Трофей

За посягательство на жизнь хозяев закон предусматривал для рабов одно наказание — смерть. Лорд Ашер вынес приговор немедленно и в тот же вечер принялся приводить его в исполнение, бросив Джаррена в пыточную. За каждый крик дочери он намеревался отплатить стократно. Каждая царапина, каждый ожог на теле Янники означали для непокорного слуги полдюжины ударов хлыстом. Хлыст был соткан из Силы, поэтому запросто сдирал кожу с мяса, а мясо — с костей. Никто не мог выносить таких пыток долго, и очень скоро Джаррен умер бы в подвале ее дома, подвешенный к стене, как освежеванная туша в мясной лавке. И пусть, решила она. Заслужил. Она и не думала приходить ему на помощь. Всё внутри кипело от гнева. Как мог он поднять руку на свою госпожу? Как мог причинить ей столько боли, хотя она была так снисходительна, так благородна, так добра? Вот, значит, какова его плата за хорошее отношение — кровоточащие следы от молний, покрывающие теперь ее руки и плечи? Лекари убеждали, что шрамов не останется, но Янника знала: врут. Конечно же врут. И все-таки зачем-то, по-прежнему снедаемая злостью, она спустилась в казематы, где долго стояла под дверью, слушая крики, стоны и свист рассекающего воздух кнута. Хотя отец почти никогда не наказывал прислугу сам, на сей раз он вышел из себя — и явно не собирался обуздывать свой гнев. К тому же выбор у него был невелик. Если в рабе вдруг просыпалась Сила, по закону надлежало или отправить его на Коррибан, или казнить, но о Коррибане после случившегося не могло идти и речи — ситхи таких проступков не прощают. Кто станет даровать свободу рабу, который едва не прикончил хозяйку? Разумеется, он заслуживал смерти. Удар, и еще удар, пауза… И еще один. Несмотря на толстую каменную кладку, звуки, доносившиеся из пыточной, были прекрасно слышны снаружи. Янника продолжала слушать, прислонившись спиной к стене. Удар, и еще удар, и еще… Крики затихли и превратились в хрипы. Снова затрещал, рассекая воздух, электрический кнут. Янника взглянула на свои перебинтованные руки. Кожа под повязками ныла от ожогов, несмотря на обезболивающее и кольто. Да, ситхи таких проступков не прощают — и разбираться с этим должен не отец. Это ее обязанность, больше ничья. Ей стоило самой войти в эту дверь и взяться за хлыст, раз шесть лет в рабстве не научили ее забрака послушанию. Шесть лет то в ошейнике, то в цепях. Шесть лет каторги. Шесть лет линчеваний. Как он мог до сих пор не научиться? Как могла она всё спускать ему с рук? Его следовало наказать за каждое лишнее слово, за каждый дерзкий взгляд, за каждый синяк, оставленный на ее теле, каждый шрам… Голоса в коридоре тоже были слышны прекрасно, и она легко разбирала слова. Отец хотел, чтобы раб молил о пощаде. Раб просил о том, чтобы ему дали умереть стоя, с мечом в руке. Какой же идиот. Всё, подумала Янника. Хватит. Пора выбить из него долбаную гордость. Даже он не железный. Даже он, всегда несгибаемый, рано или поздно будет ползать у нее в ногах, моля о прощении, если она вооружится молнией и плеткой. Любого можно сломать — исключений нет. Она сделала вдох. Взялась за дверную ручку. Замерла на пороге, глядя на окровавленное тело, распятое в железных тисках… И сказала, обращаясь к отцу: — Папа, пожалуйста, прекрати. Хватит его мучить. Пожалуйста, не надо.