О, Небеса, пожалуй, безумие заразно!

      — Прочь! — рявкаю, и нечисть, привлеченная моим появлением, бросается врассыпную. Бледный свет, венчающий уродливые головы, на миг рассеивает кромешный мрак закоулков пещеры, в которой обретается гнусный предводитель призраков, и растворяется в превалирующей тьме. Понятия не имею, как выгляжу в их глазах — божество, спустившееся в самые мрачные глубины; они, определенно, сторонятся меня, чему слабо радуюсь.       И все же злюсь! Злюсь так, что трясет, а предвкушение встречи что-то невообразимое сотворяет с моим самообладанием: чувствуя стойкий запах крови и мертвечины, грежу, как размажу о плесневелые стены безмозглую башку демона, якобы главного здесь, почти непревзойденного, — эти мысли отнюдь не делают мне чести. А он посмеется… Как обычно.       По знакомым проходам — к эпицентру издали гремящего пиршества. Переполошенные призраки, едва завидев бога войны, торопятся оповестить о моем прибытии самопровозглашенного лидера, тем самым поневоле сопровождая. Сжимая и разжимая кулаки, я перебираю в голове реплики, которыми встречу его: что-то оскорбительное — непременно, но не умаляющее моего благородства; правда, тотальная несдержанность диктует мне совсем уж недостойные слова. Впрочем, все они утрачивают смысл, когда оказываюсь в зале, который Лазурный Демон наверняка зовет тронным.       В недалеком прошлом мне довелось узнать, какие зрелища услаждают Ци Жуна: точно жалкий человечишка, он охоч до пьянства и разврата — неудивительно, да вот его гнилая душа (ежели она есть) жаждет пролития еще и крови. Однажды, нагрянув, я стал свидетелем того, как немыслимые твари предаются порокам у его ног; помню чавканье тел, то ли сношающихся, то ли схлестывающихся, их исступленные крики, журчание жижи, сочащейся из существующих и проделанных в порыве страсти или злости отверстий. Пусть Ци Жун и не принимал участия в этой загробной вакханалии, я не смог смолчать, да и, метнувшись в гущу, решительно избавил агонизирующие останки от страданий, что уж. Сейчас я готов обнажить меч вновь, готов вновь, свершив акт милосердия, донести свою единственно верную точку зрения о бесчинствах до безнравственной твари — и буду более убедительным, раз он не понял в прошлый раз!       Я воздеваю руку и тянусь к рукояти меча, когда замечаю, что слышу не отчаянные вопли умирающих, а… смех? Привыкая к царящему полумраку, вижу разодетых демонов, они, и в своих истинных формах, и в причудливых масках, кружатся под музыку, создаваемую утробным мычанием и хлопками их ладоней в такт. Оскаленные пасти исторгают подобие смеха, от которого, признаться, стынет кровь, но лишь потому, что столь яркое проявление эмоций чуждо мне, да и поводов для неприкрытой радости не нахожу.       В буйствующих волнах разноцветных тканей, покорно следующих за всевозможными телодвижениями, плещется знакомый силуэт. Выглядит безвинно… почти.       Уняв негодование, я делаю несколько шагов, погружаюсь в танец — дикий пляс, похожий на невпопад дрыгающего конечностями монстра. Неумолимо приближаюсь к Ци Жуну, самозабвенно покачивающемуся из стороны в сторону. Любопытно, есть ли у него объяснение происходящему — предвкушаю очередную перебранку (ими заканчивается каждая наша встреча), заводясь от неминуемости гнева. Увижу его физиономию — все помыслы обратятся желанием кулаками стереть с нее извечно самодовольное выражение!       Предощущение ярости смазывает движения фигур, случайно преграждающих путь. Я, будто и не знаю манер, бесцеремонно расталкиваю их, исступленно следя за ненавистным затылком.       Замираю, когда он оборачивается. Высокомерно игнорируя окружающее, Ци Жун наклоняется, в свои ладони сгребает руки ребенка и увлекает за собой. Я не успеваю рассмотреть выражение лица Гуцзы, а вот губы демона являют мне улыбку столь явственно, будто она предназначена не мальчику, старательно тянущемуся макушкой к соскользнувшим с мужских плеч черным прядям, а мне… Он не скалится, хоть и оголены два ряда заостренных зубов, в глазах нет безумия, хоть и смотрит неотрывно, как хищник — на жертву. Ци Жун поочередно тянет вверх и на себя детские ручонки. Спутываются его волосы, рассыпанные по мантии; всколыхиваемый резвыми прыжками и подскоками подол ханьфу бьет по нерасторопным ногам Гуцзы. Тот старается! Старается поспевать за примером для подражания, и это приводит Ци Жуна в восторг, меня — в смятение.       Скопившаяся во мне злость оставляет. Я наблюдаю за несуразной возней свирепого демона и ребенка, небезразличного мне, чувствуя что-то странное — трепет в груди, совсем не похожий на обыкновенную взволнованность, предшествующую страху.       Пожалуй, я давно понял, что Ци Жун способен на привязанность, пусть и весьма специфическую: он уберег презираемого им мальца, пожертвовав собой, вернулся к нему, из ничего сделавшись прежним. А теперь он снова и снова забирает Гуцзы себе, будто это нормально. И если в прошлом обстановка в логове демона едва ли соответствовала той, в которой следует пребывать ребенку (в попытках угодить «сыну» Ци Жун разве что распутных демониц не подкладывает под него), то сегодня — я вижу — он все же внял моим словам. Правда, я говорил оставить Гуцзы в покое! Дать ему вырасти среди себе подобных хотя бы, в семье, где его полюбят как родного.       Упрямец!       Позволяя праведному гневу взять верх над разнеживающей беспечностью, я подхожу вплотную к танцующей паре и рывком выдергиваю пальцы Гуцзы из рук Ци Жуна, схватив демона за запястья.       — Какого… — смотря в наглые глаза, кажется, не удивляющиеся ничему, проглатываю брань, грозящую вот-вот сорваться с языка. В присутствии этого нечистого создания, столь близком, прямо-таки замарываюсь и становлюсь ничем не лучше. Выдыхаю многозначительное: — Опять?!       Слышу радостный лепет Гуцзы, он, повиснув на моем бедре, беззастенчиво прижимается щекой к доспеху: рад видеть бога войны не меньше, чем самого подлого демона, — ох, что же я сделал не так? Повстречавшись почти случайно, мы прожили немало счастливых дней; я заботился о нем, оставшемся в одиночестве, обучал всему, что знаю сам: манерам и письму, держать меч, сражаться — словом, растил хорошим человеком; был тем, кого ему не хватало, да и, если честно, кем нравилось быть мне… Вместе мы наблюдали за мерцанием призрачных огней, великодушно сбереженных мною. Помню, видя слишком уж взрослую печаль на осунувшемся лице ребенка, переживал тоже, украдкой молил остатки души Зеленого Демона стать чем-то более… живым, ведь ему есть ради кого! А теперь я смотрю на свои былые чаяния, воплотившиеся в возмутительном создании, сминаю в горячих пальцах его холодную кожу — вот-вот повалит пар — и испытываю так много чувств, что в пору свернуть ублюдку шею, дабы смешать оттенки ненависти.       Высвободив руку Ци Жуна, я демонстративно опускаю ладонь на макушку Гуцзы, треплю по волосам, в ожидании реакции испытывающе вглядываясь в лицо существа напротив, с нечитаемым выражением наблюдающим за нами. Когда я стал таким мелочным?       Фыркнув, Ци Жун щелкает пальцами руки, все еще зажатой в моем кулаке, — возле него оказывается пара девиц, выглядящих хоть сколько-нибудь достойно только потому, что материальны лишь отчасти. Он наклоняется так, чтобы его лицо оказалось прямо перед личиком Гуцзы. Отбросив его руку, почти неестественно вывернувшуюся (мне достает чести не унижать его на глазах подчиненных), отстраняюсь, насколько могу.       — Гуцзы, вкусный мой… — елейно тянет он. — Папка должен поболтать с нашим генералом. — Небрежный кивок в мою сторону. — Поиграешь с девочками?       — Это безопасно?       Направившиеся к ребенку призраки отступают, наткнувшись, как на преграду, на мой вопрос, закономерный, однако уязвляющий Зеленого Демона — вижу по зло блеснувшим под черными ресницами глазам, метнувшим на меня убийственный взгляд. Мгновение искренности.       — Они не опаснее засилья непревзойденных в Небесной столице.       Услышанное оскорбляет! Конечно же, для Зеленого Фонаря Блуждающего в Ночи как для участника событий, предшествующих краху Небесной столицы, не секрет, что священную обитель богов непозволительно долгое время оскверняли своим незримым присутствием демоны, и они вовсе не поплатились за это, — мне, видящему в сим категорическую неправильность, слова Ци Жуна причиняют боль. И он умело использует мои эмоции, чтобы, пристыдив, сбить с толка.       Пока беспомощно вдыхаю гнилостную вонь, собираясь с мыслями, девушки, подобравшись ближе, берут Гуцзы под руки и, провожаемые моим тяжелым взглядом, уводят. Взмахнув волосами, едва не хлестнувшими меня по лицу, Ци Жун отворачивается. Поначалу полагаю, что он займет внушительный трон, возвышающийся над просторным залом, но он проходит мимо.       — Не припомню, дозволял ли Его Высочеству врываться ко мне, когда вздумается, или нынче боги бесчинствуют подстать Небесному Владыке?       — Мне не нужно твое разрешение, покуда тут Гуцзы! — выпаливаю и вдруг понимаю, отчего Ци Жун ведет прочь: демоны, от мала до велика, обращаются в слух, замечая буйствующего бога. В этом мире едва ли есть что-то дороже знаний о слабостях сильных. К слову, то, что намерения Ци Жуна по отношению к Гуцзы не ограничиваются желанием отобедать им, — знание, опасное для нас троих тоже.       Что ж, весьма предусмотрительно с его стороны, но расчетливость не умаляет ни тяжести прочих грехов, ни моего справедливого негодования.       Прежде чем скрыться за поворотом, Ци Жун из-за приподнятого плеча взглядывает на меня, игриво хлопая ресницами, — сердце падает, но, совладав с сомнениями в правильности интерпретации его замысла, я спешу проследовать за ним. Не боюсь: в нашем бессмысленном стремлении избавиться друг от друга мы давно пришли к согласию и попросту даем волю кулакам, когда терпеть нет мочи.       По другую сторону каменной арки — его покои, которые, я уверен, Зеленый Демон не использует по прямому назначению, ибо без надобности. Разве что здесь он с нездоровым упоением уподобляется людям — самому императору, поскольку вычурная роскошь аж глаза режет!       Безвкусица. А несет, как из выгребной ямы.       Пересекая комнату, возле неприлично большой кровати Ци Жун позволяет тяжелой мантии сползти с плеч, она дохлым зверем распластывается у моих ног. Задерживаюсь, на мгновение задумываясь, не поднять ли, и все же, отмахнувшись от абсолютно неуместной обходительности (не к кому мне здесь быть внимательным), решительно переступаю.       Осматриваюсь и, признаться, не сразу замечаю, что кровать не пуста, потому что попросту не допускаю, что хоть кто-то может разделять постель с этим грязным существом! Под одеялами угадываются очертания человеческого тела, а с края — вижу — свисает мужская рука. Обнаруженное обескураживает. Замерев и, кажется, не дыша, я смотрю на обескровленную конечность. Эти распухшие пальцы, синие у ногтей, некогда касались тела Ци Жуна? Сокровенных мест… Ласкали?       Ци Жун ворчит, но я, словно бы пустивший корни прямо в его спальне, не отвечаю — он оборачивается, прослеживает за моим ошалелым взглядом, вперившимся в тело на кровати, и усмехается:       — Он нас не услышит. — Непринужденным пинком с легкостью сталкивает незнакомца; запутавшийся в тканях, планомерно окрашивающихся красным, тот, обнаженный, тяжелым камнем падает на пол и остается в крайне неприглядном положении, как-то неестественно изогнутым. Понимаю: мертвец.       Мои глаза округляются.       — Что ты делал с этим человеком?       — О, я просто… — Сощурившись, Ци Жун пристально смотрит на меня, разрешая уголкам губ подниматься все выше и выше, медленно-медленно обнажаются его зубы и розовые десны. — Поделиться с тобой самыми сочными подробностями? — Ухмыльнувшись, дразнит он. От предположения, что именно услышу, мне становится дурно. — Всего лишь отобедал, — признается демон. — Я и помыслить не мог, что это бездыханное тело пригодно для удовлетворения иных потребностей. Ну и ну! А молодой генерал Тайхуа весьма смело фантазирует о непотребствах — кто бы мог подумать!       Смех выплескивается из него, как вода из переполненной бочки. Он продолжает, захлебываясь им, говорить о моем юном — на его взгляд — возрасте, а я дергаюсь, как от пощечины. Успеваю представить мерзости, о которых неумышленно заговорил, прежде чем возвращаю непоколебимость давшей трещину невозмутимости.       — И Гуцзы видит все это?! — прикрикиваю я. — Ты действительно не считаешь, что он заслуживает лучшего? — безуспешная попытка задеть: Ци Жун чрезмерно уверен в своем благоденствии, раз уж снова и снова тащит ребенка в эту — без прикрас — клоаку.       Он манерно взмахивает руками:       — Ты старался изо всех сил, Лан Цяньцю, но Гуцзы не вырастет изнеженным принцем вроде тебя — уж не обессудь, ему более по нраву единственный-неповторимый папка, а не занудный божок, каких полно. — В упоении от самого себя — аж прикрыв глаза, Ци Жун вальяжно поглаживает грудь. — Может, дело в моей непрестанной заботе, или внешне я привлекательнее…       — Ты портишь его! — обрываю на полуслове, не в силах выслушивать абсурдные доводы полоумного. — Я нарушаю порядки, установленные Небесами, дабы обеспечить ему счастливое будущее, а ты…       С тех пор как стало ясно, что присутствие человека, пусть и маленького, в Небесных чертогах нежелательно, я озадачился поиском семей, открытых для любви к чужому ребенку, и преуспел в этом. Добрые люди с готовностью делили с Гуцзы кров и еду, однако после появления на пороге свирепого демона, грозящего расправиться с ними, а порой и претворяющего часть своих жутких обещаний в жизнь, их желание помочь нуждающемуся сироте вдруг сходило на нет.       Я добился только того, что местонахождение Гуцзы остается тайной для Ци Жуна несколько суток — затем я неизменно обнаруживаю обоих среди нечисти и принимаюсь спорить. С совершенно бессовестной тварью… Ох, даже не знаю, кто в этой абсурдной ситуации больший дурак!       Честно говоря, все это напоминает мне несчастливое супружество… Ну и жуть! Хватило же глупости выразиться так, пусть и не вслух!       — Когда же до тебя дойдет… — сокрушаюсь, положив ладонь на лоб. Ему невдомек, что мир демонов не место ни для людей, ни для детей тем более, или он нарочно изводит меня своими выходками, потому что не может справиться иначе? Что ж, я достаточно упрям для того, чтобы не сдаться первым.       — Ты похож на беспокойную наседку, Цяньцю, — небрежно бросает Ци Жун. — Гуцзы не твоя забота. Забудься с какой-нибудь девкой, что ли… Или мне самому заняться поиском местечка для твоего взросления, коль в свою бытность советником Его Высочества наследного принца Юнъаня об этом не позаботился мой венценосный брат?       От его вульгарной наглости тошно! Как можно быть таким омерзительным, а?!       Подаюсь вперед, но моя грубость не стирает с его лица восторженности. Я крепче стискиваю пальцы, оказавшиеся на его шее.       — Если бы не Гуцзы, мне было бы плевать на тебя и твое мнение обо мне! Но…       — Да неужели? — Ци Жун демонстрирует прямо-таки похвальную выдержку: продолжает препираться, несмотря на нехватку воздуха, лица не теряет, хоть и пунцовеет, закашливаясь. Его острый кадык толкается в мою ладонь, словно в попытке поранить. — Тебя ж так и тянет в мою нечестивую обитель — уже и до спальни добрался, глянь-ка! Куда дальше?       Его слова — яд. Оплеванный ими, какое-то время решаю, что же доставит мне больше удовольствия: с хрипами выдавить жизнь из зеленого выродка или убраться и не видеть, как краснота заволакивает белки его безумных глаз, не слышать сдавленного хохота. Впрочем, и то, и то бестолку. Я словно бы добровольно расшибаю голову о каменную стену, пытаясь доказать что-то безнравственному уроду!       Обессиленно цокнув языком, отдергиваю руку — к оставшемуся на бледной коже следу прижимается ладонь Ци Жуна. Согнувшись, он выкашливает остатки смеха вместе с ликованием над моим поражением.       Под эти провоцирующие тошноту звуки я вытаскиваю из ножен меч и сажусь на кровать; острие, глухо ударившее по полу, выбивает еле заметную искру из камней. Склонившись над ним, предостерегающе обнаженным, я выжидающе смотрю перед собой.       — Приведи Гуцзы — я забираю его.       — Размечтался, мерзавец!       Его выдержка не железная тоже — мы не такие уж и разные; высокомерие уступает обыкновенной невежественности, вся его напускная утонченность растворяется, как в отраве, в нецензурной брани. О, высокородному ублюдку не нравится мой приказной тон! А если напомню о происхождении, его и моем, сможем до скончания времен кромсать друг друга, как когда-то выходцы из Юнъаня и Сяньлэ.       Морщась, Ци Жун одергивает ворот своего верхнего одеяния.       — Скажите мне, Выше Высочество Тайхуа, бог войны, покровитель восточных земель, последний наследный принц Юнъаня, а вы хоть раз интересовались у Гуцзы о его пожеланиях или это ниже вашего сраного достоинства? Или, быть может, ты, зазнавшийся сопляк, привык, что твое слово неоспоримо? — Фальшивая ласковость недвусмысленно угрожает. Скрестив руки на груди, Ци Жун наклоняется ко мне, заглядывает в глаза. — Да вот хрен тебе, Цяньцю! Я хотя бы не вру ему о том, каков я, — так кто из нас лучше?       Вздор!       Откуда бы Зеленому Демону знать, в чем я хорош, а в чем — грешен?!       И все же почему-то все его выводы кажутся целесообразными. Он не был предвзят, когда делился соображениями о случившемся на Золотом пиру, — не приукрашивает и сейчас. Но разве ж я могу согласиться с демоном?! Да, я прекрасно вижу, что Гуцзы утратил свойственное детям его возраста любопытство, навидавшись «волшебства» в обществе Ци Жуна и в моем, что уж… Но я знаю и то, что ему нет и не будет места среди нечисти, пока он не станет одним из них, а такой участи я ему не то чтобы не желаю — не позволю этому случиться!       Увязнув в размышлениях, дергающих мои лицевые мышцы, утрачиваю всяческое преимущество — очухавшись, обнаруживаю чужое лицо аккурат перед своим; своенравно облокотившись на рукоять разделяющегося расстояние между нами меча, Ци Жун тянет, ведя языком по губам:       — О, Его Высочество в смятении — я почти очарован. — Тщательно выговаривая каждое слово, Ци Жун напирает все сильнее и становится все ближе; могу заплутать в лабиринтах узоров его изумрудных радужек. — Почти… — сладострастный полушепот. Его пальцы, скользнув по рукояти, накрывают мои, горячие настолько, что нечувствительны, пробегаются по костяшкам. — Боюсь, вынужден разочаровать, Лан Цяньцю: котят вроде тебя я съедаю на завтрак. Заглатываю с костями.       Меч выпадает из ослабевших рук.       Вздрогнув, тут же спохватываюсь.       — Что ты несешь, чудовище?! — Силюсь отодвинуть его, ткнув локтем в грудь, но Ци Жун упорствует в своем стремлении смутить и, пользуясь моим замешательством (хочу поскорее вернуть меч, потерянный нелепейшим образом), по-свойски кладет руки на мои плечи. Вскинув голову, цежу сквозь накрепко стиснутые зубы: — Слезь! Ты противен мне!       — Это взаимно, но я не слишком привередлив, не разборчив — каюсь. — Навалившись всем весом, Ци Жун вынуждает меня опуститься на локти, коленом встает на мое бедро, второе, изящно высвободив из плена складок ханьфу, располагает между. В последней отчаянной попытке дотянуться до меча, сжимаю в пальцах лишь простыню. — Богов я еще не пробовал… Сладкий, а?       Последующее происходит столь стремительно… Ниспадают смоляные пряди, обрамляющие его узкое лицо, и в образовавшейся темноте холодный язык касается моего подбородка, скользит вверх: по губам, складке над ними, задевает кончик носа, вдоль него, трогает переносицу. Ци Жун приподнимается. Довольный. А я не сразу начинаю дышать. Ощущение влаги на моем лице явственно, но я никак не могу поверить, что не сплю, что перед глазами не один из тех странных кошмаров, после которых хочется содрать с себя кожу, отмываясь. Растерянность обездвиживает — не могу ни оттолкнуть, ни возмутиться хотя бы.       В расползающихся, как чернильная клякса, зрачках напротив сгущается восторг, который запросто мог бы обмануть любое доверчивое сердце. А вот его улыбка… в ней ни толики искреннего удовлетворения — только издевательский эгоизм демона. Я уверен, что прямо сейчас он вспоминает самые язвительные реплики, чтобы выплюнуть в мое лицо что-нибудь обидное, однако мы молчим… непозволительно долго молчим.       Ци Жун, безмолвствуя, наклоняется, и я, следя за его опускающимися на глаза ресницами, точно за направленными в мою грудь стрелами, ощущаю чужие губы на своих. Он… он целует меня? Открываю рот, чтобы выругаться, и непредусмотрительно пускаю внутрь. Язык касается языка. Какой-то непроизвольно издаваемый им звук отскакивает от щек, падает в мое горло. Голова пустеет и вместе с тем становится нестерпимо тяжелой, словно черепная коробка отлита из металла, наскоро раскаляющегося. Тупая боль в висках не сразу сменяется более отчетливой, острой — на губах. Рыпаюсь, но напряженные мышцы в щуплом теле свирепого демона вдруг становятся неподъемным грузом на моих плечах, а его сильные челюсти… смыкаются!       Хмурюсь, силясь не издать ни звука, когда его зубы безжалостно вонзаются в мой язык. Горькая кровь брызгает в его рот и, обжигая, разливается по нашим плотно сомкнутым губам. Поднимая голову, он, вцепившись в меня подобно пиявке, медленно вытягивает язык из моего рта, с упоения наблюдая за моими страданиями, грозящими слезами выступить на широко распахнутых глазах.       Вдоволь насладившись открывшимся зрелищем, он выпрямляется. Отпускает.       Я тут же прикрываю ладонью занемевший рот, а демон, опороченный одним тем, как восседает на мне, облизывает свои перепачканные кровью губы.       Жгучая боль спутывает мысли. Порывисто распрямившись, я спихиваю его с себя. Кубарем скатившись с моих коленей, Ци Жун падает подле них.       Сажусь, сверху вниз смотрю на него, у моих ног, уязвимого… Я могу раздавить его в одно мгновение, наступив, или же мучительно долго терзать, заставив корчиться под обрушивающимися ударами. Могу отомстить за все! Безвыходность его положения видится мне до омерзительности привлекательной.       И все-таки гоню прочь мысли, способные стать намерением запятнать честь излишним садизмом.       Утирая изящными пальцами губы, Ци Жун с вызовом смотрит на меня:       — Знаешь, а я мог бы заставить тебя умолять о снисхождении, но великодушие князя Сяоцзина безгранично — не забудь об этом, когда в очередной раз вознамеришься принуждать меня, Лан Цяньцю.       Его мертвецки холодные руки ложатся на мои бедра — мурашки по коже под одеждой. Он вроде бы собирается, непринужденно оперевшись на первое, что попалось под руки, встать, однако остается на коленях — лишь располагается удобнее, поерзав.       — Что ты делаешь? —почему-то шепотом. Упираю ладони в его плечи, внезапно очутившиеся между моими коленями. Под непослушными пальцами, сминающими ворот его верхнего одеяния, обнажаются очерченные тенями ключицы.       — Ну скажу я… — лениво тянет Ци Жун. — Ты ж совсем юнец — и слов-то таких не знаешь.       Может быть, но его умысел понятен даже тому, кто не лицезрел подобного рода стремлений прежде. Ни к месту и ни ко времени припоминаю, что богам непозволительно оказывать влияние, злоупотреблять безмерной властью и силой, но Ци Жун не человек… И я не склоняю его к…       И не останавливаю!       Его пальцы, игриво постукивая по закаменевшим мышцам, шарят в складках моих одежд. Стыд, подобно выплеснутому кипятку, опаляет мое лицо, шею, грудь, когда Ци Жун сквозь ткани обхватывает ладонью искомое. Содрогаюсь!       — О, какое разочарование, Лан Цяньцю! — скорчив горестную гримасу, он поднимает на меня преувеличенно скорбный взгляд. — Я-то полагал, что бог войны востока может похвастаться не только большим мечом…       Едва договорив, разражается хохотом, и это возвращает мне подобие здравомыслия.       Срываюсь! Кулак разбивает его скулу, нос. Ци Жун, рухнув на ягодицы, хватается за мою ногу, лбом прислоняется к бедру, с шумом втягивая ноздрями хлынувшую непрерывным потоком кровь; смех, сделавшийся всхлипами, все еще исторгается из его широко раскрытой пасти. От этих срамных звуков истерики мне делается плохо. Содранные о его челюсть костяшки ноют, напоминая о моей несдержанности, а с телом продолжают происходить непрошеные изменения, закономерные отчасти, но приводящие в полнейшее замешательство. От волнения захожусь частыми вдохами — кругом голова.       — Да я ж, сука, пошутил! — выплевывает со слюной Ци Жун. — Почему ты такой доверчивый? — Отпрянув от мокрого пятна, оставшегося на штанине, он касается кончиком языка ссадины над губой, расковыривает ее и, слизав кровь, покорно возвращается к прерванному занятию. — Никто не воспевал успехов этой твоей штуки, что ли? — Его ловкие пальцы с будничной непринужденностью расправляются со складами и завязками моего одеяния, в котором все теснее. — Ах, как же легко праведность принца уступила низменной жажде повелевать… Что бы сказал о недостойных побуждениях Его Высочества мой венценосный брат?       Он беззаботно хихикает, озвучивая постыдную истину, упивается слабостью, кою испытываю к его беззастенчивым прикосновениям. А у меня, наблюдающего за его распутством, остается все меньше оправданий для бездействия. Неуместное возбуждение поглощает тело, а чувство вины — душу. Зеленый Фонарь Блуждающий в Ночи действительно настолько жалкий, или я вижу результат своих стараний? Как же нужно ненавидеть себя, чтобы добровольно встать на колени перед мужчиной и…       Меня словно бы пронзает тысяча игл!       Мысли вышибает ощущение тепла, разлившегося по месту соприкосновения его губ и моего тела, — становясь жаром, оно поднимается вверх — к низу живота, распирает. Я и не думал, что во рту демона так горячо и так… О, нет! Нет-нет-нет!       Чтобы убедиться, что что-то происходит и происходит в самом деле, а не лишь больная фантазия, спровоцированная запахом гниения, видом крови, злобой, в конце концов, я опускаю взгляд… на макушку, то отдаляющуюся от моего паха, то приближающуюся, принося влагу и дрожь.       Я хочу сказать что-то… хоть что-то! Да слов нет. Совсем. Мне бы отпихнуть плотоядное чудовище, но, занеся руку над его головой, завожусь сильнее, случайно представив, как хватаю за волосы и, прижав вплотную, заставляю задохнуться, — спешу сжать кулаки, чтобы не вытворить подобное.       Из его носа все еще хлещет. Обилие слюны размазывает кровь по коже, моей и его, — зрелище неприглядное. И завораживающее… Слышу булькающие хрипы, достигая пределов его глотки. Неестественно длинный язык, обхватив, как ладонь, движется в том же ритме, что и обслюнявленная его заалевшими губами рука.       Ци Жун поднимает взгляд, преисполненный ликования, в уголках его ясных глаз собираются, как росинки, капли слез; страшась задохнуться спазмом в груди, втягиваю воздух с остервенением, точно в последний раз, — с приоткрытых губ срывается подобие стона.       Бесповоротно соблазненный, я с беспокойной бережностью касаюсь его волос, паутиной налипших на влажные щеки. Черные нити, попавшие в мокрый рот, натянувшись, царапают уголки губ — мне неприятно тоже, но отчего-то эти ощущения ничуть не умаляют возбуждения — о, отнюдь.       Словно бы в отместку, Ци Жун, скривившись, вонзает в нежную плоть зубы, точно зверь, оторванный от долгожданной трапезы, — легко-легко, но достаточно ощутимо для того, чтобы ужас парализовал. Поделом мне! Как вообще можно было подпустить к… к себе это создание?!       — Не откуси… — хриплый полушепот. Добровольно сдаюсь ему и напоследок молю лишь смилостивиться. Позор!       А он, с лукавым прищуром смотря в глаза, мучительно медленно исторгает изо рта инородное содержимое, нажимом клыков прочерчивая на складках моей кожи розоватые полосы. Почти не причиняет боли, но мое нутро она кромсает, мурашки укалывают затылок и поясницу.       Холод опаляет, когда высвобождаюсь из плена чужого рта. Волна дрожи устремляется вверх — к внутренностям живота, к груди; и камнепадом вниз — к пальцам ног. Ци Жун, блестящими от слюны губами хищно улыбаясь моему облегчению, читающемуся на румяном лице, прогибается в спине, чтобы оказаться ниже, хотя, куда уж, черт возьми, ниже…       Не в силах противостоять настойчивой дурноте, запрокидываю голову и разрешаю себе вздох, отзывающийся беспокойством тут же: утратил всяческий контроль над происходящим здесь, а ведь из нас двоих на коленях вовсе не я!       Держа мой член в руке, Ци Жун оставляет липкий след на взбугрившейся вене, его горячие губы, прильнув, терзают морщинистую кожу у самого основания и ниже. Ниже… Оставляют поцелуи на местах, которых не касался даже я сам.       Меня передергивает, когда кончик его языка, ловко скользнув к единственному углублению поблизости, забирается внутрь, несмотря на сопротивление сомкнувшихся в ответ на неожиданное проникновение мышц.       Что за…       Сука!       Переполошенный возникшим ощущением, не то чтобы недопустимым — унизительным настолько, что я готов расшибиться насмерть от обиды, я, едва видя что-то в возникшем мельтешении белых точек перед глазами, молниеносно подаюсь вперед, дергаю наглую тварь за волосы с такой остервенелой силой, будто намереваюсь содрать с него кожу. Было бы неплохо! В гневе сомкнув пальцы на горле, в котором только что побывал (вот дерьмо), — выдавливаю из скривленного рта демона жалобный вскрик.       Яростным рывком поднимаю и, швырнув на кровать, обездвиживаю нажимом на шею, нависнув над ним. Пусть кадык ублюдка провалится в грязную глотку, а кожа, натянувшаяся на улыбающихся щеках, наконец, лопнет!       Когда я, черт возьми, стал таким кровожадным?       Его колени, обхватив мой торс, упираются в ребра. Предотвращая ответный удар, безжалостно развожу его бедра свободной рукой, наступаю на одно, почти неестественно вывернутое. Костлявые ладони отталкивают мое лицо, острые ногти исполосывают веки и щеки — приходится отбиваться.       Какое-то время продолжается эта несуразная возня, нещадно сминающая постель под нами. В суете и сквозь боль от синяков и ссадин почти не замечаю, как горечь накрывает губы. Схватившись за мои плечи, Ци Жун отрывает лопатки от кровати и целует. Грудь сталкивается с грудью. В моей бешено колотится неспокойное сердце, в его, пустой, — только хрипы.       Привкус крови, слюны, делающейся общей… В отчаянной попытке избавить рот от его своевольного языка, толкаю своим, еще нерасторопным, и едва не взвываю, когда замечаю, что мне нравится причинять боль вот так — это мое «нравится» упирается в демона!       Мы стукаемся зубами. Рычим друг в друга.       Мои руки шарят по худощавому телу в поисках уязвимых мест: давлю горячими ладонями, сжимаю в пальцах и немилосердно скручиваю. Его, напряженные до мелкой дрожи, — раздирают одежду на мне, в кровь царапают спину. На наших изможденных ненавистью и желанием ненависть выплеснуть телах не остается ни единого участка, прикосновение к которому безболезненно.       Дурманяще пахнет потом, кровью и разложением мертвого тела, с пола незримо глядящего в потолок над сотрясающейся кроватью.       Я впиваюсь губами в следы собственных пальцев на шее демона. Не то целую, не то кусаю, отплевываясь от волос, его и своих, спутанных нашими смыкающимися, хватаясь за тепло, ладонями.       Зародившийся в узкой груди стон томным вздохом срывается с его истерзанных мною губ. Неужели, искренний?       Отпрянув, приподнимаюсь над ним. Не решаясь сфокусироваться на лице, скольжу взглядом по острым ключицам, груди, впалому животу… Стыд отрезвляет. Я… это я раздел его? Я заставил его дышать вот так? Рвано, словно пылающего воздуха между нами не хватает на двоих. Выглядеть так, словно причиняю страдание, и ему это… нравится? И, в конце концов, почему сотворить со злейшим врагом такое оказалось легче, чем убить?       Зажмуриваюсь, чтобы остановить поток мыслей, ведущих к опасному любопытству, ведь наверняка я сделал с тварью под собою далеко не все возможное… А я слишком уж распален для того, чтобы остановиться, если захочется: все-таки стремление к удовольствию естественно, и я не удостаивался близости ранее. Слышу в мыслях его обличающее меня: мальчишка!       Ци Жун наклоняет голову, волосы, соскользнувшие со лба, лепестками сгоревшего цветка рассыпаются по постели, алые губы — его манящая сердцевина. Обольстительность благородной крови и низменность ее высокомерного обладателя — все в нем вступает в противоречие, и я, одурманенный этим зрелищем, не могу оторваться от него.       Так и смотрел бы, если бы не слова:       — Ну же, Лан Цяньцю… — слабый полушепот, накаляющий мою выдержку. Ци Жун остается обманчиво нежным недолго. Безумие искривляет его лицо. — Сделай же хоть что-то, ну! Вот он я! Беззащитный! — Подобие хохота становится всхлипами, терзающими уродством прекрасные черты. Эмоции, проявления которых чрезмерны, стремительно сменяют друг друга — аж запутываюсь. — О, или ты можешь только смотреть? Неудивительно, что ты так отчаянно цепляешь за Гуцзы — единственный шанс почувствовать себя состоятельным, я прав?       Тряхнув головой, хмурюсь еще пуще. Абсурд! Как гнилые остатки совести позволяют ему вплетать в происходящее непотребство Гуцзы?! Это только между нами… Да и не бред ли? Как будто я могу сделать с ним — с мужчиной — то, о чем он говорит!       Я не успеваю ответить. Оперевшись на ладони, Ци Жун приподнимается. Распахнутые моими грубыми прикосновениями одежды соскальзывают с его плеч, падают к запястьям. Растрепанный, как после безмятежного сна, но своим сумасшествием утомленный, он, прижавшись ко мне заходящейся прерывистыми вдохами грудью, щекой льнет к шее и шепотом опаляет мочку уха:       — Это же из-за меня твоего славного рода больше нет. Ни страны, ни семьи — все это забрал я, Лан Цяньцю. Отнял, как у ребенка — его любимые игрушки. И даже Гуцзы — мой!       Я отрываю его от себя, точно вонзившую ядовитые клыки в шею змею. Он падает на кровать, его истерический смех, громкий колеблющийся между визгом и утробным ревом, в клочья рвет пространство между нами. Хочу придушить его, чтоб заткнулся! Переломать все кости, содрать кожу и разделать, как скотину! Да и этого, кажется, будет недостаточно для удовлетворения.       Не в силах слышать исторгаемые им звуки сумасшествия, переворачиваю его, не сопротивляющегося — лишь трясущегося, и вжимаю искаженное лицо в скомкавшееся покрывало. Пожалуйста, Небеса, пусть он задохнется и сдохнет! И плевать мне, что просить о таком Небо — бесстыдство! Надавливаю так, что еще немного — и размозжу его черепную коробку голыми руками; склоняюсь к нему, трепыхающемуся, его вздымающиеся на вдохах лопатки укалывают мою грудь.       — Я не стану монстром вроде тебя, как ни старайся! Не убью тебя, демон!       Ци Жун кое-как отрывает голову от обслюнявленной кровью ткани, забившей раззявленный рот:       — Ты уже пытался, и это — уж признай — не завело тебя так сильно, как-то, что я сделал с тобой на этой кровати!       — Ни хрена ты не сделал!       Он прав. Меня не отпустило ни единое чувство, привносящее страдание в мою жизнь, после того, как я впервые расправился с ним, а сегодня, когда напряжение достигло какого-то непостижимого пика, я вдруг понял, что могу не злиться… И пусть мысли путались, Ци Жун делал их незначительными на фоне ощущений в теле.       Мне что — хочется отыметь его?! Вот дерьмо!       И когда я, черт подери, стал ругаться?!       — Не говори, что не думаешь об этом, — мурлычет Ци Жун, пытаясь глядеть на меня хотя бы искоса. — Я и сейчас чувствую, как ты упираешься в меня… Твердый такой!       В замешательстве ослабив хватку, я опускаю взгляд, чтобы развеять свои опасения, но лишь убеждаюсь в том, что знаю и так: мне до умопомрачения нравится прохлада его кожи, соприкасающейся с моей, нравится его томление, демонстрируемое с особым изяществом, его тяготение ко мне… Весь его вид, не соответствующий диким выходкам. И они тоже!       — Давай же, Цяньцю! — взрывается он. — Прояви себя! Осталось же чуть-чуть! Раздвинь и вставь. Почему я должен учить тебя таким простым вещам? В первый раз, что ли?!       В первый…       Он откровенно провоцирует, уже не стесняясь ни бестактных предложений, ни своих развратных телодвижений, совершаемых бедрами.       И я поддаюсь.       Ведомый отнюдь не злостью — исключительно сильным желанием, бесцеремонно избавляю его от одежды, прижимаюсь к голым ягодицам и, слыша, что он задерживает дыхание… останавливаюсь.       — Я же сделаю больно…       Ци Жун на короткий миг утрачивает контроль над своими преувеличенными эмоциями и искренне (в самом деле искренне) удивляется, а затем наскоро возвращает себе былую спесь:       — Так в этом же и суть! — хрипло смеется он, содрогаясь. — Знаешь, я и не изменил ход истории: Юнъань сгинул бы при столь бесхребетном правителе, для которого даже взять с согласия — проблема! Позор на семейство Лан!       Не слушаю. Должен договориться с собой, раз уж он согласен.       Я в самом деле хочу этого? С демоном… Он необычаен, и я вроде бы могу объяснить себе, чем манит, но разве ж все это не неправильно? Не грязно?       Да и пусть!       Толкаюсь вперед. Тугие стенки препятствуют мне — противление настолько мучительно, что помышляю прекратить издеваться над нашими телами, не ощутив толком ничего.       — Так не пойдет! — Ци Жун, качнувшись, смыкает свою бледную кожу с моей, еще мокрой от слюны, и я физически ощущаю и почти буквально слышу, как рвутся его мышцы. Под его пронзительный вскрик меня охватывает жар.       Падая и поднимаясь на локтях, Ци Жун вырывается, но я возвращаю его назад снова и снова, тем самым чуть не теряя сознание от распирающих чувств. Его вопль — не то смех, не то плач, перетекающий в протяжный сладострастный стон. Я не считал такие звуки благопристойными прежде, но сейчас мне хочется оглушить себя ими. А Ци Жун все молит и молит о большем, требует, хныча…       Перед заволакиваемыми пеленой глазами мелькает его лицо, мои руки на его израненной коже, иногда вижу изуродованное тело мертвеца на полу.       Между нами размазывается кровь. Мне страшно пытать его, но и остановиться не могу: слишком нравится — нам обоим.

***

      Какое-то время я веду взглядом по трещинам, испещряющим потолок, бессовестно разрешая себе лениться. А вонь все нестерпимее — надо бы поскорее озадачиться захоронением останков несчастного и прибраться здесь, но, признаться, я вымотан произошедшим и слишком обессилен для того, чтобы утруждать себя хоть чем-то, кроме дыхания. Да и что за неуместное великодушие? Я же не планирую задерживаться в спальне демона… как, впрочем, не планировал наслаждаться всем предшествующим истомлению, ощущая, как стягивают кожу пониже живота розовеющие от крови разводы.       Ради Гуцзы!       Рад бы малодушно оправдать себя всеобъемлющим «ради Гуцзы», но то, что я делал с Ци Жуном было крайне далеко от подобия заботы о ребенке, уж точно.       Или, быть может, короткое мгновение абсолютного покоя, когда даже собственная нагота кажется правильной, привнесет что-то новое в больные отношения его названных родителей?       Провожу рукой по лицу, встрепываю рассыпавшиеся по смятым подушкам волосы и роняю ее обратно. Неужели это мерзости, которые позволил себе, сделали меня столь умиротворенным? Знал, конечно, что противостоять плотским желаниям посильно далеко не всем, но никак не предполагал, что близость уймет беспокойство, с которым уж свыкся. Сердце бьется ровно, не испытываю ни гнева, ни раздражения даже, а наличие тела под боком… радует?       О, Небеса, пожалуй, безумие заразно, и я сошел с ума!       Повернув голову, смотрю на чужой затылок. Безотчетно тянусь к полуобнаженном плечу. Помышляю остановиться — и все же дотрагиваюсь.       — Что это ты удумал, Цяньцю? — до боли знакомый язвительный тон. — Собрался нежничать со мной? Уж не…       Он хочет сказать еще что-то, но я обескураживаю решительным:       — Да.       Улыбаюсь.       После непродолжительного молчания, что выразительнее любых слов, Ци Жун уязвленно фыркает — какое-то ругательство, но тело его остается расслабленным; он пододвигается ко мне, чтобы объятия сделались отчетливее, и продолжает ворчать — по привычке:       — Как это убого, Цяньцю. Что сказали бы наши предки, а? А мой брат? Хотя вот уж ему ли осуждать подобное… Пресловутый советник Фансинь тот еще бесстыдник! Признайся, он наговорил совсем юному тебе чего-то такого, что твои предпочтения…       — Дело не в нем, — рассмеявшись, тороплюсь сказать я, дабы обелить репутацию Его Высочества, и удивляюсь тому, что мы… говорим? Не срываем глотки криками, споря, не намереваемся задеть друг друга побольнее, отстаивая свои принципиально разные точки зрения. Удивительно, как мало оказалось нужно для толики взаимопонимания.       Собираюсь поделиться своими измышлениями, ведь так или иначе делать вид, что ничего не произошло, — недостойно; готов встретить и стойко вынести инстинктивное противление Ци Жуна моим умозаключениям, однако внимание привлекает возникшее в проходе движение, а в следующий миг в комнату врывается Гуцзы.       Гуцзы! Ребенок! Здесь! Здесь, где мы…       Стремительно смахивая оторопелость, подрываюсь с места; кутаюсь в остатки одежды, кое-как сев, и схватываю первую попавшуюся ткань, чтобы прикрыться. А Ци Жун, встав с подушек, подтягивает к себе голые ноги за щиколотки, распростирает перемазанные контрастно алой на белом кровью руки и, расплывшись в улыбке, восклицает:       — Гуцзы! Вкусный мой мальчик! Иди скорее к папке!       — Сяоцзин! — рявкаю так, что аж садится голос. — Как можно?! — Ко мне возвращается ставшее привычным негодование. Мысленно озвучиваю монолог, обличающий беспутность демона, который не премину использовать в качестве неоспоримого аргумента своей правоты, когда в очередной раз останемся наедине.       Однако ярость сменяется недоумением. Оторопело наблюдаю за тем, как Гуцзы с детской непосредственностью и безразличием переступает через распластанного на полу мертвеца, взбирается на кровать, перепачканную кровью, не обращая ни малейшего внимания на то, что может замараться, и падает в липкие от недавней близости объятия Ци Жуна. Тот сгребает маленькое тельце в охапку, беззастенчиво прижимает к обнаженной груди и, смеясь, роняет между нами, пока я все еще пытаюсь предстать перед ребенком в пристойном виде. Гуцзы, правда, ничуть не смущен тоже: то ли не понимает, что видит, то ли я недооценил степень его вовлеченности в образ жизни демонов.       — Ты как нельзя кстати — я такой голодный! — наигранно рыча, Ци Жун впивается зубами в тоненькое предплечье мальчика.       Мое сердце на миг замирает, но я слышу звонкий смех — все тревоги оказываются безосновательными.       — Пусти! — визжит Гуцзы, заходясь хохотом. — Пусти! Папа! Помоги! — истово брыкаясь, жмется ко мне.       Не знаю, зовет он так его или меня… Я охотно вступаю в игру тоже:       — Слышал, что ты самый вкусный, — хочу откусить кусочек!       Гуцзы, раскрасневшийся от смеха, вскрикивает, когда мы принимаемся хватать его за мельтешащие руки и ноги, щекотать и шутливо кусаться. Нелепая возня приводит нас троих в восторг!       Улыбаясь, взглядываю на Ци Жуна в то же мгновение, когда он, улыбаясь, взглядывает на меня. А может, присмотревшись, мы увидим светлую перспективу для двух последних представителей непримиримых народов, все еще способных созидать?