О сладких мечтах

Чхон Мён уверен, что это сладкий весенний сон. Стройные ноги саго на его плечах, когда он между ними, а он всё ещё не может поверить в происходящее, спустя столько лет. — Мён-а слишком старателен для этой саго, — шепчет его прекрасная саго, откинув голову назад в блаженном удовольствии, расслабленная и более молодая, чем он видел её вчера, когда она вернулась из дипломатической поездки, уставшая с тёмные синяками под глазами, когда он движется внутри неё, не в силах оторвать взгляд. Его кожа горячая и липкая от пота, намного горячее приятной и гладкой кожи ног его саго, когда он прислоняет левую щёку к её колену, он касается губами её кожи чисто инстинктивно, словно никогда этого не делал, оголодав, медленно и чувственно, забыв обо всём мире; как будто ничего никогда не существовало, только его саго, только тот факт, что он существует для её удовольствия. Он одурманен; всю свою жизнь, но в такие моменты — особенно. Чхон Мён не уверен, что способен в таких ситуациях произнести хоть слово, ведь он едва помнит о том, что ему нужно дышать. Его саго стонет под ним, и любые мыслительные процессы вылетают из его головы, будто их никогда не было, будто это нечто излишнее и ненужное; это похоже на медитативный транс. — Мён-а, сделай это ещё раз, — и он слушается, двигаясь чуть под углом, запоминая это место, как нечто совершенно важное, как путь, который он не имеет права забыть, — хороший мальчик, — выдыхает его саго, и дрожь пробегается по его телу, когда он хнычет, наклоняясь к её идеальному телу, утыкаясь носом в ложбинку между её грудью. Её пальцы в его волосах, мягкие и нежные, поощряя его, хваля его, любя его. Его первое, пускай далёкое и туманное, воспоминание — то, как саго прижимала его к себе, когда он был ребёнком, кожа к коже, чтобы он не знал одиночества. Его саго, которая никогда не требовала от него чего-то сверх меры, которая любила его, даже если ругала, которая были с ним дольше, чем он себя помнит. И приняла его чувства, когда он признавался из раза в раз, спустя сорок лет; он бы ждал её ещё сорок, он бы хотел её даже старой и седой, он бы сделал для неё всё, что угодно. Он бы пошёл за ней в смерть. — Ты большой молодец, — говорит ему саго приятным голосом, срывающимся от тяжёлого дыхания, и он мог бы слушать это вечно; он бы мог провести всю свою бессмертную жизнь здесь, в её постели, ублажая её, пока она не устанет от него. Он двигается устойчиво, среди мягкости и тепла, внутри саго, не слишком рвано, не излишне медленно, как любит его саго. — Мён-а… — произносит его саго, и её пальцы слегка царапают кожу его головы; он выдыхает, когда понимает, что его грудь сдавливает от нехватки воздуха; он слушает сердцебиение саго, прижавшись лицом к её груди ещё ближе, чувствуя, как тело саго напрягается в его руках. — Мён-а. Саго волнами сжимается вокруг него, и он стискивает зубы, закрывая глаза и скуля от сдержанности, продолжая двигаться, потому что он помнит, что его саго нравится, когда он не останавливается в момент её наслаждения (она никогда не просила его об этом; ей и не нужно — он здесь для неё) ещё несколько секунд, прежде чем эти знакомые родные руки не обнимут его голову, скрывая от всего, и он не кончит после со всхлипом, во внутрь своей саго. Его саго обнимает его, она тёплая, везде, куда бы он не прикоснулся, она мягкая и добрая, и она любит и хвалит его в шёпоте, и Чхон Мён не может представить свою жизнь без неё.