Вечность — это так много.
Вечность, исчерченная ожиданием, испещрённая мелкими закорючками утекающих дней, недель, десятилетий, сворачивающихся в бесконечную ленту времени — это мука, Сиэль.
Ты улыбаешься, замирая на верхних ступенях лестницы, властно пальцами оглаживая резные перила. Весь воздушный и тонкий, с гордой осанкой и несломленной волей во взгляде — прекрасный. Я руку тяну к тебе, а под пальцами лишь пустота осыпается пылью.
Внутри разворошённым осиным гнездом гудит горечь, до того чёрная и горячая, что с шипением рвётся наружу. Тьма стирает очертания залы, тьма топит лестницу и смывает призрачный силуэт.
Ты — лишь память, лишь образ; отблеск моего отчаяния в бесконечном одиночестве этих стен. И это так странно: стоять здесь и сейчас, ощущая мраморную твердь под ногами — и существовать в двух временных измерениях. Бесконечное «вчера», минувшее годы назад, укравшее моё — наше, Сиэль — «сегодня».
Потерять тебя было оглушающе. Словно во сне, я мотался по земле, слишком рассеянный, чтобы осознать своё место: сейчас, на карте, в целом — во внезапно застывшем мире.
Годы шли, тянулись промозглой серостью — едва ли осознанно я выбирал лишь те города и страны, где почти не было солнца. Дожди сменялись снежными бурями, снег — туманной сыростью холодного моря, туман — дождями с налитых тяжестью туч. Казалось, становилось легче; казалось, я достаточно спокоен, чтобы отпустить твою смерть — и ждать новой жизни.
Меланхолия не была знакомой — но была спасительной; она росла внутри ледяным цветком, сдерживающим то безумие и невосполнимое горе, что, как я догадывался, тлело под ним.
Душа, отмеченная печатью, возродившись — вспомнит.
Я знал это. До того момента тяжесть памяти я должен был нести один.
Вернуться в твой —
наш — дом было губительным решением, минутной слабостью, с которой я оказался не в силах совладать: здесь везде был ты, слишком много тебя. В каждой тени в углу, в переливе закатного света с распахнутых окон, в гулкой тишине пустых коридоров — я мог видеть твой силуэт.
Твоя комната всё ещё хранила запах твоей души.
Воспоминания всколыхнулись мутной ржавой водой, вспенились, прогорклой сыростью набившись в горло. Легче не стало. С мазохистской стойкостью я раз за разом, словно бусины чёток, перебирал в голове мгновения той проклятой ночи.
Вот — ты улыбаешься мне, облегчённо и горько, и за горечью этой я едва успеваю разглядеть обречённость. Вот — разжимаются пальцы, тянется ладонь мне на встречу — и отдаляется.
С грохотом захлопнулись двери за моей спиной — я рвался наружу, на улицу, в ночную тишь, сбежать пытаясь, пока не поздно — от памяти этой, от алеющей боли внутри. Вперёд, не различая дороги, и видел лишь…
… как ты падаешь. Кулем летишь навстречу грязной воде, обжигающим светом из твоей груди рвутся ленты прожитых дней. Я падаю за тобой.
Остановился на границе территории поместья. Оглядывался — досадливо, раздражённо, отчаянно — и понимал, что не смогу вырваться.
… потому что в той грязной, мутной воде я остался один.
С безжизненным телом на руках.
Тогда я решил остаться. Ждать тебя верной тенью, добровольно отвергая возможность иного. Наш дом — просторный, светлый, прошитый насквозь горькой памятью, обратился для меня склепом и персональной темницей.
Ты бы не понял.
Ты бы смеялся.
Я тосковал, забывая себя, имя своё, сущность свою отвергая. Это было похоже на сумасшествие, помешательство — это оно и было. Твоя смерть изменила меня.
Я не хотел тебя забывать.
Исправно заваривал чай по утрам, таскал его в твою спальню, силясь сохранить запах, пока аромат твоей души не стёрся из неё окончательно. Время жестоко, Сиэль, и последние следы твоего присутствия истаивали, терялись в летах, как теряются тени с приходом солнца.
Чашки летели в стены, звоном кололся тонкий фарфор, остывший чай уродливой лужей растекался по полу. Коричневые брызги впитались в обои, а сил убрать их у меня не нашлось.
Пусть так.
Стоя посреди разгромленной комнаты, бесцельно взглядом прожигая осколки, я помнил тебя. Тебя — сонного, хмурого, вяло подставлявшегося под мои руки, надевавшие на тебя рубашку. Вспоминал, каково это — касаться твоих волос, очерчивать скулы невесомым прикосновением. Завязывать ленту наглазной повязки в тугой узелок и замечать мурашки на шее от дыхания в затылок.
Вспоминал, как однажды позволил себе объятия, как напряжённо ты замер в руках — и как расслабленно упёрся затылком в плечо, разрешая.
В руках осталась лишь пустота да сумрак сгустившейся за окнами ночи — день прошёл незамеченным.
Один день из тысяч похожих.
Бывало, играл на скрипке. Днями, неделями напролёт терзал струны, пока волос на смычке не стирался в истрёпанные лоскуты, пока звук не обращался фальшивым плачем. Скрипка рыдала в руках, стонала жалобно, в скулёж сводились все звуки.
В этой зале когда-то случился наш первый танец — спонтанный, невинный, неспешный. Ты шипел, скрывая неловкость, язвил, а я впитывал взглядом горящие в смущении щёки, ломкую скованность в каждом жесте, частящий пульс в тонкой жилке на шее. Учился мне доверять, а доверившись — страшился признать это.
Шаг — почти синхронно, шаг — чуть не запнулся, но я держу. Благодарность в синем взгляде граничила с лаской. Шаг — ладонь мою оплетают дрожащие пальцы, сжимают; взгляд отводишь, скрывая улыбку.
Однажды я растопил камин. За десятилетия дом промёрз, и с каждым выдохом с губ срывался тающий пар. Зима в тот год выдалась холодной, щедрой на ливни и мокрый снег, кусачей — ветра нещадно били ветвями деревьев в стёкла. Я сидел на холодном пыльном ковре, смотрел на пламя, и тщетно пытался вспомнить свой дом — настоящий дом, первый, порождённый из проклятого огня.
Мысленный образ воссоздавался неохотно, тускло — и контрастом ему вспоминался огонь в груди, кипящий, сияющий, когда ты впервые поцеловал меня сам. Тогда я упивался твоим теплом, замирал под прозрачной открытостью взгляда, завороженный. С неверием вслушивался в сбитое биение собственного сердца, в незнакомую жаркую нежность, тревожно ворочавшуюся под рёбрами.
Будь это кто угодно другой, случись это когда-либо раньше — я бы с наслаждением пил эту веру в себя, вливая в ответ отраву, сжимая, ломая всё светлое, до чего смогу дотянуться. Вопреки всему, что я знал о себе — тебя ломать не хотелось.
Очеловеченный демон, позор своего рода, ждущий хозяина прирученным зверем — вот чем я стал. Жалею ли я об этом? Горло сжимает желанием ответить: «да».
Проорать во всю глотку, дескать, да, жалею. Ненавижу свой новый мир в клети стен опустевшего дома, ненавижу память свою, и всё светлое, что ты на меня навесил, и ждать тебя — невыносимо, не зная точно, дождусь ли, вернёшься ли?
Я всё ещё не могу лгать, и потому — молчу.
Я научился спать, пытаясь грёзами скоротать век, научился разум свой выпускать на волю, в бесконечный поток того, что когда-то было — и чего не успело случиться.
Мне снился багряный закатный свет, алыми бликами ласкающий узкую спину. Как перекатывался пунктир позвоночника под светлой кожей, как сладкий вздох слетал с дрожащих губ от чувственных прикосновений.
Снился шепот — растерянный, сбитый, прерывистый. Признания — до того редкие и отчаянные, что даже во сне их казалось преступно мало.
Снился покой: сухим тёплым ветром ласкал лицо во время полуденного чаепития в летней беседке. И взгляд твой умиротворённый, согретый, и улыбка, скрытая за тонкой фарфоровой чашкой.
Я просыпался в смутном сознании, и воспалёнными нарывами пенились мысли. Руки лихорадочно сжимали рубашку на груди, трещала ткань под жестким натиском, пальцы впивались, словно вынуть пытаясь пылающее сердце. Реальность осыпалась извёсткой с потолка, белой пылью в горящие глаза, реальность сочилась сыростью и туманом с открытых окон. В этой реальности я был один.
Я отказался от снов, страшась однажды не захотеть просыпаться.
Помнить тебя, Сиэль — это мука.
****
Моя гордыня разлучила нас.
Ты был моим — безраздельно и неминуемо. Осознание этого до того прочно укоренилось в мыслях, что не допускалась возможность иного.
Сколько раз я злился, проклинал себя, ненавидел — проигрывал в голове тот день. Если бы я оставил того безумного ангела, бросил бой, вырвался бы, успел уберечь — ты был бы жив.
Но нет, я горел от скорого завершения нашей сделки, кровь кипела, требовала — убить крылатую тварь, бросить её к ногам твоим, освободить тебя от бессмысленной мести; принести воплощённую месть, вручить — как освобождение от мрачного прошлого. Душу твою навсегда связать исполненным договором, доказать себе, тебе, всему миру, что отныне ты — мой.
Ты был моим, и я тебя упустил.
Временами казалось, что я не выдержу — что надломится вера в твоё возвращение, что безумие захлестнёт огнём разум, что я окончательно утрачу себя.
Временами я звал тебя.
—
Вернись, Сиэль, — шептал, как заведённый, падая на колени, сгорая от болезненной дрожи, —
вернись, вернись, вернись.
Впутывались пальцы в волосы, тянули в стороны, когти царапали кожу. Не яростный вой — жалкий скулёж падал с губ, жалостливо, ничтожно чёрный туман стелился у самого пола. И даже она — сила моя, сущность, моя тьма — не могла ни успокоения подарить, ни воскресить первородную мощь и ярость.
****
«
Душа, отмеченная печатью, возродившись — вспомнит» — как мантра, протёршая нёбо за столько лет, повторяется в мыслях.
Выскребая ногтями неровные узоры на деревянной столешнице, я грущу. Со временем схлынула ярость, отступило больное отчаяние, сменившись усталой тоской. Недавно минуло столетие с твоей смерти, и мир с каждым годом становится громче. Голоса людей чаще слышны из распахнутых окон: они всё ещё не решаются подступать слишком близко, но, кажется, где-то неподалёку отстроили небольшой город.
—
Душа, отмеченная печатью, возродившись — вспомнит, — падает тихо в оглушающую тишину обветшалого дома. Совсем потрескался потолок, исчертился рваными линиями. Лоскутами со стен отошли обои, и в каждом углу — паутина.
Всё вокруг пыльное, ветхое, старое — тронь и рассыплется прахом. Я всё ещё жду. Ожидание частью меня стало, срослось с моей сущностью, что всё реже тьмой сочится наружу. Ожидание — мой верный друг и ненавистный враг, и кроткая сестра, и безучастный создатель.
Ожидание — вот и всё, что мне осталось.
Контракты на души беспощадны и нерасторжимы — сухая правда, разбившая надежды тысяч людей, пытавшихся освободиться. Правда, спасительная для меня, единственное, что удерживает меня в сознании все эти годы, не даёт сойти с ума окончательно.
Душа, отмеченная печатью, возродившись — вспомнит.
Ты вспомнишь меня, Сиэль. Возможно, едва открыв глаза в новой жизни, возможно, не сразу. Быть может, призраки прошлого будут являться тебе во снах, будут следовать мрачной тенью за тобой непрестанно. Мне не ведомо, когда это случится и как, но ты вспомнишь.
А до того момента я не узнаю, жив ли ты, рождён ли вновь, или душа твоя не обрела тело.
Ждать тебя, Сиэль — это так сложно.
***
Кожа горит, словно раскалённую кочергу прижали, выжигая тавро — горит знакомо и почти забыто. Пальцы не слушаются, когда я пытаюсь подцепить, стянуть наконец белый хлопок с руки — в нетерпении срываю перчатку зубами, прихватив за кончик указательного пальца.
Печать контракта светится, наливаются тёмным цветом чернила, проступая на коже.
Сиэль.
Огонь распускается под рёбрами, обжигает — он вспомнил;
он жив.
Не веря — не смея поверить, вслушиваюсь в тишину, ожидая почувствовать что-нибудь через связь контракта, невидяще уставляясь в небо за окном.
Раскалённый диск солнца медленно катится к земле. Минул полдень, и тишина по связи контракта пронизывает насквозь, ломая выдержку. Внутри бушует огненный вихрь, нетерпением бьются мысли, вторя яростным ударам сердца, а я не смею сдвинуться с места. Скрежетом трещины ползут по оконному стеклу под моим взглядом, тьма вьётся вдоль стен, шипит, просится выпустить.
И, наконец, чувствую —
он ждёт меня. Выдыхаю напряжённо, закрывая глаза и перемещаясь по следу души.
Оказавшись в просторной пустой комнате с множеством незнакомых мне картин, небрежно взглядом скольжу по светлым кессонам потолков, по стойкам ограждений вдоль стен, с провисающими меж ними канатами. Галерея?
Проношусь незримо по залитым светом коридорам, почти пустым, молчаливым и слышу гул голосов впереди. Двери распахнуты настежь, и из просторной залы навстречу мне выходит группа подростков в одинаковых тёмно-синих жилетах, ведомая женщиной в неприлично короткой юбке, едва прикрывающей колени. Тенью устроившись за одной из колонн, жадно вглядываюсь в их души — и всё не то, все
не те.
Нервозность дрожит на кончиках пальцев, рычать хочется, кричать, звать по имени — ну,
где же ты? Не выдерживаю, стремительно проносясь мимо группы, чувствуя уколы недоумевающих взглядов в спину. Я чувствую
его, слышу размеренное дыхание, спокойное биение сердца — как же близко… Врываюсь в опустевшую залу, увешанную портретами в тяжёлых бронзовых рамах.
И тогда — нахожу.
Он стоит впереди, в одиночестве, прямой линией замерев напротив одной из картин — портрета мальчишки, что когда-то был графом. Взглядом неосознанно скольжу по холсту, по гордо поднятому подбородку, по чёрной наглазной повязке, прикрытой чёлкой, по рисованному синему взору — смелому и холодному, и одного лишь этого достаточно, чтобы вновь возжелать преклонить колени.
Медленно взор опускается на знакомый, родной силуэт. Шаг навстречу даётся с трудом. Ноги вязнут в свинцовой тяжести, и каждый мускул в искусственном теле напряжён и непослушен. Горло сжимается болью: ни позвать, ни вздохнуть.
А он стоит — держит спину ровно, плечи расправлены, рука властно лежит на красном бархате ограждающего каната. Только пальцы дрожат, только волосы сизые встрёпаны, в смятении будто отброшены с лица назад по старой привычке.
— Сиэль.
Душа его — светлее и чище, чем я когда-либо видел, сияет ярче искусственного света прожекторов по краю стен. Волнение рябью скользит по коже, опутывает, связывает, и звуки, кажется, исчезают.
Сиэль оглядывается медленно и спокойно, опуская одно плечо. Полоска тени скользит по светлой шее.
И когда мы встречаемся взглядами — в родном синем вспыхивает знакомый огонь.
— Здравствуй… Себастьян.
