно и на голову давит и душу раздирает в клочья. Это ли не конец? Рядом с ним никого не осталось, глухо, пусто и холодно. И по Лувру ходить страшно, каждый взгляд подозрительный, каждый жест кажется двусмысленным, по залам тихий змеиный шёпот. Кто же первый вынет из-за пазухи белесый кинжал? Невыносимое ожидание скорой смерти стало постоянным состоянием Генриха. Он так привык к тревоге, что не представлял ни минуты без неё. Она стала его единственной верной подругой. У себя в покоях Генрих создал собственную "могилу" Шико: положил в один ящик все вещи, что от него остались. А таковых, увы, было ничтожно мало. Несколько писем, какая-то старая-старая перчатка да все письменные принадлежности, которые обнаружились в комнате умершего. И все-таки, ежедневно молясь за своих умерших друзей, Генрих не упоминал Шико. И дело было не в том, что шут его был отъявленным богохульником. Просто где-то на дне растревоженной и покалеченной души короля затаилась блеклая надежда. Возможно и поэтому Генрих на могилу ехать не стремился. Зачем видеть то, во что не хочется верить и о чем не желаешь знать? Ночами короля охватывала смертельная тоска. Ему чудился голос Шико, виделись черты его лица, блестящие глаза и силуэт. Но на деле в комнате лишь тускло горели свечи, да луна с голодной ухмылкой заглядывала в окно. Когда переваливало за полночь, Генриха окутывал едкий страх, залезающий ему под кожу и мучающий его. С Шико было спокойно и хорошо. Король всегда был уверен, коли все королевство отвернется от него, Шико все равно останется рядом и что-то придумает. Разве он мог умереть? — Я же так любил его, разве мог он... — звучит первый голос. — Король так пренебрегал им, разве мог он... И последняя мысль колит резко и неприятно куда-то вглубь нежного любвеобильного сердца. — Кто я? Любящий человек или хладнокровный повелитель? Шико хотел видеть второго. Но как он, умнейший из умнейших не мог понять простой истины – властители любить не умеют. Любит не король Генрих III Валуа, любит Генрике, мужчина с тёмными мягкими волосами, с белой, как снег, кожей и ярким нежным взглядом. Что же было между ними все эти годы? Генрих с уверенностью мог сказать, что Шико был ему самым близким человеком. И лишь ему он доверял всего себя, лишь ему мог раскрыть свою душу. Вначале, после знакомства все шло мирно, но как-то странно, да и Генрих смутно то время помнил. Все, что было для Польши теперь будто бы и вовсе не существовало. Но одно Генрих точно знал – тогда они ещё не были так близки. Казалось, все не могли найти подход друг к другу. Но Шико был крайне необычен, со своими взглядами и вольным характером. Порой даже слишком вольным. Какие только дерзости он себе не позволял, как только ни шутил. Отрицал всё: чувства, веру, этикет. Особенно не любил он покаянные процессии и Генрих было подумал, что Шико просто глупый богохульник. Но потом увидел, как тот столь же яро критикует светские приёмы, особенно те, что создавались в развлекательных целях. Шико имел скверную привычку осуждающе отзываться почти обо всем и часто о том, что особенно сильно было дорого Генриху. Так они и сошлись, пламя из Гаскони и лепесток лунной ночи Парижа, окутанный итальянскими ароматами. Через некоторое время Генрих стал замечать, что Шико о нем заботиться, помогает и самое интересное, спасает. На самом деле, Генрих не обратил бы внимания на эти действия Шико, ибо тот был шутом, слугой, он был обязан помогать, так же, как и все. Да только никто и никогда не делал столько, сколько делал Шико. Король предлагал ему титулы, деньги, но тот ничего не брал и не хотел даже слушать об этом. Сначала Генриха это удивляло, потом он привык. Генрих старался закрывать на это глаза, не думать об этом, не признавать для себя, что среди всех его придворных лишь один шут служит ему бескорыстно и самоотверженно. Были и периоды, когда Генрих искренне восхищался Шико. Он помнил, как впервые увидел его, причём упавшего, нуждающегося в помощи, заметил что-то невероятное, горящее в его таинственных глазах, где царило тепло южного гасконского солнца. Тогда Генрих подумал, что ни в коем случае не должен потерять из виду такого человека. И наверное, этот человек подумал тоже самое, потому что оставался с Генрихом все долгие годы. И что теперь? Куда все это привело? Шут мёртв, за ним умирает и король. Некому более обличать пороки двора, некому указывать на ошибки короля. А король, между прочим, не имеет права на ошибку. Стоит ему её допустить и можно прощаться с короной, а то и с жизнью. Генриху ужасно хотелось забыться. Во сне, в смерти, в вине или в разврате – всё равно. Лишь бы хоть ненадолго освободиться от угнетающего чувства одиночества и тоски. У Шико была красивая улыбка. И не одна, у него был целый арсенал улыбок, подходящих к самым разным ситуациям. Генрих совсем недавно осознал, что понятия не имеет, какая из улыбок Шико – искренняя. По-человечески любил. По-королевски плевал. Но Шико тоже не просто человек, он же шут! Он тоже живёт в мире масок, игры, потока слов и образов. Он должен всё понимать. — Должен ли? – спрашивает Генрих. — Должен. – отвечает король. — Но я, кажется, сам виноват. Не защитил друга. – говорит Генрих. — Король не защищает, защищают короля. Какой прок короне сиять перед жалким шутовским колпаком? — отвечает король. Шико был крайне необычен, умел всё и сразу, будто не из этого мира. Какая-то дьявольская сила зиждилась на его плаще и ресницах. — И все-таки, он любил меня! — Все поданные обязаны любить короля. — Но никто не любил, так, как он. — С чего ты это взял? Влюблённый дурак! Он же шут, он смеялся над тобой, пока ты обнажал перед ним всю свою душу. — королевский властный голос сильнее жалобного мягкого голоса Генриха. И то верно, сколько обидных вещей Шико говорил! А он, король, все терпел и терпел. — Зачем же? — Он говорил мне правду. С тех пор, как Шико не стало, Генрих перестал понимать, где ему врут, а где нет. А времена были тяжёлые и тучи чёрные сгущались все сильнее и сильнее. Королю нужна была опора, надёжное плечо. Генриху хотелось увидеть своего шута, хоть на минуту. Но даже во сне Шико не было. Генрих ходил по всем тропам, искал, звал, но все тщетно. От Шико не осталось ни следа. Даже его лицо со временем начало размываться в памяти,а звонкий голос угасать. И во сне не царил покой. Кромешная тьма, беспокойные ветра и вечная, замораживающая сердце тоска. Разум Генриха обволакивала густая пелена и во сне она не таяла. — Недалеко до безумия. — думает Генрих. — Недалеко — соглашается король и криво улыбается. — Ты не можешь думать один, тебе необходим собеседник. А когда он умер, ты не придумал ничего лучше, чем болтать самому с собой. Экий дурак! — король бесшумно смеётся. — Ты уже сошёл с ума. — Шут мой, шут мой. — шепчет Генрих, утыкаясь носом в подушку и зажмуриваясь. Мысли путались, луна обеляла его волосы, а вокруг сотни лиц и сотни масок перемешивались в единое пятно грязных интриг. Теперь Генрих чувствовал, что правда, чистая и грубая, как глоток родниковой воды, как свежей воздух и она необходима ему прямо сейчас. Генрих засыпает, а за окном, в чёрном городе, под серым дождём гуляет одинокий мудрый шут.***
Генрих лежит в постели, перед глазами все плывёт и тает. Адская боль мучает и терзает его, в голове все перемешивается. С трудом соображая, он отдаёт приказания, слушает вердикты врачей. Мутно, словно в тумане видит Генрих, как с его головы скатывается корона и падает в лужу голубой, как весеннее небо, крови. А рядом стоит монах с и ярко-белым кинжалом в руке. А Шико говорил, он неплохой малый, что может им помочь. — Друг мой, неужели ты ошибся? — гадает Генрих. Он видел его совсем недавно, позавчера вечером. Тогда Шико сказал, что сейчас нужно быть крайне осторожным и бдительным. И что он вернётся нескоро, но узнает достаточно много важного. Узнал ли? Ещё несколько часов муки и отчаяния, боли и тревог. Ещё несколько приказов, и Франция криво поворачивается спиной к Генриху. Ночь, луна, в комнате умирающего толпа, слышны вздохи, звуки, преисполненные негодования. Однако Генрих никого не видит и не чувствует. Его жена далеко и думает, что все хорошо. Тем лучше, Генрих не хочет, чтобы ее хрупкое нежное лицо снова познавало тяжесть слез. Его мать давно мертва, и это обстоятельство тоже радует Генриха, она не должна видеть, как умирает её последний и любимый сын. Его друзья также давно уже похоронены, покоятся с миром и не видят угасания своего короля. Его братья...они, пожалуй, лишь посмеялись бы. Сестрица Марго, лишь она жива, но расстроилась бы? Вряд-ли. Генрих сжимает руку в кулак и стискивает зубы. Скольким людям он навредил, сколько людей поломали его. Глупый, но такой сильный, круговорот из которого каждый вышел в одиночестве. И теперь Генрих умирает, окутанный зияющей чернотой, оставленный и покинутый всеми. Но он не желает другого. Вместе с угасанием жизни, приходит и свет. Мир перед ним раскрывается, мудрость веков становится очевидной и разум, будто бы долго находящийся в затворничестве, проясняется. Генрих вдруг вновь слышит смех, напоминающий южное солнце. Перед ним чётко вырисовывается силуэт его шута, друга, источника правды и мудрости, такой недоступной королю при жизни. Генрих смотрит на него и видит в отражении глаз Шико яркое солнце. Он никогда не был одинок.