Вьюга черная, с миром отпусти

Гу Юнь смотрит в небо — туда, где облака сходятся с лесом. Кто-то вспорол небу горло, и теперь оно сочится горячей, солнечной кровью на заснеженные верхушки, крася их свежим багрянцем. Вековые сосны укутаны бинтами, что быстро приходят в негодность: рана неба смертельна, и лекари тут бессильны. Однако Гу Юнь знает: лес окровавлен не по вине заката. Кровь сейчас льется под глухими кронами, просто ее так много, что плещет она через край. Из чащи взвивается вой, оттуда, где сумеречный туман склеил небо с землей. Над ним в вальсе кружится вороньё. Гу Юнь зябко ежится. Вдоль позвонков струйками змеится пот — словно небо обронило пару капель ему за ворот, пока стекало к горизонту. Однако Гу Юнь знает: это растаял на его коже снег. Вылетев из дома стремглав, он не заметил, как с карниза упала холодная меховая шапка — точно туша мертвого зверя, — стоило ему распахнуть дверь. Не заметил он и того, что выбежал босиком. Жгучий озноб жалит пятки — чувства снова при нем. Его слух остер, а глаза различают отдельные ветки в черно-белом узоре-сети-решетке, похожие на обугленные руки, выгнутые агонией. Гу Юнь не слышит хруста кости, когда одна из них падает в снег под новую вспышку воя — иллюзия вскрытой клетки, щеколды поднятой, найденного ключа. Гу Юнь понимает, что не выйдет из леса, если осмелится ступить на его земли, сколько бы рук ни сломал. Талый снег на спине становится совсем теплым, и Гу Юня пробирает щекоткой, что ступила на смену ознобу. Он рассеянно потирает шею: это все-таки кровь. Пальцы встречают рваный порез, из-под ногтей распускается боль. Четыре отверстия совсем возле сонной артерии, точно от звериных клыков, от них — алой цепочкой, утекшей за ворот, — следы поцелуев. На левой ключице — снова укус, что на морозе почти не болит. Однако Гу Юнь знает: Чан Гэн не хотел причинить ему боль. Кость Нечистоты будит в нем зверя — и убивает все человеческое. Гу Юнь не вернется, если пойдет за ним прямо сейчас. Он петляет среди редкой рощи в прилеске, будто на поиски самой луной послан, тянется на запах смерти, дикой, манящей, что зимними цветами распускается в живом теле, однако не смеет податься под кроны. Отметины когтистых лап, ведущие в объятья глухого мрака, глубоки: зверь несся по сугробам, не жалея сил. Ветер с обрывками тумана доносит низкий рык. Когда Гу Юнь разворачивается — промерзший, с темными волосами, что скатались от влаги, с мокрыми крапинками на халате и губами синими, точно утопленника, — в спину ему щурятся дикие глаза. Вертикальный зрачок узок, а радужка отливает красным, словно раненое небо выплакало свои слезы и обагрило даже их. Иногда волк — это просто метафора. Иногда волк — это челюсти боли, которые смыкаются вокруг твоей шеи, дерут в лоскуты твою грудь, шершавым языком кровь горячую лижут с распоротой кожи, пожирают тебя, пока ты еще — с хрипом — дышишь. Иногда волк — это то, что с глубокой тоской воет внутри тебя, когда ты смотришь на лес, и зовет забыть свое имя. Иногда волком становится тот, кого ты любишь больше всего, — и с восходом луны исчезает во мраке. Однако Гу Юнь знает: его можно вернуть. Яньхуэй встречает своего Шэнь Шилю легкой суетой: предчувствие невнятной угрозы виснет над городом, словно тот почуял аромат убитого солнца. Гу Юнь оглядывается на лес — небо истекло кровью и, мертвое, потухло. Сосны умыты звездным светом. Створки главных ворот плотно сомкнуты, а стражей у них теперь больше, чем было, когда Гу Юнь выбегал из города. Там, где вырастает каждый год рынок Ян Цзы, он замечает нескольких женщин, которые взволнованно махают широкими рукавами, как вспугнутые наседки. Созвездия затаиваются в сизой облачной паутине, когда ночь опять режет вой. Гу Юнь ждет, пока он утихнет, и вострит уши. — Псинка наша так заливалась, — сетует первая женщина, — что ее стукнуть пришлось, иначе не умолкала. Что-то они чуют все, животинки, что-то недоброе! — Я на шум выглянула, — истошным шепотом тараторит вторая, — а там — оборотень, настоящий! Руки-ноги-то человеческие, а по шее уже мех пополз… И глаза, глаза — ну, волчьи совсем! — Экая напасть, — ахает первая, — только оборотней Великой Лян сейчас не хватало… Гу Юнь молча кивает своим мыслям. Он обходит рыночную площадь окольными тропами, по соседней улице, пустой и онемевшей. Следы его ног на дороге — первые после позднего снегопада. Они тянутся темной цепочкой до другой окраины города и виляют к аптекарскому дому. В конце пути шаг становится короче — словно Гу Юнь долго сомневается, куда ему податься. Силы, чтобы постучать в дверь, приходится выскребать долго, и комья снега на подоле халата почти успевают растаять. Гу Юнь тщательно отряхивает одежды, прежде чем ступить за порог. Знает ведь, как Чэнь Цинсюй ценит порядок и чистоту. — Господин Аньдинхоу. Чэнь Цинсюй приветствует Гу Юня коротким кивком, лишь на миг отвлекшись от подпаленного пучка ароматных пряностей; он узнает белену по жилистым лепесткам. Выждав пару секунд, пока цветы не начали коптить, она быстро дует на язычок пламени, и тот исчезает, оставив букет истекать дымом. Только опустив травы в сотейник, Чэнь Цинсюй снова поворачивается к Гу Юню. Еще один скромный поклон. Воздух между ними напоен ароматами зимней свежести и травяного чая. Гу Юнь не судит ее за преувеличенную холодность. Давнее знакомство позволило ему заглянуть под вуаль равнодушия целительницы, и сейчас — он видит отчетливо — Чэнь Цинсюй пребывает в растерянности. Страхе, пожалуй — почти таком же, как он сам. Ее бесцветная маска — скука под ресницами да поджатые губы — умело скрывает тревогу, и только Гу Юнь замечает на ней трещины. В ступке у плиты ждут своего часа зернышки кориандра, рядом медленно вянет шафран. Гу Юнь точно знает, что пряности, которые целительница мешает в кипящем сотейнике, предназначены для Чан Гэна. Только вот уверенности в том, что они подействуют, нет даже у нее. — Я больше не Аньдинхоу, — с коротким смешком напоминает Гу Юнь. Это уже стало их ритуалом — символичным приветствием. Способом не забывать о важном, о прошлом, для них обоих. Правда, Чан Гэн перестал быть «Его Величеством» довольно быстро. — Барышня Чэнь, я хотел… Словно отозвавшись на звук его голоса, Чэнь Цинсюй вдруг — стоит глазом моргнуть — подле него возникает и тянет ладонь к шее Гу Юня. Усилием воли он заставляет себя не шатнуться в сторону, замереть, склонив доверчиво голову, и чувствует, как над ключицами растекается тепло. Целебная смесь облизывает следы клыков. Запах опасности, что следовал по пятам, будто клубясь по теням, сменяется терпким флером мяты и благовоний. — Спасибо, — искренне роняет он. — Однако помощь нужна не мне. — Слухи расходятся быстро, — она кивает, — я видела птиц над лесом. — Еще вчера вы говорили мне, что… Чэнь Цинсюй теперь медленно качает головой: — Это была ошибка — давать вам надежду. Знаете, как известно в народе, — трещина маски спокойствия гнется кривой улыбкой — у самого кончика губ, — заговори о волке — и увидишь его клыки. Счастье любит тишину — вот что она хочет сказать. Если бы Гу Юнь не делился с Чан Гэном радостной вестью об усмирении Кости Нечистоты, тот не потерял бы над ней контроль. Надежда усыпляет бдительность. И затем просыпается зверь. Однако смотреть на то, с какой тоскливой жадностью Чан Гэн косился порой на его шею — как резво откликался на легкое касание к плечу, с каким пылом приникал к груди горячей, как яростно выцеловывал старые шрамы, в забытьи цепляя клыком, — а потом локти стискивал до розовых полос, а зубы — до боли в десне, и веки — пока мир не обращался каруселью молний да всполохов искр, — было невыносимо. Чан Гэн позволял себе проблеск чувств, а потом запирался в скорлупе и прятал тяжелый взгляд. Боялся дать слабину. Боялся — опять испытать голод, который неутоленным уже не пройдет. Взошла полная луна, и Гу Юнь остался один. — Барышня Чэнь, — почти просит он и внезапно сдается: — Я не знаю, что делать. Чэнь Цинсюй смотрит на него внимательно, пока в ее глазах рождается острота догадки. — Иногда для того, чтобы вернуть волка в мир людей, — мягко роняет она, — его можно только убить. Гу Юнь моргает — и лисица о двух хвостах исчезает за порогом. С лисицами, наверное, совсем иначе; их нельзя вернуть: они возвращаются сами, когда пожелают. Во дворе Чэнь Цинсюй ласково снимает с подвядшего куста шапку снега, рвет пару листиков и снова — одним мгновением — оказывается у порога. Крошит травы в остывший сотейник, цедит бледно-зеленую жидкость в узорчатую пиалу, сдувает горячий пар, будто собирается подать малому ребенку, а затем протягивает Гу Юню — удивленному и усталому. — Но как мне его напоить? — Это не для него, — возражает ровно целительница, — а для вас, господин Аньдинхоу. — Она вдруг с непривычной робостью улыбается. — Чтобы вас принял лес. — И в лесу я должен… — Гу Юнь морщит нос, как будто его слух подводит. — Убить волка? — Вы должны найти в себе зверя, господин Аньдинхоу, когда пробьет час между собакой и волком. И позвать обратно того, кто им почти стал. Отвар горчит и вяжет на языке. Душистый аромат на прощание со спины обнимает, когда Гу Юнь окунается в морозную темень. Сердце спешит в груди, а ночь не думает замедлять ход: Гу Юнь ждет означенного часа, как преданный пес, почти не сводя с ленты неба над лесом глаз. Поначалу она — тусклая, как шкура убитого волка, кровь заката из нее вычесали еловыми ветками и оставили просыхать; потом — мрачная, как зрачки, что вонзались Гу Юню в спину, когда тот возвращался в Яньхуэй. Он — томной неспешностью надеясь успокоить самого себя — наблюдает, как полная луна набирается сил, словно вот-вот сама завоет. Ей вторит гул снежного ветра. На город ложится густая, вязкая, плотная тень — точно ворон укрыл крылом и теперь прижимает к земле, целясь для меткого удара клювом… Шэнь И натыкается на Гу Юня, когда тот оставляет холодную пиалу на крыльце. — Цзыси! — ахает он, едва не столкнувшись с ним лбом. — Цзипин! — с приторной театральностью всплескивает руками Гу Юнь. Шэнь И мигом суровеет. Между бровей залегает озабоченная складка, которая всегда так забавит Гу Юня: он ощущает ее появление, даже будучи лишенным зрения, а сейчас имеет честь лицезреть во всей красе. Мелкие глупости поднимают ему настроение — приятная тяжесть на сердце, — и ночь становится самую малость светлей. — Ты меня напугал, — ворчит Шэнь И. — Мокрый весь, какой-то неприкаянный… — Он растерянно тянется отряхнуть плечо друга, но тот мягко ступает в сторону, отчего снежная шапка сама опадает с одежд. — Чего ошиваешься у порога? — Жду нужного часа, — говорит просто Гу Юнь, — чтобы будить в себе зверя. Зима ледяными пальцами скользит ему под ворот, обнимает крепко за шею, как самая верная любовница, и невесомо касается укусов над ключицей: их тоже заметил Шэнь И. Он снова хмурится — на этот раз своим мыслям, — и осторожно роняет: — Надеюсь, это не какой-то вычурный эвфемизм. — Я совершенно серьезен, — улыбается тот, встряхнув головой. Снежинки, что осыпались с нее, — мельчайшая крошка серебра — походят на звезды. — Мне как раз пора! Он ловко ступает туда, где уже обмерзли следы его ног, когда Шэнь И окликает снова: — Цзыси. — Холод тискает горло когтистой лапой. — Если ты вернешься один… Я подпишу петицию, чтобы тебя разжаловали. От смеха Гу Юня, кажется, на миг наступает весна. — Я уже никому не служу, — напоминает он, и это еще один ритуал, которому господин Аньдинхоу послушно следует. — Только своему императору. В стылом воздухе, точно обросшем колючками, аромат благовоний и трав быстро меркнет. Когда Гу Юнь возвращается по окраинам, он мельком замечает, как пара всполошенных жителей города рисует на стенах огромные белые кольца. Народное поверье гласит, что дикие звери, увидев такие рисунки, бросаются в страхе прочь. Только народ не знает, что Кость Нечистоты лишает всякого страха. Главное — Гу Юнь не боится тоже, и нужный час уже стелется над лесом непроглядной полосой, как пленка нефти на чистой воде. Час между собакой и волком — так его зовут те, кто рисуют на стенах белые круги. Летом в это время занимается рассвет, а зимой он — самый темный за день. Ян Цзы уже замолкает. Ночь тихо плачет по тому, кто скрылся в чужой мгле — в сени могучих деревьев, там, куда луне не достать, — а уличные фонари обращают снежинки стайками светлячков. Скользнув за главные ворота, Гу Юнь оглядывается. Отсюда Яньхуэй выглядит огромным, величественным кораблем, который рассекает соленые волны, бросая на белую пену рыжие блики — словно созвездия в воду осыпались. Гу Юнь — самовольно прыгнувший за борт, наученный плавать лишь пару часов назад, — на всякий случай с ним прощается. А затем глубоким поклоном приветствует лес. Вьюга открывает ему объятья. Волчий вой — обещание солнце сожрать и луну — больше не гонят в сердце тревогу. На душе у Гу Юня легче, и нечего впредь бояться. Они либо выйдут вместе — либо не выйдет никто. Теперь ему незачем идти по следам. Гу Юнь идет навстречу тому, кто оставил раны на шее да следы в сердце, и зовет Чан Гэна по имени, ступая в объятья обугленных рук.