За одним столом

      Ветер беспощадно бил в лицо, подбрасывал вверх края одежд, словно пытаясь их оторвать, заставлял волосы путаться, то падая на лицо, то касаясь затылка, то задевая края воротника и цепляясь за малочисленные застёжки. Где-то недалеко шумело бездонное море, и шум его эхом раздавался в ушах, заполняя собой пугающую, тягучую, опасную тишину. Земля, прогретая знойным солнцем, была сухой и тёплой, однако воздух отчего-то казался ледяным, больно, словно лезвие прорезая лёгкие при каждом вздохе. И в сочетании с палящим летним солнцем это холодящее кожу безобразие не вызывало ничего, кроме отвращения.       Катакура Кодзюро, тяжело дышащий, гневный, хищный, стоял с мечом наперевес, молча осматривая хрупкую фигуру в белом, восседающую на лошади перед горой мёртвых тел. Это он их всех умертвил. Он, Правый глаз Дракона, впавший в боевое безумие, словно превратился в не подвластного никому монстра, выбравшегося из тёмных недр земли. Это он, повинуясь своей бешеной ярости, в одиночку перебил целый отряд хорошо обученных солдат. Это он, наплевав на всё, бросился вдогонку за белой фигурой так, будто в ней таился источник всех его бед и страданий. Это он, Катакура Кодзюро, преградил путь своему противнику, больше не замечая ничего вокруг, кроме одно единственного человека, достойного сейчас самого пристального внимания.       По мечу озлобленного воина стекала кровь убитых им мужчин самых разных возрастов. И уже не казалось важным, что сподвигло их вступить в ряды Тоётоми, обрекая себя на смерть: искренняя вера в объединение страны, нужда и голод или непростительный произвол со стороны других таких же солдат.       Это уже не имело значения. Всё, о чём Кодзюро мог теперь думать, все его мысли и стремления сузились до пределов одного тонкого бледного тела, спрятанного под обёрткой ослепительно белой ткани.       Сегодня он должен нарушить эту идеальную белизну, окрасив её в алый.       Он ждал этого дня невыносимо долго. Он не единожды представлял, как возьмёт наконец реванш за свой давний проигрыш, с какими рвением и отвагой бросится на врага, чтобы после уставшая, измученная душа наполнилась ликованием. В своей победе Кодзюро не сомневался.       Однако… Отчего на сердце так паршиво?       Причина большинства его бед восседала на лошади — такой же изящной и белой — с гордо поднятой головой и прямой осанкой, глядя на Кодзюро холодными, без капли страха и удивления глазами. В лучах жаркого солнца блестели металлические пряжки, эфес катаны, отчего-то до сих пор томящейся в ножнах этого человека, и ослепительно белый мундир на нём оттого казался ещё белее и чище. И Кодзюро до невозможного сильно хотелось запятнать эту лживую чистоту.       Молчание длилось мучительно долго, и никто из мужчин не решался первым его нарушить. Оба старательно наблюдали друг за другом, подмечая каждую мелочь, каждый шумный выдох, каждое движение взъерошенных волос; и оба вопреки своему нетерпению не спешили прервать эти наблюдения. Первый — потому, что смаковал момент, оттягивая самую сладостную минуту, второй — потому, что был гордецом. Одного из них неизбежно должна была настигнуть смерть. Оба воина это понимали и оба не желали стать тем, кому уготована такая незавидная участь.       Первым сдался Кодзюро. Слишком уж сильные эмоции вызывал стратег, до этого так печально и сдержанно осматривавший врага.       — Я здесь, чтобы убить тебя, Хамбей, — голос прозвучал на удивление спокойно, хотя внутри Правого глаза Дракона бушевала буря.       — Я не сомневался в этом, — так же спокойно ответил стратег, слезая с лошади. Сражаться верхом против пешего противника было бы слишком простым, слишком неправильным. Не то чтобы Хамбея когда-то заботили мораль и совесть, но отчего-то сейчас хотелось прочувствовать бой каждым мускулом, не позволяя себе преимуществ.       Кодзюро — достойный соперник. Он заслужил достаточно уважения к своей персоне, чтобы сражаться с ним на равных, пусть даже на это ушло бы всё драгоценное время стратега.       Времени у Хамбея было как никогда мало.       Ноги, тонкость и изящество которых были спрятаны за синей тканью брюк, легко коснулись земли, тут же подняв небольшое облако песка и пыли.        — Ты перебил моих людей с такой жестокостью, Катакура-кун… — рука Хамбея с нежностью огладила рукоять катаны, ложась на неё, но всё ещё не вынимая оружия из ножен. — Я бы даже сказал, с нечеловеческой яростью. Знаешь, я всегда считал, что ты не добряк вроде Санады Юкимуры.       — Только не говори, что эти жизни были для тебя важны.        — Отнюдь. Меня не печалят смерти тех, кто завещал свою жизнь стране и клялся защищать меня и Хидеёши до последней капли крови. Они не погибли напрасно. И всё же… — грустная улыбка тронула губы Хамбея. — Призна́юсь, я тронут тем, с какой яростью ты готов терзать моих людей, лишь бы добраться до меня самого.       — Не будь ты таким трусом, ты бы вышел вперёд них и умер бы вместе с ними!       — Я разум армии, а не её разящая в схватке рука, Катакура-кун, — часть меча, медленно вынимаемого из ножен, сверкнула на солнце множеством бликов. — И я не намерен сейчас умирать.       Наконец оружие Такенаки показалось целиком. Массивная катана, внешне никак не соответствовавшая его хрупкому виду. Но Кодзюро помнил: у этого оружия есть тайна, оно обманчиво и опасно, как и его носитель. Одно ловкое точное движение — и меч в руках «разума армии» превратится в хлыст, ранее уже сумевший застать угрюмого воина врасплох. Тогда Катакура Кодзюро проиграл. Сейчас же он не отступит, пока не добьётся желаемого.        — Ты знаешь, что снился мне? — и неясно было, говорит Хамбей искренне или использует очередную уловку. Впрочем, Кодзюро мог бы поверить такому внезапному заявлению. Ему тоже… Снился этот противоречивый, хитрый, полный тайн и притворства человек, и если плен чему-то и научил Катакуру Кодзюро, то определённо тому, что Хамбей… Не всегда лжёт. И сейчас, заглянув в манящие фиалковые глаза своего врага, в которых как в зеркале отражались невысказанная печаль и привычный жестокий холод, Правый глаз Дракона решил рискнуть: опустил меч, ожидая дальнейших слов стратега. Позволяя тому объясниться.        — Ты снился мне несколько раз, и все эти сны имели один и тот же сценарий. Вначале я видел твоё угрюмое лицо, глядящее на меня с вызовом, как сейчас, но было в нём и что-то ещё. Те чувства, в которых ты признавался мне, сидя в камере. Та нежность, с которой ты меня целовал…       Упоминание этого позорящего честь самурая эпизода заставило Кодзюро насупиться, однако оружия воин так и не поднял. Терпеливо ждал. Ждал, потому что и сам видел во снах то же самое и — о боги! — после плена уже не считал эти видения такими уж… Дикими.       — После я видел, как мы вместе тренируемся. Мы не были там врагами и словно не помнили всего, что пережили в этой войне. Ты улыбался, не корчил этих своих суровых гримас, был серьёзен и спокоен, как и всегда, но более мягок. Более честен. И я… Я тоже тебе улыбался. После мы обедали за одним столом. Не строили планов и стратегий, не искали способы сделать друг другу больно. Я не пытался тебя сломать, ты не пытался меня убить. Просто… Обедали. Кажется, на столе была рыба. Ты можешь себе представить такую нелепицу, Катакура-кун? Кодзюро тяжело, обречённо вздохнул. О, он прекрасно понимал, насколько такие сны болезненны и опасны, — тем, что вселяют надежду, показывают жизнь, которой им никогда не достичь.       — Могу, — ответил он тихо. — И мне больно признавать, что я тоже видел подобное по ночам.       Кажется, Хамбею всё-таки удалось изменить преданного вассала Датэ. Не склонить его на свою сторону, но добиться гораздо более странных, постоянно терзающих разум и сердце чувств. Кодзюро долго сопротивлялся, отрицал каждую не угодную самому же себе мысль, злился — то на Хамбея, то на Тоётоми, то на себя — и не находил достойных способов совладать с собой, словно в глубине души искренне хотел, чтобы это ощущение тепла внутри, вызываемое стратегом, не проходило.       Хамбей не рассчитывал, что его откровение поможет избежать боя. Нет, он прекрасно понимал неотвратимость этой дуэли. Как бы отчаянно ни билось сердце в груди, протестуя и требуя остановиться, как бы ни хотелось действительно простых спокойных времён, когда дружеский спарринг — единственная причина брать в руки оружие, как бы сильно ни терзали сомнения, стратег понимал: убийства можно отсрочить, но не прекратить. Сейчас мужчина перед ним — не только причина, по которой сердце бьётся чаще, но и заклятый враг. Сейчас долг превыше собственных чувств и желаний. Разве Хамбея когда-нибудь останавливала минутная слабость?       Но Катакура определённо заслуживал честности перед тем, как Хамбей его убьёт.        — Судьба сыграла злую шутку, — угрюмый, неестественно тихий, полный жажды отмщения, Правый глаз Дракона до боли в руках сжимал рукоять катаны. Его сильное тело подрагивало от усталости и злости, и Такенака с нескрываемой заинтересованностью смотрел на это. В животе стратега клубком алых ниток сворачивались желание жить и понимание, насколько это невозможно.       Алый цвет давно стал Хамбею единственным верным последователем.       Алым окрашивались земля и тела тех, кто пал от его лёгкой, ловкой, жестокой руки. Алым горело небо, когда усталость и боль хватали мужчину за горло. Алое носил Тоётоми Хидеёши, подчёркивая одеждой свои деяния и подсказывая, за кем идти, когда в мечтах — сильная и процветающая Япония. Алый цвет оставался напоминанием на перчатке стратега в самые неожиданные моменты. И именно такого кровавого отпечатка Хамбей боялся сейчас больше всего.       Не время и не место показывать свои слабости. Слабость — фатальная ошибка.       — Я столько раз предлагал тебе занять верную сторону, что уже сомневаюсь: судьба ли это? — Хамбей нетерпеливо сделал шаг навстречу своему испытанию. — Или же это просто твоё упрямство и моя самоуверенность?       — Верно, — шаг Кодзюро был шире, громче и тяжелее, — мы оба слишком сильно верим в свою правоту. Шаг. Ещё один шаг.       — Выходит, мы не имеем права жаловаться на судьбу, — подытожил Хамбей.       И началась схватка.       Такенака не хотел умирать. Не хотел проигрывать сейчас, в самый неподходящий момент, решающий судьбу не одного человека, а целой армии как минимум. Мужчина прекрасно осознавал, что болезнь не позволит ему жить долго и счастливо, даже был вынужден смириться с тем, что, возможно, не успеет увидеть восхитительного триумфа Хидеёши, но умирать здесь от меча самого запоминающегося своего врага он не собирался. Хамбей двигался быстро, с гибкостью и грацией пантеры, ловко уклоняясь от разящих ударов. Его меч, с немыслимой скоростью сокрушающийся на Кодзюро, оставлял на земле солнечных зайчиков, непозволительно беззаботно скачущих по песку и траве. Пожалуй, никогда Такенака Хамбей не был настолько искренним, как в этом жестоком, полном страсти и ярости бою.       Однако противник и не думал уступать. У Кодзюро были свои мотивы, свои цели и задачи. И главным двигателем его хладнокровной сильной руки был долг — гораздо более важная и правильная вещь, чем внезапные запретные чувства.       Долгая беспощадная дуэль казалась одним мигом, совмещая удары с рваным тяжёлым дыханием. Вдох — и из уставших рук Кодзюро вылетел меч. Выдох — Правый глаз Дракона упал на землю, судорожно ощупывая её в поисках оружия. Ещё один глубокий отрезвляющий вдох — и рука в фиолетовой перчатке потянулась за отброшенной катаной врага. Несколько секунд тягучего, невыносимо долгого молчания. Готовый броситься на Хамбея и без оружия, Кодзюро приготовился к прыжку, однако стратег неожиданно вытянул катану перед собой. Вдох. Выдох. Меч Катакуры был брошен аккурат к его ногам, словно мужчина в маске хотел сказать: «Поднимайся. Бери его и поднимайся».       И Кодзюро не стал спорить.       Правый глаз Дракона был слишком решительно настроен, да и не был лишён ума, чтобы отказаться от такого благородного жеста, хоть и не ожидал того от противника.       Вновь зазвенели клинки, сливаясь в короткую рваную мелодию смерти. Внезапный порыв ветра сорвал с лица Хамбея маску, унося её в синюю даль неба, и было в этом открывшемся лице что-то странное, притягательное, заставляющее сердце Кодзюро болезненно сжаться. Нет, мужчина не почувствовал укол жалости или страха. Это было совершенно иное, печальное, причиняющее боль чувство. Кодзюро помнил свой плен. Помнил и это бледное острое лицо. Помнил, что руки Хамбея могут не только убивать, но и касаться легко, почти невесомо, как перья птицы, доставляя удовольствие даже такому очерствевшему человеку, как Правый глаз Дракона.       Под ногами разлетались мелкие камешки. Тела людей Тоетоми, лежавшие в немом молчании, оставались без внимания. Среди них могли быть живые и израненные люди, которых ещё можно было спасти, стоило только остановиться, убрать клинки, проверить, не дышит ли кто-то из павших. Но никто не собирался прекращать поединок. Разгорячённые, взъерошенные, полные решимости мужчины словно не замечали ничего вокруг себя, даже обрыв, опасно видневшийся неподалёку.       Хамбей и при других обстоятельствах вряд ли стал бы помогать своим подчинённым. Они уже пали, уже проиграли и, вероятно, в любом случае погибли бы — не сегодня, так завтра, лёжа в лазарете со вспоротыми животами. Кодзюро же просто предпочитал не думать. Для него сейчас существовал лишь один человек, и человек этот заслуживал смерти, как бы больно ни было от этой мысли.       Внезапный приступ кровавого кашля заставил стратега согнуться пополам, жадно хватая ртом воздух, не в силах им насытиться. Кодзюро остановился, отчего-то медля, не решаясь сделать решающий смертельный удар. Он был удивлён и — если можно было вообще так говорить о враге — до боли озабочен, хоть и предпочёл скрыть это настолько глубоко в сердце, что даже в его мутных глазах не проблеснуло ни капли сострадания. Хамбей даже сейчас, упав на колени, сраженный не противником, но болезнью, не выпускал из дрожащих рук меч. Вероятно, всё ещё надеялся утащить Кодзюро за собой в могилу.       Или не желал погибать слишком просто.        — Значит, всё это время смерть уже стояла за твоей спиной, — голос Катакуры Кодзюро был ровным, сдержанным и глубоким. Таким, словно он нарочно скрывал своё истинное отношение к происходящему. Хамбей, кое-как сумев подавить свой приступ, злорадно ухмыльнулся, вытирая кровь с дрожащих губ. Стратег понимал: ему не выйти из этой битвы живым. Его время истекло.       Верно. Они не имеют права жаловаться на судьбу.       Руки стратега слабели с каждой секундой, ноги подкашивались при каждой его попытке встать. Мужчина то опирался на собственный меч, то бессильно отталкивался от земли, не прекращая попыток подчинить своё тело. Если бы осталась рядом хоть одна живая душа, кроме его и Кодзюро, хоть один воин, не павший в бою, тот, верно, решил бы, что Хамбей пьян.       — Я не отступлю, — прохрипел мужчина в белом, из последних сил замахиваясь клинком. Впрочем, сил этих не хватило на достойный удар, и Правый глаз Дракона лишь слегка дёрнулся, уклоняясь.       — Тебе не всё равно, как умереть? — ответил Кодзюро тихо. Ответа не последовало, но он и не был нужен.       — Точно, — поправил мужчина сам себя. — Какой воин не предпочтёт смерть от руки врага?       Хамбей не хотел умирать. Настолько, что несколько мгновений назад искренне верил, что сумеет одержать верх. Но дремавшая внутри него болезнь пробудилась слишком не вовремя. Такенака был готов цепляться за жизнь до последнего, страстно желал унести соперника с собой на тот свет, если уж самому выжить не получится, но разумом осознавал: сил на смертоносный удар для Катакуры не хватит. Стратег проиграл — и как обидно… Его подвело собственное тело.       Внутри Кодзюро волком взвыло тягучее ранящее чувство печали и скорби. Правому глазу Дракона было тяжело признаться в этом даже себе, но вид пресмыкающегося, загнанного стратега заставлял сердце болезненно ныть.       — Жаль, — произнёс Кодзюро тихо. — Я бы правда хотел однажды… Отобедать с тобой за одним столом.       — Возможно, в следующей жизни нам повезёт больше, — улыбка на губах Хамбея, покрытых блестящими каплями крови, была как никогда красивой. Или это воспалённый разум Кодзюро нарочно дорисовывал картину реальности?       — А теперь подними свой меч и закончи начатое, Катакура-кун.       — Мне нет нужды тебя добивать, — словно переча собственным словам, мужчина вздохнул. — Ты умрёшь. Неизбежно.       — И умереть я хочу как воин, а не как больной и жалкий слабак.       Кодзюро прекрасно это понимал.        — Я хочу умереть от твоей руки, Катакура-кун.       Где-то внутри Правого глаза прямо сейчас, одновременно с вражескии стратегом, умирало что-то тёплое и недосягаемое. На мгновение Кодзюро показалось, что это он сам вот-вот отправится в ад. Но ад услужливо раскрыл свои объятия для них обоих, дёргая за нити судьбы, словно управляя марионетками, и вынуждая двух врагов смотреть друг на друга то с ненавистью, то с грустью, то с нежностью.        — Окажи мне такую услугу, — Хамбей, неизвестно, каким чудом сумевший подняться, сделал несколько уверенных, но шатких шагов в сторону противника. Подвернувшийся под ногу стратега камень прервал его медленное передвижение, и мужчина, теряя равновесие, полетел прямо в руки опечаленного Кодзюро.       Катакура неспешно опустился на землю, придерживая слабеющее с каждой минутой тело того, кого язык не поворачивался назвать возлюбленным, но нахождение рядом с кем было одновременно невыносимым и сладостным. Его сильная рука покрепче сжала рукоять катаны, всё ещё медля, не решаясь на последний мучительный жест.        — Стало быть… Прощай? — голос Кодзюро звучал хрипло и неуверенно, совсем не так, как раньше.        — До встречи, — поправил Хамбей.       Один точный удар. На белом как снег мундире стратега проступило алое пятно.       Ненавистный алый цвет.       В мутнеющих глазах Хамбея сверкнула последняя искра — знак немой благодарности. Жизнь стремительно покидала его, и всё, что мужчина сумел напоследок, — тихо, смиренно, без прежних яда и презрения прошептать:        — До встречи за одним столом.