***
Было невыносимо смотреть, как двигается ее брат. Его равновесие почему-то было даже хуже, чем несколько дней назад, когда она впервые столкнулась с ним в Перепутье. Тогда он, по крайней мере, мог удержаться на ногах, хотя и с опорой на гвоздь, и до лифта дошел сам как-то— шел или полз, она не знала и не особо хотела узнавать. Теперь, когда она не удерживала его, он опасно покачивался, рога наклонялись вперед, локоть грозил подогнуться, прежде чем выпрямиться он накренился, что чуть не отправило его в другую сторону. Казалось, он почти расслабился, стабилизировался, пока она его держала. Она не могла больше этого выстоять, наблюдая, как он пытается держаться, и то, как он сунул маску ей в руку – почти как питомец – убедило ее, что он этого хочет. По крайней мере, до тех пор, пока он не отдернулся, так резко, как если бы его укололи булавкой, и теперь она задавалась вопросом, сожалеет ли он об этом. Тем не менее, этот момент, безошибочно, был выражением желания, и она не стала бы ему противоречить – особенно если это желание было не прикасаться от кого-то, кто был заперт внутри собственного тела со своим злейшим врагом более века. Она была удивлена, что он вообще смог найти в себе силы выразить это желание. Несмотря на это, Хорнет оставалась в пределах досягаемости, не желая рисковать ущербом, который мог возникнуть в результате его падения, даже если это означало, что ей придется прикасаться к нему без разрешения. Голова Холлоу качнулась к кровати, медленно, как будто сам воздух оказывал сопротивление ему. Его грудь запиналась на каждом вздохе, ослабленные пластины изгибались, показывая ярко-оранжевый цвет. Желудок Хорнет сжался. Либо там было больше инфекции, чем она думала, либо она снова выросла за ночь, и в таком месте, куда она не могла легко добраться – не без намеренного причинения ему еще большего вреда. Это была проблема на завтра. Сегодняшняя проблема заключалась в том, чтобы уложить его в постель, не напугав и не поранив, и не позволив упасть лицом вниз. Какое-то время он колебался, зачем-то переставляя свои ноги, прежде чем неуклюже откинуть их в сторону и выдвинуть руку вперед, перенеся весь свой вес на нее, хотя она опасно дрожала. Она собиралась наблюдать за ним, не вмешиваясь, выискивая скрытые травмы в том, как он двигается, в том, как он предпочитает одно другому, но ей это почти не удавалось. Не тогда, когда внутри у нее все сжалось в комок, а руки были крепко сжаты, чтобы не потянуться и не подхватить его. Не тогда, когда его дыхание стало прерывистым, а рот раскрылся дабы отдышаться, обнажая обсидиановые кончики клыков в колючей пасти, такой же черной, как и все остальное. «Полегче.» Она шла в ногу с ним, пока он двигался, медленно продвигаясь по полу, останавливаясь, покачиваясь, от чего ее грудь сжималась от удушающего беспокойства. «Полегче, полегче, все в порядке». Бессмысленные слова, которые не помогали, совсем не помогали, но она не могла перестать их произносить, не в силах сдержать бесполезные заверения, которые просачивались сквозь ее клыки без ее согласия. Он резко остановился, опустив голову на пол, дыхание высвободилось со сжатым шипением, настолько измученный, что Хорнет подавилась. Как она могла это пропустить? Как она могла истолковать это как-либо иначе, чем как боль? Тяжесть всего, что она сделала, всего, чего не сделала, поднялась к горлу, и это, наконец, заставило ее замолчать. Она стояла рядом, пока страдал ее брат, как и всегда, как и все остальные, все, у кого были причины сомневаться в том, что он — нечто большее, чем самая низменная природа. Ее отец верил, и сила его веры унесла их всех с собой, как поток, унося все сомнения под холодные воды. И вина была на нем, за то, что он не сказал ей правду, но, ох, это была ее, ее, ее — за то, что отказалась замечать это раньше. Его грех был и ее грехом, его пороки перешли и на его ребенка. Из страха, ради удобства, она поверила, что Холлоу пуст. Она хотела сохранить его для себя. Ей хотелось верить, что она способна на что-то стоящее, на искупление ошибок отца, а вместо этого лишь усугубила их, вырезая свои собственные желания в живой оболочке Холлоу. А как еще она могла сделать то, что нужно было сделать? Как она могла причинить ему боль, зная, что он может пострадать, зная, что он страдал от ее рук? Ей придется продолжить это делать. Работа была далеко не закончена. «Мне очень жаль», — прошептала она, ее голос был таким усталым и тихим, что она даже не знала, слышит ли он ее. — Прости, я… я знаю, что это больно.— Она сглотнула и проиграла битву с попытками протянуть руку, остановившись только тогда, когда ее рука зависла в нескольких дюймах от его маски. «Я знаю, знаю. Еще совсем немного.»***
Я знаю, что это больно. Среди этой боли у него почти не оставалось места для страха, но страх все равно был. Извиваясь вокруг его груди, как корни, вонзаясь во все трещины его самообладания. Я знаю. Ее рука зависла перед ним, и оно не знало, дрожит она или оно. Она остановилась, едва не дотронувшись до него, снова предлагая то, чего ему не следовало иметь, и ничто в нем не хотело иного, кроме как прижаться к ней, позволить ее теплу и нежности ослабить хватку его ужаса. Но поддаться этому желанию было бы еще одним видом ужаса, и поэтому оно не двигалось. Я знаю, это больно. Она попросила его перейти на кровать. Она просила его избавить себя от боли — настолько, насколько это возможно. Оно почти не знало как это сделать. Было ли это еще одним аспектом команды? Если, поддавшись ее прикосновению, он мог бы избавиться от боли, не так ли? Оно… оно просило об этом раньше. Момент был омрачен, затуманен страхом и болью, и сосуд не мог вспомнить его ясно, настолько потерялся в себе и своей трясине разума, что предпринятое им действие казалось… незначительным. Несущественным. Но оно спросило. Ему не как было иначе назвать акт возвращения маски в руку сестры, когда она попыталась отстраниться. За такое действие следует наказать. Это было неуместно – потворствовать своим желаниям, тогда как у него даже не должно было быть себя, которому можно было бы потворствовать. Просить другого отдать за это что-то от себя, просить утешения, уверенности, в те темные часы оно было рождено, чтобы терпеть. Оно не было предназначено нуждаться в чем-либо, и уж тем более в комфорте. И теперь она предлагала. Ему даже не пришлось бы спрашивать — она поняла, что это извращенное желание существовало внутри него, и потянулась, чтобы удовлетворить это желание, прежде чем оно смогло бы запятнать себя повторным вопросом. Эти мысли велись сами по себе, кружась снова и снова, пронзая снова и снова, и если бы он прислушался, он остался бы здесь навсегда, поэтому оно двинулось. Не так сильно, как раньше. Не ползло вперед, не лежало и не отдыхало. Тем не менее, оно выполняло часть своего приказа, хотя страх внутри снова скрутился, и оно вздрогнуло, прижимаясь мордой к ее руке, принимая ужас как покаяние за то, что оно сделало. Хорнет издала звук, что-то приглушенное и неслышное, почти похожий на звуки, исходившие из его собственного горла, когда оно уже не могло их сдерживать. Ему хотелось, чтобы она снова заговорила с ним, хотя эта мысль вызвала еще одну заикающуюся корчу от паники, спрятанной в его груди. У него не было возможности попросить об этом, да и не следовало этого делать, когда она уже предлагала больше, чем оно имело когда-либо прежде. Жадное, оно было жадным, и оно не могло остановиться, каким же эгоистичным оно было, когда мягкое тепло ее руки на его маске было единственным, что оно хотело чувствовать. Она погладила его рог, всего раз, и тепло прокатилось по нему, почти прогнав боль на мгновение. Его рука дрожала. Оно не могло правильно дышать, напряжение движений выбивало его легкие из ритма, но предстоя перед этим окутывающим теплом, ему было все равно. «Ты можешь остановиться», — Прошептала сестра, все еще держа руку на его роге, одним пальцем обгибая нижний зубец. «Ложись и отдохни, если тебе нужно. Я не хочу, чтобы ты упал». Если бы оно остановилось, чтобы отдохнуть, оно не думало, что встанет снова. Она не отпустила его, когда оно начало двигаться, не тянула его вперед и не подталкивала вверх, лишь оставляла руку где она и была. Единственными звуками кроме дождя были неравномерное хриплое дыхание и волочение когтей и коленей по ковру; Хорнет молчала, запыхавшись, ее шаги были достаточно мягкими, чтобы исчезнуть. Оно не упадет. Нет, не пока она держала его.***
Хорнет не оставила его. Она держала руку на его рогах, не зная, где еще к нему прикоснуться. Она была с его больной стороны, готовая поймать, если он наклониться к ней, но некуда было положить руку, чтобы та не попала на треснутую пластину, или покрытую шрамами кожу, или все еще пульсирующую инфекцию. Она надеялась, что прикосновение к его рогу не повредит, но не собиралась спрашивать. Он хотел этого, он хотел, чтобы она была рядом, и слезы, которые это знание пролило на ее глаза, останутся в них. Плачет уже в который раз. Она действительно была в беспорядке. Она не стала бы обманывать себя, думая, что это может искупить то, что она сделала. Это была самая малая часть того, что он заслужил. Она бы забрала его отсюда, если бы могла, забрала бы его от боли и от королевства, которое его использовало, а затем выбросило в сторону. Она найдет кого-то получше, кого-то, кто сможет должным образом о нем позаботиться. Кто-то, кто будет относиться к нему как к члену королевской семьи, которым он и является. Но на данный момент это было все, что она могла предложить. Он снова остановился, когда подошел к кровати. Пользуясь моментом, чтобы собраться с силами, наверное; его рука начинаоа подгибаться, голова опускалась ниже, и ей никогда не следовало просить его об этом — ей следовало бы поредвинуть его самой, хотя у нее не было возможности узнать, было бы это менее болезненно, чем это. «Полегче», — сказала она снова, и когда слова застряли у нее в горле, она вместо этого потерла его рог надеясь, что его неподвижность означает Я не хочу двигаться, а не Я не могу двигаться или не буду двигаться или не должен. Когда он остался там, глядя на небольшое возвышение матраса над полом, на которое ему придется переместиться, с чем-то вроде усталого отчаяния, она сдалась и перестала ждать знака, что она нужна. «Я помогу тебе.» Она держала руку на его маске, перемещаясь от его левой стороны к правой, пока ей не пришлось отпустить руку и проскользнуть под его здоровое плечо. Она медленно выпрямилась, пока его вес не оказался больше на ней, чем на руке. Она положила левую руку ему под плечо, чтобы удержать. "Попробуй сейчас." Первые два раза он поднимал руку, чтобы положить на матрас, но промахивался, не дотянув до него и приземляясь обратно на пол. Она немного подтолкнула его вперед, спина уже болела от его веса, пока ему не удалось зацепить когтями бортик матраса и использовать эту точку в качестве ориентира, подтягивая себя вперед, пока верхняя часть тела не оказалась над кроватью. Затем она опустила его, повернув так, чтобы он лежал на здоровой стороне, и когда она это сделала, его бедра подогнулись, а остальное последовало за ними, довольно резко. Она проверила, ничего ли не пострадало, никаких открытых ран, и мрачно подумала, что битва, которую он вел, убила бы ее тысячу раз, если она волновалась, что он может пораниться, упав с нескольких футов на кровать. Это было достойно беспокойства. Раны на его нижней половине были далеко не самыми худшими, хотя они больше не кровоточили, они зажили лишь наполовину, броневые пластины все еще были пробиты и сломаны, а слабо выгравированные спирали от ударов заклинаний, несомненно, нанесли урон под поверхностью, о котором она могла только догадываться. Как маленькому призраку удалось это сделать? Каким бы грозным он ни был, противостоять возвышающемуся сосуду, пропитанному яростью Сияния... Она не смогла бы этого сделать. Она бы повернулась и убежала. Она знала, что лучше не ввязываться в драку, которую ей не выиграть. Она на мгновение склонила голову над изломанным и израненным телом брата, а затем подавила чувство вины — как могла, хотя оно застряло у нее в горле, как косточка от фрукта – и пошла дальше. Возможно, она могла бы что-нибудь сделать с этими ранами. Она позволяла Холлоу исцеляться шаг за шагом, отдавая ему тот небольшой запас души, который могла собрать, но отсутствие души больше не было проблемой. Если бы была такая возможность, при достаточном количестве повторений, могло бы его исцеляющее заклинание начать восстанавливать внешние повреждения, а не просто латать дыры? Теперь у нее даже было достаточно души, чтобы использовать заклинание переноса, вместо того, чтобы заставлять его высасывать ее через травму. Ее настроение улучшилось, и она встала, чувствуя себя легче, несмотря ни на что. А возможно, это было головокружение. Ей нужно было поспать. Через час или два. Она могла потерпеть еще немного. Холлоу смотрел мимо нее, когда она снова опустилась на колени рядом с ним. Он все еще дышал прерывисто, неуклюже рухнув на матрас, его рука осталась висеть в воздухе. — Я бы хотела, чтобы ты снова попробовал исцелиться, — тихо сказала она и протянула к пальцам шелковую нить, нить, которая светилась ярче чем обычно. «На этот раз я собираюсь дать тебе душу через заклинание переноса. Я буду контролировать поток, тебе нужно только сфокусироваться». Он не ответил, но, она предположила, что и не просила ответа. Надеясь что у него все еще были силы, чтобы использовать заклинание; она не подумала попробовать это прежде чем его перемещать. Если нет, то всегда было завтра. Хорнет прижала пальцы к самой широкой пластине на его груди, закрепив там шелк в двух точках, затем сплела еще одну нить, и еще, пока не сложила границы заклинания в восьмиугольник. Она стряхнула образ еще одной руки поверх своих, с затупленными когтями Ткача, которые вели ее сквозь ее первую паутину заклинаний, какой бы шаткой и неуравновешенной она ни была. Она даже не знала теперь, кто научил ее этому, ей хотелось бы знать; быть забытым было плохой наградой для того, кому было поручено научить будущую королеву плести собственные заклинания. Сосредоточенно щелкая жвалами, она плела поддерживающие нити по границам заклинания, линии смыкались друг с другом под все более яркими углами, пока паутины не стало достаточно, чтобы сформировать плавные линии нужного ей глифа. Этому она научилась в Белом дворце и она намеренно так и не узнала имени преподавателя, который учил ее этому. Они все были одинаковые, все занудные и предвзятые, она мстила тем, что забывала их имена и лица, как только они покидали ее присутствие, и даже нарочно называла их именами и титулами, которые, как она знала, не принадлежали им. Ей нужно было как-то развлечь себя. По крайней мере, она не укусила ни одного из них, хотя пару раз была близка к этому. Особенно с ее репетитором по геометрии. Хотя, в ее защиту, он был тонкопанцерьным, тщеславным и выглядел чрезвычайно подходящим для укусов. Однако ей удалось вести себя достаточно хорошо, чтобы выучить кое-что о заклинаниях, и соединить свои знания с навыками, полученными на родине, ее учитель заклинаний был в ужасе, когда узнал об этом. Его давняя ярость все еще согревала ее, пока она завершала свое гибридное заклинание, глиф Халлоунеста, расположенный на каркасе из шелка Глубинного гнезда, и прижала к нему руку. Душа оставила леденящее ощущение, утекая из нее в Холлоу. Последний сгусток души погас на нитях, и она подняла руку, заметив, что дыхание брата стало глубже и менее беспокойным, как будто присутствие самой души помогало ему. Интересно. Он не исцелялся сам по себе, ему потребовалась ее подсказка, и заклинание казалось более тусклым, чем обычно, мерцая, не оставляя обычного блеска в ее глазах. Она осмотрела него, замечая, что, хотя рана на плече затянулась, ни одна из пластин его панциря не сделала того же. Она влила в него душу другого сосуда и приказала снова исцеляться. На этот раз она сосредоточилась на одной из самых глубоких трещин в его хитине. Даже несмотря на то, что голубоватое свечение заклинания освещало глубину раны, она не заметила никаких изменений — ни образования нового хитина, ни появления пустот, способной залечить рану. Казалось, его панцирь не исцелялся вместе с его остальным телом. Возможно, это было похоже на конечности паука — можно было залечить поверхностные повреждения магией, но для возобновления роста требовалась линька. На этот раз напряжение вышло из него с дрожью и тонким свистом в горле, и она на время отказалась от своих попыток, ее взгляд задержался на глифе, когда ей пришла в голову еще одна мысль. Если удержание души хоть немного облегчало его боль – даже если единственное, в чем она помогала– это дышать – стоило ли рискнуть и отдать ее ему? Она намеренно держала его истощенным, зная, что он обладает множеством могущественных заклинаний, которые могут причинить ей вред, если застать его врасплох. Похоже, он не хотел причинить ей вреда, даже в отместку, но страх, что он все равно почти сделал это, заставил ее задуматься. Прежде всего ей нужно было знать, что она будет в безопасности. Она не могла себе представить, чтобы это расследование прошло успешно. Вздохнув, она спрятала наполняющиеся сосуды души обратно под плащ и потянулась, чтобы расположить его поудобнее. Ее рука остановилась чуть выше его колена. Она почти вернулась к тому, как относилась к нему раньше: как к неисправной машине, неспособной к свободе воли. Было слишком легко вернуться к этим шаблонам, когда он был таким уступчивыми и, казалось, лишенным предубеждений или предпочтений. Он мог желать. Он доказал это, хотя и казался напуганным этим. — Холлоу, — сказала она, запинаясь, и он снова сосредоточился на ней, неясное движение за его глазам застрялось до тех пор, пока она не смогла почти увидеть в нем четкие формы, фрактальные узоры, которые спускались по спирали вниз, в бесконечное небытие. Она с беспокойством отвела взгляд. — Если можешь, расположись поудобнее. Я закончила, ты можешь отдохнуть. Он не двинулся с места; ни единого движения в когтях, которые по-прежнему висели в воздухе. Хорнет коротко вздохнула. «Пожалуйста, прими положение, которое кажется тебе наименее болезненным. Я помогу, если это понадобится». Это, как оказалось, расценивалось как приказ, и она с молчаливым разочарованием наблюдала, как он до боли медленно двигается. Полностью затащив ноги на кровать он откинулся назад, пока его позвоночник не уперся в подушку, которую она там оставила. Он казался полон решимости помешать ее усилиям наладить общение, но как только эта мысль всплыла на поверхность, она снова ее отбросила. Он не заслужил ее разочарования. Он действовал только так, как его учили. Его отказ сотрудничать не был вызван злобой или неприязнью, как бы это было, если она была бы на его месте. Он просто не знал ничего иного. После того как ему всю жизнь твердили, что он не более чем механизм, она не могла по-настоящему винить его. Все, что она могла сделать, это продолжать этому противоречить. Предлагая ему возможность быть большим, чем то, для чего он был создан, предлагая ему достоинство, в котором ему раньше было отказано. Даже если он никогда этого не принимал. Как она могла пойти против условностей, выработанных на протяжении всей жизни? Как могли ее нерешительные утешения и неловкие заверения противостоять контролю и репрессиям, длившемся веками? Как она могла позволить себе делать меньше? Желание бежать, убегать, обрушилось на нее, как полотно снесенное ветром. Ее руки сжались на рукояти, скучая по привычному весу иглы… Иглы, которую она не имела права считать утешающей. Не после того, что она с ней делала. Не после всей той пустоты, которую она излила. Хорнет судорожно выдохнула. Эта игла была ее волей, ее сердцем, одной из последних связей с домом, но она была недостойна нести ее. Ей следовало отказаться от нее, если бы не опасности, которые все еще таились за каждым углом, в каждой тени, отбрасываемой остатками света ее отца. Если бы не тот факт, того что Холлоу был бы не защищен, что она была бы не защищена. Она не могла бы заботиться о нем, если бы была ранена— или мертва. В ней раскрылось предательское облегчение от того, что ей придется продолжить использовать ее, что у нее нет другого выбора, кроме как держать ее при себе. Ткачам было бы стыдно— ее матери было бы стыдно за все, во что она превратилась, но у нее не было другого выбора, кроме как продолжать жить с полным осознанием того, что она сделала и кем она стала теперь, в горьком, горьком конце всего, что она наделала. Она внезапно подумала о Квиррелле, о гвозде, застрявшем в камне на берегу озера, и о том, как он склонил голову, когда говорил обо всем, что потерял. О жизни, которую он оборвал по чужой просьбе, о том, какой пользы от него потребовали. Ее грудь заболела. За себя. За него. Она больше не знала. Она была бы бесполезна, если бы позволила себе продолжать думать об этом. Либо так, либо ей придется уйти, снова изнурять себя, хоронить свои мысли в бегстве или боли, а она не думала, что сможет сделать это сейчас, не так скоро после прошлого раза. У нее были свои пределы, как и у Холлоу. Она вдохнула так глубоко, как только могла, из-за боли, сжимавшей ее легкие, и посмотрела на своего брата. Он начал расслабляться, хотя его дыхание стало прерывистым– и оно имело на это полное право, учитывая количество дыр, которые были в его груди, когда она его нашла. Она смутно удивилась, что он вообще мог дышать, что он просто не задохнулся еще до того, как добрался до лифта, а затем отбросила эту мысль вместе со всеми остальными. — Ты хорошо справился, — пробормотала она, вспомнив в последний момент, что нужно смягчить голос, чтобы вылить из него яд. — Тебе следует поспать, если можешь. Я буду рядом. Он ничем не ответил, кроме еще одного длинного, скрежущего выдоха, когти ослабли и развернулись там, где его рука лежала на кровати рядом с ним, и на мгновение она испытала странное сожаление о том, что не может просто просунуть свою руку в его. Но она не хотела беспокоить его, когда уже дала разрешение на отдых, и он казался достаточно уставшим, чтобы согласиться; его веки закрылись, голова откинулась назад, а шея еще больше расслабилась. Наблюдая за ним, ее собственная голова казалась неоправданно тяжелой. Она взглянула в темнеющее окно на незавершенную стирку и решила, что она может подождать. Она потянулась, чтобы натянуть одеяло обратно на его ноги— что уже стало формальностью, поскольку у нее не было возможности узнать, действительно ли он в нем нуждается— и оставила его в покое, отступив к своему очагу и единственной скомканной подушке, которую она туда положила. Ей действительно следовало бы свить себе какое-нибудь гнездышко. Она так давно не спала на одном месте больше нескольких ночей, что эта мысль ускользнула от нее. Ее разум услужливо вспомнил ее покои в Глубинном гнезде, одеяла, подушки и шелковое постельное белье, которое она соткала для своего маленького гнездышка, маленький кисточки, вышитые заклинания и крошечные резные бусины, которые тихо щелкали, когда она переворачивалась в ночи. Она не имела права утешаться этими воспоминаниями, но не осталось никого кто мог бы ее за это винить. Хорнет легла на камень и придвинула подушку поближе. Она была комковата и пахла духами и плесенью, а не паучьим мускусом, душистым шелком и глубинной холодной водой – совсем не похожий на ее дом, – но она позволила своим глазам закрыться в тускло-голубой комнате, позволила себе представить что она снова там, в доме, который уже давно перестал принадлежать ей. Завтра… возможно, она свяжет гнездо. Или попытается это сделать. Кровать Холлоу тоже нуждалась в переделке. И ей все еще нужно было его вымыть, и поработать с ним над известными ему знаками, попытаться приучить его к разговору с ней. Завтра, завтра. Все было проблемой на завтра. Хорнет вздохнула, крепче зажмурила глаза и понадеялась, что слишком устала, чтобы увидеть сон. Она была не права.