***
Кавех влетает в библиотеку спешными шагами, держа под мышкой охапку ватманов, и ищет свободный стол побольше, но каждый, что попадается на глаза, занят целыми группами, которые точно никуда не подвинутся. Они ярко улыбаются, зазывают, но Кавех лишь качает головой — хоть понимает, что не поместится. Слава Кавеха вообще идет дальше него. Его имя звучит так часто, что даже почти не появляющийся в Академии аль-Хайтам в курсе, что говорят. Аль-Хайтама многие избегают, даже омеги, что кажется странным, — где же их священная омежья солидарность? И, по мнению аль-Хайтама, Кавех очень рискует выбирая именно его стол. От Кавеха разит бензиновой отдушкой, и, аль-Хайтам, вешая на него ярлык «очередной не самый адекватный рецессивный альфа», старается игнорировать любые слова в свою сторону. Сел — пусть сидит, но на диалог может не надеяться. Роли не играют ни высказывания окружающих, ни его общий вид. Статистика и научные статьи, статистика и научные статьи, статистика и науч… — У тебя не найдется карандаша? Видимо, уронил свой по дороге. Голос Кавеха грубоватый, но плавный, прорывается сквозь наушники. И вынуждает что-то сделать. Аль-Хайтам не должен реагировать на это по-особому, но он спохватывается, когда уже передает карандаш. Какая наглость — ни привет, ни здравствуй, сразу «дай». Рецессивные имеют проблемы с ненавистью и агрессией. Для примера — Сайно, рецессивный альфа, который полез на него с кулаками в первую же встречу, заполняя помещение резким запахом машинного масла и заставляя ощущать привкус песка во рту и носоглотке. Будто внедорожник промчал по степи с отключенными тормозами. Поэтому от таких аль-Хайтам ничего хорошего не ждет. Ну и куда воткнется его же карандаш? В глаз или в плечо? Никакого удара не следует, но аль-Хайтам все равно застывает. Пальцы у Кавеха отнюдь не жилистые, какими должны быть у рецессивного альфы, — они, наоборот, тонкие с одинаковыми фалангами и с коротким тщательно опиленным маникюром без покрытия и изысков. Лишь на подушечках видны трещинки и уплотнения. — Меня, кстати, Кавех зовут, — он протягивает руку, прикрыв глаза и натянув солнечную дружелюбную улыбку. — Аль-Хайтам. Ладонь с широко расставленными пальцами остается проигнорированной, и Кавех разом смущается: неловко переминается с ноги на ногу, краснеет и прячет руку за спину. Аль-Хайтам ловит это боковым зрением, сдерживает ухмылку и потирает переплет книги. «Мило,» — абсурдное, бессмысленное слово без конкретики. Несмотря на такое холодное знакомство, Кавех почему-то не сдается. Старается завести разговор, пока строит циркулем эллипс сбоку чертежа, пододвигается ближе, чтобы заглянуть вовнутрь книги, наклоняется, почти ложится виском на стол, рассматривая обложку и корешок, и что-то демонстративно бормочет под нос, а потом расплывается в мягкой улыбке. И запах. В воздухе словно что-то гниет и перебивает запах бензина. Пахнет… тревогой. Аль-Хайтаму нет никакого дела до омежьей солидарности, хотя это инстинкт — то, что невозможно контролировать. Вероятно, он правда сломан, раз даже базовые функции не выполняются. Но гниль забивается в носоглотку, дерет слизистую до яркого вкуса крови, и он не может терпеть — бессознательно ерзает и сжимает зубы до скрипа. Какого черта. Увидев напряженные желваки аль-Хайтама, Кавех медленно отходит на другой конец стола и после стоит тихо, крутя в руках металлический треугольник с нечеткими цифрами. В Доме даэны время будто останавливается, как только в него заходишь, — нет ни окон, ни часов. Стратегический ход, чтобы студент круглые сутки тратил на учебу. Поэтому понять, что уже поздно можно либо закончив все задания, либо услышав стук запирающихся на ночь дверей. Безусловная гордость аль-Хайтама — встроенный в голову подсчет вплоть до секунд, поэтому ему никогда не приходится излишне засиживаться. Пространство пронзает хлопок ударившегося о металл дерева, и аль-Хайтам вздрагивает. — Вот черт, опять, — Кавех падает локтями на стол и начинает растирать веки ладонями в грифеле, размазывая его над бровями, по скулам и вискам. Аль-Хайтам непонимающе на него смотрит, пока наконец до него не доходит, — Дом даэны завершил работу на сегодня. — Твой взгляд… — Что? — аль-Хайтам раздраженно захлопывает книгу. — Ты что, никогда не застревал в Доме даэны на ночь? — Зато для тебя это, видимо, обыкновенная ситуация. Безалаберный. — Хей! — Кавех в ярости вскакивает со стула. — Сам-то будто лучше. Ты тоже здесь застрял. И главное — ты без понятия, что делать! В отличие от меня. Аль-Хайтам вздыхает и закатывает глаза, убирая книгу в небольшую сумку, которую носит на учебу. — И что же делать? — все же спрашивает он, складывая на груди руки, будто бы ему абсолютно плевать на ответ. — А ничего. Только продолжать работать. Первокурсником я даже пытался вытащить витражи в окнах, чтобы вылезти, — один разбил и нарвался на штраф. — Понятно. Кавех, по всей видимости, хотел бы продолжить этот диалог, но после скудного ответа, лишь кривит губы и садится обратно за чертеж. Аль-Хайтам решает не упускать возможности и отправляется к полкам, где уже не кружится орава студентов — большинство застрявших неудачников мирно дремлют за столами, положив под щеки сумки или учебники. Когда он возвращается, Кавех уже разложил чертеж на полу, занимая в некотором смысле вульгарную позу. Кавех настолько сконцентрирован и так боится смазать штрихи карандаша, что вспотевший стоит на одних носках, полностью согнувшись над ватманом и опираясь на плитку пола ребром ладони, словно стоит в асане. Висит настоящий, удушливый запах цветов скорби, не разбавленный химией. Даже маслянистый аромат бензина вечно кружащийся в воздухе от него кажется приятнее. Цветы скорби пахнут сухой гнилью и болезнью, а их стебли — скисшим молоком с сахаром. Сладкий обжигающий гортань вкус оседает на корне языка и вяжет, и аль-Хайтам ясно понимает, что Кавех — ни разу не рецессивный альфа, а доминантный омега, которому достался самый омерзительный цветок из далекой части пустыни. Оно и к лучшему, на самом деле. Не надо бояться, что из-за пары неаккуратных фраз тебе отгрызут руку.***
— …Двое первично-однополых омег практически неспособны понести. Это порочная, стыдная связь — все равно, что инцест или педофилия, — говорит в акаше-новостях Сетария, объявляя об отклонении петиции о разрешении меток для однополых пар. — Пока одни рожают уродов, другие, чистые, предпочитают вовсе не вносить вклад в генофонд нации. Хуже них только первично-однополые пары альф. Академия стремится к повышению уровня рождаемости в отношении чистых омег и альф, способных выносить здоровое потомство… Как же лицемерно это звучит из уст Сетарии. Она, будучи рецессивной альфой из пустыни, где нет контроля вторичного пола, пытается нести в массы информацию, ограничивающую волю людей. Ноет ли у нее гортань, когда она называет своих собратьев уродами? — …подобные связи не должны быть легитимными. Дальше слушать аль-Хайтам не хочет. В нем не бьется жилка справедливости. Он не рецессивный, не предпочитает омег своего первичного пола — точнее, он предпочитает только знания — и негативно относится к меткам любого рода. Он в безопасности от сумерских законов. В дверь его комнаты громко и быстро стучат, словно пытаются выломать. Когда аль-Хайтам, немного ее приоткрывает, внутрь почти что влетает потрепанный Кавех, которого тот даже не сразу признал. — Только не выгоняй, — он выставляет вперед две ладони в защитном жесте, словно изначально сдается. — В период начала проектов все как с цепи сорвались. Полчаса — и меня тут словно не было. Вдох. Выдох. Вдох. Снова этот сильный запах, уничтожающий любой комфорт. Даже если Кавех свалит из помещения в течение незначительных тридцати минут, то все равно успеет пропитать ткани, матрац и каждую частицу воздуха, делая невозможным находиться здесь никому живому. — Выметайся. Еще я течного омегу тут не терпел. — Нет у меня течки! И вообще я здесь с деловым предложением, — внезапно Кавех начинает мямлить. — П-проект. Ну, понимаешь… — За дверью, насколько я понимаю, целая толпа желающих с тобой поработать, — аль-Хайтам старается сохранять спокойствие и мысленно считает секунды своего дыхания, чтобы оно не сбивалось. В горле стоит ком, будто инстинкты твердят, что он обязан согласиться помочь такому же омеге. — Они не желают «поработать». После первых подготовок проектов у альф и… — он неловко переминается. — Рецессивных. Чисто эволюционно, они должны иметь преимущество, потому что сочетают в себе признаки «чистых» и бет, но в итоге — ни то ни сё. Плохо воспринимают феромоны, не управляют собственными, а в мире, построенном на запахах, это имеет значение. И если у бет получается нести пользу, то рецессивные навсегда остаются где-то между инстинктами и разумом. Всё было бы куда лучше, если бы они не презирали друг друга и самих себя. — Оскорбительно и бестактно их так называть… но да. У них начинается сезонный гон. — И ты не хочешь… — …вынуждать альф брать на себя непомерную гору ответственности на момент студенчества. Аль-Хайтам поднимает бровь. Какая иррациональная мысль — тут бы лучше думать о своей нелегкой доле. Это уже какое-то лицемерие получается. Грудную клетку сдавливает до ноющей боли, из-за чего аль-Хайтам не нарочно делает шаг вперед. — Ладно, — сквозь зубы говорит он.***
К запаху приходится привыкнуть. Чаще всего от Кавеха тянет едким бензином, пока он не устает. А устает он регулярно, потому что совершенно себя не жалеет. В научной работе на тему инстинктов ни слова про отторжение омежьего аромата другим омегой, и сколько бы он не искал, то так и не находит необходимой информации. Внутренней мизипотакией страдают только рецессивные омеги. Кавех не спит вторые сутки. И поэтому не выкроил времени на душ и привычно-едкий парфюм. Искручивается витиеватой буквой «S» над ватманом с их проектом, весь в пыли, грифеле, угле и туши. Привычно яркое одеяние блекнет, лицо серое, и Кавех никуда не выходит из кабинета, в котором Академия выделила место. Но аль-Хайтама буквально тянет дуновениями ветра к нему. Тянет с духотой и тошнотой. На чисто обще-омежьих инстинктах окружить его заботой: помочь, утешить. Он останавливает себя — вся эта «солидарность», вся эта стереотипная омежья чушь ему чужда, несвойственна и противна. Кавех не в депрессии, не умирает и уж тем более не нуждается в его помощи. Это запах усталости, измотанности — не смерти, а значит проходит. Он ведь сталкивается с ним регулярно, он не должен на это реагировать иначе, нежели обычно.***
На следующий день у него, аль-Хайтама, начинается течка, выворачивающая все внутренности наизнанку. В ней нет ни грамма сексуального влечения и набухания половых органов. Только прошибающая разрядами боль. Он боится шевельнуться, чтобы не запустить очередной спазм, в глазах периодически мутнеет. Когда в дверь стучат, Хайтам лишь скрипит зубами — и сейчас проблем хватает, кого бы там нечистая не принесла. Даже когда слышит взволнованный голос Кавеха, когда тот начинает тарабанить ладонями так сильно, что едва ли не разбивает витражи. Звуки смолкают, остается лишь скрежет. Кавех безуспешно пытается вскрыть замок невидимкой — недавно он бурно делился впечатлением от нового романа, где было подобное. Хайтам поднимается с кровати, заворачиваясь в одеяло. Идет в прихожую, медленно передвигая ногами, стараясь не напрягать бедра. Он не чувствует стоп — настолько они ледяные, — и потому прикладывает усилия, чтобы не споткнуться. — Не надо ломать мою дверь, — аль-Хайтам прикладывается лбом к верхнему темно-зеленому витражу, сквозь который видит немного размытый силуэт. Кавеха передергивает, и он отшатывается, зажимая нос. Аль-Хайтам не знает, чем он пахнет. Собственный запах был родным и привычным, потому и отделить от посторонних у него не получается. — Немедленно открывай! — им уж точно движет та ненавистная «омежья солидарность», и именно поэтому он бьется кулаками в дверь. Такая «помощь» аль-Хайтаму не нужна, в особенности от Кавеха — он будет причитать и ныть, ведомый гормонами и эмоциями. Его привычно низкий голос уже переходит на высокие ноты во время крика сквозь дверной профиль. Если это продолжится, то к концу дня у аль-Хайтама неприятным бонусом разовьется мигрень. — Уходи, — выдавливает он из себя. — Я не желаю видеть тебя ни сейчас, ни когда-либо еще. Аль-Хайтам даже не пытается не слышать — уши словно заложило ватой. Но когда крики стихают, гортань начинает раздирать сильнее, а всё тело окончательно немеет. На душе становится тоскливо.***
Никто не спрашивал у него разрешения на проведение теста по поводу вторичной принадлежности. Никто. Но когда аль-Хайтам получает письмо с результатами, которых не хочет, становится поздно отстаивать свои права. Внутри конверта на плотной бумаги строгие буквы: «QQa». Возможно, глаза его обманывают, потому что такого не бывает — аль-Хайтам не претендует на докторскую степень по генетике, но абсолютно точно уверен, что обозначение вторичного пола должно содержать лишь два символа. Ответов не дают ни новые исследования, ни энциклопедии, ни генетики, которые словно не знают, как работает их оборудование. Акаша по запросу «лишние буквы в наборе вторичного пола» выдает только статьи дилетантов с тезисами «будь проще и люди потянуться» — бессмыслица, потому что аль-Хайтаму плевать на людей. А на главном стенде в Академии вычеркнут их совместный с Кавехом проект.***
Теперь, спустя два года, вокруг Кавеха витает гнетущая дымка чужого запаха, напоминающая вайт спирит. Его собственный аромат будто бы глушится и гибнет, оставаясь лишь послевкусием от гнилой сладости в носу. Сам Кавех выглядит не лучше — помято, разбито. И в этот момент аль-Хайтам мысленно лепит себе печать на лоб «такой же как все», когда из всплеска тревоги притаскивает Кавеха в свой дом. За все это время ему не раз приходилось встречать других «омег в беде», но ни к одному у него не вспыхивало омежьей заботы. Сначала Кавеха накрывает лихорадка. Истощенность тела, излишнее потребление алкоголя и переработки не укрепляли иммунитета. Потом приходит она. Течка Кавеха выглядит болезненнее, чем ощущалась собственная в тот единственный раз. Он беснуется, дышит поверхностно, конечности ледяные, а лицо и тело пылают. Смешанный запах сладкой химии висит облаком в гостиной, но аль-Хайтам подавляет приступы тошноты. Когда Кавех засыпает, то сквозь сон едва не сдирает кожу вместе с чьей-то кривой и неумелой зудящей меткой. Аль-Хайтаму приходится примоститься на узком для двух человек диване, чтобы удерживать его руки с инстинктивно заостряющимися ногтями. — Не помню, чтобы когда-то было так плохо, — мямлит Кавех на третий день, в последнюю фазу течки. — Правильно говорят — после метки мир делится на до и после. — Кто это сделал? — Альфа. Рецессивный. Он не виноват, я сам нарвался, — он подозрительно шмыгает. — Ты не будешь против, если мы просто так полежим? И не дожидаясь ответа, утыкается носом между ключицами аль-Хайтама. — Ты всегда так нежно пах падисаровым маслом… таким же, какое я использовал для волос, — расслабленно мычит Кавех — скорее всего, отпустил спазм — и улыбается, прикрывая глаза. — В Академии думали, что на мне твоя метка. Так забавно. В голове сам собой складывается пазл. Ему был неприятен запах, схожий собственному, на Кавехе. Именно он ощущался разогретым едким бензином. Не какой-то маскирующий вторичный пол парфюм, а его, который он никогда не чувствовал от собственного тела. — Только у тебя — с ноткой извести, — его руки перестали бесконтрольно подрагивать. — Она разбавляет сладость. И поэтому таким мягким шлейфом тянет. Знаешь, будто само твое присутствие говорит: «Все будет хорошо.» И на душе спокойно становится. Аль-Хайтам добела сжимает губы. Что вообще можно ответить на такое? В бедро упирается стояк Кавеха. Возникший не из явного желания, а чисто физиологически, поэтому аль-Хайтам старается не акцентировать на нем своего внимания. Кавех некоторое время дремлет, пока это позволяет вымотанный гормонами и инстинктами организм. — Никогда не мог понять, кто же ты, — спросонья начинает он спустя некоторое время. — Омеги, альфы, беты… Доминантные, рецессивные… Зачем это все, ради чего это все? Почему всеми нами должны управлять инстинкты, а не любовь? Если бы ты был альфой, я бы тебя не отпустил. Но на тебя не действуют мои доминантные феромоны: не так, как должны на альфу — а так, словно ты тоже омега, а я молю о помощи. Но у тебя ведь ужасные проблемы с эмпатией, ты не можешь быть омегой! Кавех снова напрягается, жмется грудной клеткой ближе и прерывисто втягивает воздух, вцепляясь ногтями в чужие плечи. А после выдыхает, прикладываясь вспотевшим лбом к шее аль-Хайтама, который молчит и смотрит на неотпускающие его пальцы. — В тот раз… — Кавех громко сглатывает. — В тот раз у тебя что-то было. Не похожее ни на гон, ни на течку. Я думал, что сойду с ума. Вынесу дверь, разобью окна. Думал: кто-то тебя пометил раньше меня, иначе почему так сильно несет бензином? — он мягко указательным пальцем очерчивает скулы Хайтама и переходит на левую часть шеи, где останавливается. — Но нет у тебя никакой уродливой метки. Только я отличился… Спазм невероятной силы ловит его в свои костляво-колючие объятия внезапно, отчего Кавех откидывает назад голову и сжимает пальцы ног и рук. На аль-Хайтама снисходит осознание: ему становится плохо, когда Кавех не принимает метку. Пытаясь помочь, он лишь делает одолжение, напротив утяжеляя состояние. Сердце вопреки логике долбит по ребрам и по вискам, сковывает мышцы, парализует и не дает подняться с дивана, чтобы взять себя в руки, отбиться от Кавеха всеми оставшимися силами, пока не пропах насквозь едкой скорбью, жгущей легкие и носоглотку. Он не может — утыкается носом прямо в проклятую рецессивную метку, вдыхает глубоко, чтобы задохнуться в омерзительном амбре чужих феромонов. Не то, чтобы Хайтам повидал много меток, но не знать чего-то настолько очевидного, прописанного на инстинктивном уровне, он не мог. Метка у Кавеха почти что на плече, — вместо изысканного кусочка кожи над ключицей, — и неглубокая из-за рецессивных клыков. Словно ставил подросток с не до конца развитым вторичным полом. И кривая, смазанная — недобровольная. Оттого она распространяла боль. Заставляла подчиниться. Подчиниться доминантного гордого омегу какому-то жалкому рецессивному альфе. Аль-Хайтам — прагматик. Он все прекрасно понимает, что метка другого доминантного омеги больший позор, чем рецессивного альфы. Но в голове назойливо жужжит желание вгрызться, содрать кусок кожи вместе с чужой меткой, утопить в крови — «если не мне, то никому». И логика не дает ему остановиться. Он впивается зубами в его метку до крови, резцами раздирает плечо, соскабливает, словно скальпелем, внешний слой. По губам течет кровь с химическим привкусом, которую он сплевывает прямо на диванные подушки. Кавех мечется, дрожит, воет, но не отстраняет, будто готов умереть прямо здесь. — Рви, — вылетает болезненным стоном из его бледных губ, залитых солеными слезами. Аль-Хайтам вгрызается еще раз и еще, высасывает из самой сердцевины метки все крупицы чужого феромона. По собственной крови кипящей волной несется неестественное возбуждение. Лишь когда в воздухе повисает чистый незапятнанный запах цветка скорби вперемешку с кровью, аль-Хайтам находит силы остановиться, отстраниться и, наконец, подняться с влажного дивана с багряными каплями. Кавех — ледяной, тяжело дышащий и бледный, но живой, — застывает с мягкой усталой улыбкой. Инстинкты бьют набатом, что он обязан поставить собственную метку — на правильном месте, с идеальным нажимом, чтобы никто не смог стереть; убеждают, что тот в ответ обязан быть благодарен этому порыву омежьей помощи. Омежьи клыки чешутся, болезненно выползают из десны, аль-Хайтам пытается пальцами загнать их обратно, прокусывает подушечки до капель и царапает внутреннюю сторону губ. Ярлык «QQa» пылает на лбу Хайтама, плавится каплями пота и стекает вниз по скулам и вискам. Ноги сами собой несут к аптечке, к бинтам и пластырям. Инстинкты не знают, что такое антисептики, прогресс и лечение. Они убивают и калечат, но позволяют Хайтаму вслепую и неосознанно останавливать чужую кровь.***
Утро начинается с уютно жмущегося к его груди Кавеха, переплетенных коленями и пальцами ног и ласкающих спину рук. Медленное и глубокое дыхание щекочет набухающие соски, от которого возгорается низ живота и пробивается мысль «бежать». Кавех фырчит, не выпускает и впитывает обонятельными рецепторами запах чужой начинающейся течки. АльХайтам слишком долго пробыл вблизи феромонов, чтобы активировались собственные. — Теперь мне все понятно, — подозрительно плавно, словно укутывая палантином, звучит голос Кавеха, сопровождаясь утробной вибрацией, — аль-Хайтам не знает, что там ему понятно. Он сам мало что понимает — вокруг все заволакивает мутной пеленой от уже осознанно выпущенных Кавехом феромонов чистейшими крупицами с обжигающим нос и язык запахом цветов, на фоне которого аль-Хайтам впервые ощущает собственный запах масла стеблей падисар. Эта течка не такая как предыдущая. Не такая, которая точечно выклевывает органы, а парализующая мышцы и наливающая кровью вены. — Омега с замашками альфы. Я не генетик, но не могу не изучить. Его руки мягко охватывают ягодицы, касаются ложбинки между, отчего Хайтам воет, раздирая собственные губы. Не может и не хочет убегать, но рациональная часть мозга вопит о неправильности. Он упирается лбом во влажную со вчерашнего дня подушку, жмурясь, но не сопротивляясь, а потом склоняется, ладонями заставляя Кавеха поднять к нему голову, и целует. Затягивает нижнюю губу, делится кровью своей, его и чужой вчерашней, и тонет. После сна вкус оставляет желать лучшего, в особенности из-за крови, но это не имеет значения ни для одного из них — феромоны перекрывают все, что на трезвую голову можно было бы счесть неприятным. Кавех пролезает под ткань брюк пальцами к сфинктеру, который сжимается и этим лишь подгоняет комки естественной смазки. Средний и безымянный пальцы проскальзывают легко, словно были созданы лишь для этого, идеально совпадая размерами и формой с ранее нетронутыми стенками ануса, и мягко касаются простаты. Случайно перенеся вес больше положенного на левое плечо, Кавех от боли прикусывает чужой язык, который не успел выпустить изо рта, и нечаянно удлиняет ногти — благо, не царапает, потому что замирает в одном положении. Это не мешает аль-Хайтаму на минуту прийти в себя и услышать голос разума: у Кавеха свежесодранная и не возобновленная никем и ничем метка, последствия которой непредсказуемы, а он — омега с первой фазой течки, который никак не может позитивно повлиять на ситуацию. — Остановись, — в горле стоит ком, отчего голос глухой и еле слышный. — Кавех, остановись. Нельзя. Так нельзя. Но тот лишь твердо примыкает губами к его соску и размашисто касается языком набухшей от течки вершинки. Аль-Хайтам кончает внезапно, его прошибает резко и быстро, что он даже не успевает толком ничего прочувствовать. Смешанные феромоны стоят в воздухе мутным облаком. Никаких химических примесей — в этом запахе хочется задохнуться и уснуть вечным сном. Кавех не убирает пальцев из чужих брюк, но сам расслабляется: падает головой на подушку и прикрывает глаза, наблюдая, как аль-Хайтам пытается отдышаться. — Так быстро, — выдыхает Кавех, не скрывая довольства собой. — Неправильно. Неправильно не считать запах цветов скорби отвратительным. Неправильно быть вместе двум омегам. Неправильно — это когда аль-Хайтам, вопреки своим словам, на инстинктах ставит правильную метку на правильном месте и с правильным нажимом, зная, к чему это приведет. Если он и вправду поломанный омега, то теперь их таких двое.