perfection.

Юнджин проводит расчёской по волосам и устало вздыхает, по очереди поджимая пальцы ног. Декабрьский холод пробирается под пижаму и кусает кожу; Юнджин про себя ругается на слабое отопление и на первом попавшемся под руку листке делает пометку «поговорить с менеджером». Прикладывает ладонь к шее, задумывается. Чэвон растрёпанная и сонная; тихо заглядывает пожелать спокойной ночи и хмурит брови, когда ощущает пробегающие по спине мурашки. — Не замёрзни, — бросает она прежде, чем закрыть за собой дверь. Юнджин провожает её рассеянным взглядом, оставляет расчёску на тумбочке и тихо выходит из своей комнаты. Она знает, где можно согреться. У Казухи в комнате пахнет чем-то свежим и зимним, но таким родным, что даже притягивает. Казуха в целом притягивает и похожа на зиму: такая же чистая, спокойная и изящная, словно белый лебедь. Юнджин вместо стука проводит ногтями по двери и тихо её открывает; независимо от ситуации, Казуха всегда была рада ей, так что побороть небольшое стеснение, больше похожее на восхищённый трепет, в целом не так уж и трудно. Комната встречает её слабым ароматом цитрусов. — Холодно, — хрипит Казуха из-под одеяла вместо любых вопросов о том, почему Юнджин появилась в её комнате. Ночь мерцает слабым светом. — Холодно, — соглашается Юнджин и садится на кровать. Скользит взглядом по складкам на тяжёлом и идеально-белом, как Казуха, одеяле, кусает губы. За окном снежинки кружатся в танце, ритм которого совершенно отличается от ритма всего человечества; Юнджин определённо находит в этом что-то уникальное. Казуха прячет кончик носа в одеяле и находит что-то уникальное в том, как сильно для Юнджин важны такие маленькие вещи. Совсем, казалось бы, незаметные. Юнджин очаровательна. Юнджин — воплощение в жизнь слова «проницательность». У Юнджин на уме крутится сюжет новой книги, а перед её глазами распадаются снежинки на более маленькие. У Казухи на уме крутится Юнджин и её нежное внимание. Раздеть бы её. Увидеть бы, сколько ещё этой необычной чувствительности прячется под пижамной футболкой. Согреть бы её. Согреться бы самой. И Юнджин, родственная душа Казухи, думает о том же. Тонкая ткань падает на пол, и Юнджин, опустив взгляд, открывает перед Казухой свою красоту. Её руки касаются одеяла, убирают его в сторону и снимают одежду со смущённой Казухи. Смущённой до глубины души. Казуха ослепительна, и Юнджин забывает, как дышать. Под ключицей сводит, и пульсирует любовь, спрятанная в смятом одеяле. Время останавливается, и между ними остаётся тысяча невысказанных слов: про искренность и чувства, про красоту и великолепие, про душевное спокойствие и тепло, которое они ищут прямо сейчас. Юнджин боится лечь рядом, боится спугнуть и разбить красоту перед ней. Юнджин думает, что не вписывается в эту чистоту. Но Казуха утягивает её под одеяло раньше, чем они обе успевают это осознать. Долгожданное тепло просачивается между оголёнными телами; они лежат в объятиях друг друга, и ночь оставляет в секрете румянец на их щеках. И Юнджин боится, что её сердце бьётся неприлично часто, и не подозревает, что сердцебиение Казухи подстраивается под её. И они похожи на те самые снежинки за окном: со своим ритмом и чувствами, которые чужды всем, кроме них. — Спокойной ночи, онни, — Казуха оставляет хрупкие поцелуи на коже, — спасибо, что пришла согреть меня. «Я люблю тебя» остаётся недосказанным в прохладном воздухе, но Юнджин слышит. Чувствует. — Тебе спасибо, Зуха, — Юнджин греет ладони на её спине, — доброй ночи. «Если любишь, примешь ли ты меня, если я однажды приду ещё?»