Джулай, Джулай!
Дева Лета!..
Вплетём мы волосок
В холщовый платья край
За каждый колосок,
О, Летняя Джулай!
Дети всегда кричат так, прыгая вокруг неё, поднося свои дары – цветы, хлеба, колосья, вышивки. Они вплетают пряди своих волос, ещё одноцветных, в махристый подол.
О, Летняя Джулай!
О, Летняя, приди!
Ты дай нам урожай!
И Кайлех отведи…
Матери покрикивают на чад, но втихомолку просят за них, чтоб крепки и здоровы были, да облегчить тяжкий свой труд по дому. И Кайлех пусть не возьмёт неразумных по осени и бесконечной зимой обойдёт стороной. И мужья не возжелают зарытого в поле сокровища… Одна беда от него, золото колосьев – вот что прокормит. И вздыхают иногда женщины украдкой, поглядывая на своих предначертанных: а если бы народился в девичестве волос цвета чуть иного? Совсем другая жизнь пошла бы, ведь горел глаз на другого. От судьбы не уйдёшь, как видно.
Дай поле перейти,
Пшеницу, злато дай,
Нас сохрани в пути,
О, Летняя Джулай!
А мужчины знай себе крутят усы и помалкивают. Но поодиночке то один, то другой и они подходят буркнуть просьбу в бороду – а
она всё слышит. И дивится, что все они боятся одного и просят об одном. Отыскать сокровище Кайлех и уйти живыми.
Ты пряди двух цветов
В узор соединяй,
Для тех, кто уж готов,
О Летняя Джулай!
Девушки, краснея, смущаясь, шепчут в капюшон сердечные тайны и спрашивают украдкой: соединит ли судьбы с
ним? И трепещут, поминутно касаясь недавно отросших прядей волос другого цвета, чужого цвета. А какая-то уже готова отдать шелковистый локон, нашедши связанного с ней судьбой. Белокурый, каштановый, пепельный локон… Только не рыжий. Рыжий – цвет пламени.
Она помнит себя лишь с весны. Но называют её
Джулай, Джулай – Дева лета, солнечный Июль. И она решает, что это её имя.
Вокруг – лишь поле золотой ныне пшеницы и поодаль потемневшие тёсаные крыши деревни. И несколько таких же, как Джулай. Нет, не совсем таких же. Их лица небрежно разрисованы углём и свёклой, а длинные рубахи сшиты из грубой мешковины и подпоясаны верёвками. Джулай знает, что её глубоко-синие глаза и пунцовые губы – искусная вышивка, недаром мастерица напевно читала наговоры, вонзая в лицо иглу и поднося зеркало. Это было больно. Да, душа рано влетела в окошко и одухотворила тело из новой ткани и рачительно отложенной с прошлой осени золотистой соломы. Пеплос Джулай подпоясан дорогим поясом. Подруги по полю простоволосы и щеголяют кудрями из сена. А на ней – богатая накидка-капюшон. Наверное, не нашлось нужных нитей на волосы…
А главное, соседки молчаливы и невидяще смотрят подведёнными углём глазами. Души не нашли их. А Джулай с весны до осени стоит одна-одинёшенька, и только селяне иногда навещают её. Она рада им, рада их просьбам, рада надеждам, которыми лучатся их глаза. Даже если она не сможет помочь им, разве вера не лучший помощник? И особенно она рада девочке, которая не просит, а наоборот, ласково утешает. Хотя от этого тревога поселяется в душе. Но долго ли жить тревоге под ясным солнцем? И душистые летние ночи не страшны.
Всем, кроме одного, рада Джулай. У него горящие глаза и посох с серпом на конце. Служитель Кайлех. Его зовут Моранн. Недобро окидывает он Джулай взглядом и шепчет неразличимо слова то ли молитвы, то ли проклятия. И мнится ей, что в шелесте этом зловещее обещание...
Проходит весна. Прорастают, поднимаются и зеленеют всходы. Вступает в права знойное яркое лето. Трогает колосья первым золотом. И стоит пшеница, полная, звенящая, но не для селян. Целое поле – Кайлех. Чтобы пощадила она в суровую зиму другие поля, не проморозила на три локтя вглубь землю, не оставила без хлеба. И сплела вместе две судьбы на долгую жизнь. Джулай – проводник к Кайлех.
Джулай, Джулай!
Дева Лета…
Осень крадёт золото, как воришка в ночи. Вышитые глаза не спят. Но всё равно Джулай бы не сказала, когда
он вдруг возник напротив неё.
Вышитые губы молчаливы. Но только не уста Джулай – душа может разомкнуть их.
– Кто ты?..
Это не Моранн. А худшего, кажется, быть не может. Сразу ясно, что это не селянин. Селянин не наденет на голову тыкву со зловещим оскалом. А если уж надел, то прорези её не будут огнисто светиться. А если и будут из-за какой-то неведомой хитрости, то, вырезанные раз и навсегда, не станут менять очертания при удивлении, улыбке… Но лицо незнакомца как будто живое.
– Я Зимний страж, – отвечает он негромко, голос немного глухой. – Завтра Самэн, перелом года, зима сменяет лето, и я… заступаю на караул вместо Девы лета. А она… ты должна передать дары предначертанных судьбой Кайлех.
Джулай смотрит на него. Явно горожанин, и костюм, хоть и изношен так, что фалды фрака вьются позади лохмотьями, из дорогой ткани. Город и деревня стараются не замечать друг друга, брезгливо отворачиваясь от чужих недостатков. Город сияет газовыми фонарями, гремит каретами, фыркает дымами нарождающихся заводов… А в деревне до сих пор боятся Кайлех, молятся ей и мечтают найти её сокровище. Но здесь все будто равны в своих страхах и желаниях, а в городе между людьми – пропасть. А ещё там предначертанные перестали искать друг друга.
Джулай смаргивает. Незнакомец с головой-тыквой высок и чрезмерно худ, и Джулай быстро понимает почему. Один взгляд на его руки – руки скелета – и вздох срывается с вышитых кармином губ. Она не может прижать к ним пальцы, бесполезные и мягкие. Распята на крестовине, и ног ей, кажется, не сделали – нет нужды. К ней все приходили сами… Но и убежать не получится.
– Боишься? – с неожиданной грустью вопрошает Зимний страж. И искреннее участие на тыквенном лице живее, чем у селян. – Зови меня Кайльте. И хоть это созвучно имени богини ночи и зимы, не страшись.
И Джулай понимает, что нет, не боится. Голос Кайльте – глубокий и незлой. Да она и сама не человек, чтобы пугаться подобных гостей.
– Хорошо, – звонко отвечает она и улыбается. – Я рада с кем-то поговорить!
Тыквенный оскал превращается в обворожительную улыбку.
– Я рад скрасить тебе
эту ночь.
А ночь и правда холодна. Джулай, проживая свой первый год, не помнит таких стылых сумерек, и змейки тумана, что ползут меж колосков, вялые и сонные. Скоро застынут совсем, обратясь в серебристый иней. Джулай по наитию – а может, по памяти души – приподнимает голову и выдыхает ртом. Ничего. У неё нет дыхания.
А значит, его не украдёт Кайлех.
– Ты видел Кайлех? – спрашивает она у Кайльте, глаза ловят признаки страха или лжи. Зима близко – и чем ближе, тем больше имени Кайлех в речах селян.
– Кайлех… – без пара выдыхает он, и огонёк тыквенных глазниц будто становится тусклее, холоднее. – Я…
её страж. Страж её сокровища.
– Вот как! Я думала, ей поклоняется Моранн из деревни…
Искоса Кайльте смотрит на неё.
– Ты с ней не встретишься, – уверяет он.
Это успокаивает, хотя как же передать ей пряди волос нашедших друг друга? Но Джулай уже хочется завалить Кайльте вопросами, ведь он единственный, с кем не приходится изображать из себя лишь куклу – вроде одной из её соседок, бессловесных пу́галок.
– Расскажи мне о себе, о мире, о городе! Ты не стоишь всю жизнь на месте, ты можешь ходить! – просит Джулай воодушевлённо. И готова впитывать истории о дальних странах и морях. И особенно о городе, куда её необъяснимо влечёт. Будто душе он знаком… Но Кайльте разочаровывает её.
– Я брожу по этому полю всю зиму, следя, чтобы никто не покусился на вотчину Кайлех… И ничего не вижу, кроме него.
– Ну а до этого? – настойчиво расспрашивает Джулай.
– А до этого… Я помню всё, как во сне, – признаётся он. – Никогда не рассказывал никому из Джулай… то есть никому. Но теперь я чувствую, что пора.
Джулай ободряюще улыбается. А он отворачивается, рука стремится к груди. Он медлит. Но потом всё же аккуратно извлекает двумя пальцами будто бы изнутри себя маленький рыжий завиток волос – он играет золотом в свете огненных глазниц. Значит, Кайльте успел найти предначертанную судьбой! Это всегда счастье. Но предчувствие беды леденит душу.
– Я шёл через поле… Искал свою невесту. – Кайльте бережно гладит локон, а Джулай вдруг понимает, что у него на левой руке всего четыре пальца. – А нашёл Кайлех. – Он вскидывает взгляд на Джулай. И смотрит, смотрит, глазницы-прорези – прямо в вышитые глаза.
И речь словно льётся сквозь неё, едва успевает менять очертания тыквенный оскал. Слова чужой истории залетают Джулай прямо под капюшон, туда, где ей не сделали уши.
Дж…ули. Его невесту звали Джули. У неё были солнечно-рыжие волосы и глубоко-синие глаза. Его родители – состоятельные люди города, а она из бедной семьи да ещё и из села. Её родные сбежали оттуда, унося с собой свою единственную дочь, рыжеволосую девочку, прочь от служителя Кайлех, надеясь на новую жизнь. Город равнодушен к цвету волос. Он неравнодушен только к размеру кошелька и богатству дома, как и все города.
– Твой отец не одобрит. – Взгляд Джули лучился смиренной печалью, но пальцы взволнованно теребили прядь длинных рыжих волос, собранных в свободную косу.
– А мне всё равно! – Как просто было сыпать этими легкомысленными словами. И обещаниями.
Он бы исполнил их… Сбежал бы! Жил бы в деревенской лачуге, в глуши, подальше от людских глаз, но с ней.
– Джули! – торжественно произнёс он, опустившись на одно колено. – Я хочу сделать всё по твоим традициям! – Её испуганный взгляд его не остановил. – Подари мне прядь своих волос! А я подарю тебе свою! Мы обменяемся сейчас, я всё приготовил!
Нельзя сказать, что он был первым, кто придумал, как обмануть судьбу. В подворотнях и на задворках города недавно начали продавать невидимый клей для волос, а количество внезапно нашедшихся пар выросло в разы. Мода есть мода. То, что ещё недавно считалось пережитком старины, вдруг снова стало желанным. Только вот не росли уже волосы другого цвета у забывших свои корни. Это свобода или тревожная неопределённость? Не обманешь природу – большинству из этих пар суждено было вскоре распасться. Но сладок морок надежды…
Джули отпрянула тогда, воскликнула с возмущением:
– Что ты! Это же насмешка над всеми традициями! И я боюсь гнева Кайлех! – закончила она тихо и слабо.
– А мне это кажется единственно верным! – возразил он. – Так точно получится убедить отца! Они с матерью не были предначертанными и жили несчастливо… А Кайлех, наверное, умерла от старости, – рассмеялся он, пытаясь развеселить и успокоить Джули.
Она безотчётно сжала кончик косы, будто не желая расставаться ни с одним волоском.
– Или ты не уверена? – выдал он главный козырь. – Надеешься найти парня с рыжим локоном? – улыбнулся лукаво, бросая вызов.
– Что? Конечно же, уверена! – вспыхнула Джули, и руки, сжимающие косу, упали. А на лице зажглась робкая, но такая же счастливая, как у него, улыбка.
И она, заворожённая, трепещущая, стояла неподвижно, когда его руки скользнули по волосам. Лишь следила взглядом – блеснул перочинный нож. И в его руке остался витой рыжий локон.
– Поможешь мне? – Он протянул ей баночку с терпко пахнущим клеем и кисть.
Джули взяла их, а он приложил рыжую прядь к своим волосам справа, над внешним кончиком брови. Прохладно коснулась волос кисть, стянуло кожу пальцев, на которую попала капелька клея. Ну вот и всё. Торговец обещал, что “предначертание” продержится до недели. Можно даже попадать под дождь. Джули смотрела широко раскрытыми глазами, когда он состриг собственную тёмную прядь и приклеил к её голове, слегка припорошив волосами. Отступил на шаг, вглядываясь.
– Мне кажется, идеально, – заключил он.
Она лишь неверяще кивнула. И снова улыбка раздвинула губы, озарила глаза. Улыбка встретила улыбку.
Они должны были соединить судьбы в ближайшем к городу святилище среди полей. Там ещё чтили традиции предков и не очень приглядывались, настоящие ли пряди у молодых.
Но едва он украдкой вернулся домой и попытался незаметно собрать необходимое, его отец ворвался в комнату, оглушительно хлопнув по стене дверью. Рассвирепевший, он кричал, что лишит наследства. Что глупо влюбляться в бедную селянку, когда вокруг так много блестящих партий. Что теперь, слава… нет, не богам, людям дан выбор и только глупец будет обращать внимание на чужие лохмы.
Он бледнел, сжимал упрямо зубы и молчал. Хотя мог бы сказать многое из того, что помнил о несчастной жизни родителей, пока тоска не унесла мать. Но он лишь поднёс лампу к голове – пламенно блеснул в волосах чужой локон.
– Ты видишь теперь? – спросил он отца тихо, стараясь сдержать дрожь в голосе.
Прищурившись, отец разглядывал его.
– Ты веришь в предначертанных судьбой? – вкрадчиво спросил отец. – Хочешь чтить традиции догородских времён? Все традиции?
Он напряжённо кивнул. Может, это убедит сурового отца…
– Что ж, будь по-твоему, – обронил тот. – Я умею уважать чужую веру.
И взял свой плащ, трость и вышел на улицу, прямо в накрапывающий дождь. Если бы знать… Но он лишь с облегчением и удивлением выдохнул.
Она не пришла к сговоренному месту в назначенный час. В запоздалом прозрении он боялся, что отец нашёл её, оскорбил и напугал, и, если бы догадаться раньше, он бы не позволил… Он метался один среди обезлюдевших улиц – медленно, тягуче падал дождь, одинаково мокрый, холодный и одинокий вне зависимости от того, стоишь ли ты в городе, который с недавних пор мнит себя господином, или среди поля, где колышется пшеница.
Джули не оказалось и в её доме. Испуганные до смерти родители её что-то лепетали про жертву Кайлех. Про возврат к древней кровавой вере и традициям. Он нигде не мог найти её… И тогда он бросился за город. Единственный, кто смог указать ему путь, – городской глашатай, что каждый час кричал время. Он вроде бы видел, что она перебежала мост через реку, издревле разделявшую город и поля.
Всю ночь он шёл и звал её по имени.
Джули! Джули!.. И даже чудились ему следы среди мокрых, остро хватающих за ноги колосьев. И шелестящие голоса…
Нас-смеялись… Будет служить… Будеш-ш-шь служить…
Но он дошёл до середины очередного поля – и встали согнутые колосья, прервался след, будто его никогда и не было. Слёзы отчаяния покатились по щекам – в сущности, он был ещё так юн… Дождь превратился в ливень, и пошли гулять волны по полю. Озноб цепкими коготками пробрался по позвоночнику. Первый раскат грома осветил пшеничное море. И вдруг он увидел… На одном из колосков – рыжий локон! Во внезапной догадке он поднёс пальцы к волосам… Только его собственные. Хвалёный клей не выдержал испытания ливнем. И не осталось больше ничего, кроме этого локона. Джули исчезла бесследно, словно поле поглотило её. Как величайшую драгоценность спрятал он локон на груди… Зашевелилась земля под ногами, обвили ноги колосья, как щупальца. А дальше – только безбрежная тьма, запах земли и служение-искупление.
От его истории Джулай бросает в дрожь.
– В моей деревне девушки и юноши по-прежнему узнают друг друга по пряди волос, – замечает она в надежде отвлечь Кайльте, показать, что где-то ещё существуют предначертанные. – Иногда это непросто, ведь многие оттенки очень похожи. Но при ясном солнце июля они находят друг друга… Почему-то этот обряд происходит рядом со мной, прямо в поле. Те, кто нашёл свою пару, отрезают у себя по пряди волос и вплетают в мои одежды. – Джулай взглядом пытается показать на своё отяжелевшее тело. – И покуда волосы обоих не поседеют, они чувствуют друг друга, как никто другой. Жаль, что не все находят… Тогда они отправляются в другие деревни, но я не знаю…
Ей хочется верить, что каждый найдёт свою половинку. Она заворожена чужой оборвавшейся историей любви. Жаль, ей нечего подарить... Да и некому. У неё нет волос, чтобы сличать оттенки. А у стоящего напротив – тем более. Колет сожалением что-то в груди – там, где у людей сердце. А у неё – грубый, будто неумелой рукой сделанный шов.
– Город старается быть выше таких суеверий. – Но в голосе Зимнего стража горечь.
– Ты не нашёл её? – робко задаёт вопрос Джулай.
– Меня нашла Кайлех… То была ночь Самэна. Я занял место прежнего её Зимнего стража.
– А что стало с ним?
Болезненно любопытство.
– Он лёг в могилу и больше не встал. Наверное, так уходят с этой службы на покой. Мой поступок Кайлех сочла кощунством, и теперь каждую зиму я сторожу её сокровище. Хотя сам никогда его не видел. Впрочем, и Кайлех вживе я тоже никогда не видел, только чувствую её волю.
Молчание.
– Я провожу под землёй лето, – добавляет Кайльте, неловко улыбнувшись. – Вот только сегодня восстал…
Джулай это совсем не пугает. Можно ли быть более странной, чем она? И она искренне рада обществу.
– Ты ведь будешь теперь приходить всю зиму, да? – Она старается подбодрить его улыбкой, чтобы он не решил, что она трусиха и боится потусторонних сущностей. И тут она вспоминает. – Ах да, ты же пришёл мне на смену? Может, меня снимут наконец с этого шеста и я смогу прогуляться с тобой по полям. Я тоже могу сторожить сокровище…
Джулай всем телом пытается пошевелиться, но кол-позвоночник крепок, а поперечина сковывает руки.
– Да, вероятно… – Он отводит глаза-прорези. – Мне надо на караул. – Неопределённый взмах руки на поле.
– Но кто же будет шастать по полю Кайлех в ночь, когда она вступает в права? – Джулай не хочется его отпускать.
– Есть поверие, что если перейти поле Кайлех в ночь Самэна и набрать сноп пшеницы, то он обратится в золото… И я правда не раз встречал в такую пору людей, жадных до наживы и ни во что не верящих. И в прошлом году…
Джулай удивлённо вскидывает вышитые льном брови, а Кайльте безотчётно подносит к лицу левую руку, где не хватает мизинца.
– И что ты с ними сделал? С этими людьми?
Нет ответа. Кайлех жестока.
Луна выплывает из-за туч, серебрит уже белёсое от инея – или от дыхания Кайлех – поле.
– Мне пора в дозор, – роняет Кайльте и отворачивается.
– Но зачем на тебе тыква? – вслед ему спрашивает Джулай.
– Вдруг встречу… одного человека, – уклончиво отвечает Кайльте.
И он действительно уходит, хотя Джулай проболтала бы с ним всю ночь напролёт. Украдкой она вздыхает. Лёгкий морозец срывает едва заметное дыхание с губ.
***
А наутро всё поле как белое золото. Джулай не спит, но погружается иногда в какое-то смутное, вязкое забытьё. Вышитые глаза не закрываются, но взгляд порой рассеян. И в эти часы безвременья неясные картины проносятся перед взором. Яркие огни, высокие дома, чьё-то лицо… И поле, поле. Колосья впиваются в ноги, как шипы. И темнота, безбрежная и бесконечная, словно ночное море.
Душа рывком возвращается в тело. И теперь Джулай видит особенно богатые подношения: яблоки, тыквы, хлеба… Сегодня праздник? Конечно же, Самэн. Перелом года с лета на зиму.
Она всматривается в лица. Серьёзные, сосредоточенные у мужчин. Печальные у женщин. Веселы лишь малыши, а дети постарше едва сдерживают слёзы, кроме каких-нибудь мальчишек-сорванцов, которые хорохорятся друг перед другом. Джулай ловит на себе взгляд глубоко-синих глаз какой-то девочки… Джуди – так, кажется, её зовут. Из-под косынки непослушно выбивается рыжая прядь, которую мать тут же заправляет обратно, тревожно оглядевшись. Весной, летом и в начале осени девочка часто обнимала Джулай и шептала, что всё будет хорошо… И ничего, ничего не просила. И сейчас её личико сияет надеждой… Что с ними всеми? Не похороны же…
А за их спинами – Моранн. Зачем он здесь? Ведь у Кайлех есть настоящий служитель, Зимний страж. Второго быть не может. И не нужно. Моранн потрясает своим посохом с серпом на конце, и тёмные глаза горят мрачным торжеством, всё лицо выражает жадное предвкушение.
Короток осенний безрассветный день. Люди приходят и уходят, каждый норовит дотронуться до низа подола, перевитого волосами, прижать его к губам. Шепнуть что-то… “Напоследок”, – звучит в голове, как скорбный гул. Зимний страж не является при селянах, и Джулай верит, что они уйдут к ночи, довершив странный обряд, и она снова увидит его… Но чем синее сумерки, тем ярче огни факелов и их отражений в обращённых на Джулай глазах. И дрожит в груди твёрдый осколок, заменивший сердце. Что-то назревает… Ей нестерпимо хочется, чтобы рядом был Зимний – просто Кайльте. Он истинный служитель Кайлех, но от него будто веяло теплом…
Моранн скалится в ответ на её взгляд. Точно видит в ней живую, ненавистную ему душу. Коротко смотрит вверх и победно вскидывает посох к потемневшему небу, словно призывая к чему-то. И придвигаются четверо – по сторонам света – с факелами. Хочется съёжиться, убежать. Но нет ног. Страшна промелькнувшая догадка… Маленькая девочка Джуди неотрывно смотрит на неё, и Джулай безошибочно понимает: её, Деву лета, сожгут сегодня. Зима сменяет лето. Не бродить ей по полям вместе с Зимним стражем в его пору, как она наивно мечтала. Оттого он и прятал взгляд, беседуя с ней. Солома не кость, не пролежит сохранно в земле до весны.
Она напрягает все силы, чтобы вырваться, но откуда им взяться в соломенном теле? С пугающей медлительностью вспыхивают одна за другой молчаливые подруги-пу́галки, предвосхищая её судьбу. У них нет душ, но всё равно жаль…
Джулай не успевает сполна прочувствовать скорбь или страх. Моранн неспешно выходит вперёд, и толпа расступается перед ним. Селяне всегда опасались его, но теперь его голос как гром, будто всё лето копил силу для этой ночи.
– Тебе, о Кайлех, приносим жертву! Пощади нас этой зимой! Не забери жизни ни старика, ни младенца! Прими дары новых предначертанных судьбой!
Глаза горят четырёхкратно отражённым огнём, чаруют, и Джулай дрожит, хоть никто этого не видит. К низу зацелованного подола сваливают вязанки хвороста. Моранн подходит к одному из факелоносцев и направляет его руку. Хочется кричать, но крик костью застревает в горле вместе с дыханием. Служитель Кайлех будто нарочно медлит, продлевая агонию, темногубый рот кривится усмешкой, когда он подносит факел к хворосту, пожирая взглядом свою жертву… Джулай внутренне жмурится, готовясь в дикой, нестерпимой боли. Сможет ли она почувствовать? Но миг, другой – ничего не происходит… Она приоткрывает глаза, и от неожиданности отпрянула бы, если бы могла. Моранн шепчет ей в капюшон, отведя руку с факелом за спину:
– Гори, рыжий волос, солнечный волос, во славу Кайлех…
О чём он? Капюшон наверняка скрывает её лысую голову. Жар опаляет даже отсюда. Сейчас…
– Стойте.
Обнимает приятный холод, когда Моранн резко отводит факел. Кайльте! И всё же тепло, но не от огня…
– Оставьте её.
– Зимний страж! – растягивая слова, змеесловит Моранн. – Не стоит тебе вмешиваться в ход вещей. Не то Колесо года перемелет тебя и выплюнет косточки! Служи Кайлех в свою пору! Твоё дело – сторожить сокровище!
Он не боится, хотя должен бы, с изумлением понимает Джулай.
– Я десять лет вставал в ночь накануне Самэна из могилы, чтобы проводить в огненный полёт очередную Джулай, – не уступая Моранну, цедит Кайльте. – Больше такого не будет.
Голова-тыква угрожающе нависает над Моранном. Но тот стоит на своём.
– Кайлех тебя покарает. Порядок года…
А Джулай тепло. Вдруг она понимает всё, будто видела наяву. Один год – одна душа, принесённая в жертву богине зимы. И всегда Джулай. Немного соломы, труд вышивальщицы, кусок ткани… Не жаль принести в жертву. Но чья душа? Всегда ли есть душа?..
Крылатый огонь унесёт её в тёмную ночь, и она передаст волосы предначертанных судьбой Кайлех.
– Обратись в пепел! – Взмах факела ослепляет. Оглушает крик Моранна.
А ему будто и мало того, что неохотно загорелся пропитанный осенней влагой подол. Моранн отбрасывает факел, и треск ткани – слишком громкий, слишком близкий. Джулай глядит на прореху в собственной груди, где серп рассёк матерчатое тело и торчат теперь соломенные пряди. И что-то белое, твёрдое, нежданное…
– Зи-имни-ий! – тоненько кричит детский голосок.
Джуди.
Моранн грубо срывает с головы Джулай капюшон. Чтобы явить лысину? Ей хочется сгореть со стыда, недолго ждать. Но рассыпаются по плечам мерцающе-рыжие густые пряди. Что?..
– Рыжий волос, солнечный волос, гори во славу Кайлех! – теперь уже в полный голос возвещает Моранн.
Огонь ретиво расцвечивает тканое платье, искорками вспыхивают вплетённые чужие пряди. Огонь уже стремится к её, Джулай, волосам. И она видит, как вместе с этим пламя рвётся из груди Кайльте и он берёт огонёк на костяную ладонь, переводит изумлённый взгляд на Джулай… На её грудную клетку, из которой виднеется его отсутствующий палец.
Они вспоминают одновременно.
– Джули!
– Кайл!
У него – её локон под рёбрами.
У неё – его кость в груди.
Эта она. На одно лишь лето Джулай, а семнадцать вёсен Джули, сбежала из города, отрезав и продав опасно рыжие волосы. Отец Кайла, с виду богатый горожанин, отвергший дремучие суеверия, пригрозил ей, что отдаст её пламени Кайлех, как издревле приносили в жертву всех рыжеволосых. Да, позже человеческие жертвы сменились безмолвными пу́галками. Никто не знает, что их одухотворяют чьи-то души. И от старого обычая сохранились лишь волосы цвета нарождающегося солнца.
Она испугалась… И перешла мост через реку, кинулась через поля, где только погрязшие в старых верованиях деревни глядели безглазыми окнами. Только это была ночь Самэна, и Кайлех нашла её сама, срезала своим серпом под корень, а тёмный приклеенный локон похоронила в земле. И не горел огонь, отпуская душу в тёмное небо. И после скиталась не-Джули, пока не нашла пристанище в соломенном теле с собственными волосами.
Кайл шёл за ней?! Искал её, а нашёл лишь Кайлех, своим путём. Вот где довелось встретиться… Не жизнь соединила их, а смерть. Не в жизни предначертанные судьбой, а после неё.
– Это моя наречённая, кость от кости моей! – страшно и глухо рокочет Кайл, ныне Зимний страж.
У него выжжена дыра на груди, но в последний момент он срывает с Джулай пылающую верхнюю накидку, веет холодом на волосы, и они гаснут, белея, как от седины .
– Ты нарушаешь порядок! – рычит Моранн. – Кайлех придёт за тобой.
Тыквенный оскал страшен. И селяне отступают.
– Я готов!
Руки Кайльте взмывают, и он ловко расправляется с верёвками на запястьях Джулай. Она бы упала, но он подхватывает её на руки.
Моранн, чувствуя свой проигрыш, обращается к толпе:
– Что вы стоите?! Хотите, чтобы зима пожрала посевы? Проникла в каждое жилище? Забрала ваших детей?! Вы хотите, чтобы все нашедшие друг друга этим летом предначертанные не скрепили свой брак огнём?! Кайлех должна получить свою жертву!!!
Вздымаются вилы, мужчины хмурят брови, девушки стискивают пальцы, ища глазами возлюбленных, а женщины прижимают к груди младенцев.
– Она получит, – недобро усмехается Кайльте. Тыква на голове раскалывается, обнажая гладкий череп. Сок – как свежая кровь. Зимний страж поворачивается к селянам, и забрызганный череп щерится оскалом. – А у вас есть
выбор. Можно ждать знака судьбы. А можно творить судьбу самим.
И с лёгкой, почти невесомой Джулай на руках он отступает в шелестящую без ветра пшеницу.
Моранн бросается следом. Но пшеница, что доходила лишь до колена, вдруг обступает вокруг, колосясь над головой. И шёпот, шёпот прежних Джулай окружает со всех сторон.
– Ты так верен своей богине? Служи ей всей душой…
– …и
– …телом!
Где ты, Моранн? Твой последний прижизненный крик задыхается среди сыто шелестящих колосьев. Истинный, самый преданный служитель Кайлех. Кажется, она наконец оценила твою верность по заслугам. Будь же Зимним стражем, твой предшественник добровольно оставил этот пост.
Недолго шепчутся колосья на том месте, куда канул Моранн. Кайлех получает свою жертву.
***
Год назад.
– Мама, мама! – Маленькая рыжеволосая Джуди заливается слезами. – Это неладно, я не хочу чтобы её сжигали! Дева Лета и Зимний страж должны быть вместе! Чтобы они любили друг друга! Непременно!
– Да это нельзя так, глупая! Где ещё слов таких набралась… – ласково треплет её по макушке мать и поправляет сбившуюся косынку. – Таков порядок, зима сменяет лето, а Моранн следит за тем, чтобы всё было правильно… И держи волосы закрытыми, солнышко, незачем будить лихо. Оставь богам и их служителям божье.
– Но я так не хочу! – топает ножкой Джуди, вырываясь из материнских объятий.
Ночь студит ступни и пробирается под рубашонку. Первая ночь Зимнего стража, первая ночь Кайлех. Маленькая Джуди тайком от всех пробирается на поле, где она впервые осознала, что сжигают живую душу. А она хочет, чтобы Дева Лета вышла замуж за Зимнего стража!
Не страшно, но холодно. Джуди стоит на пепелище, трогает ножкой золу от сожжённой соломы и тряпок. Рыжие волосы сгорели бесследно. Неправильно!!!
Лёгкая поступь за спиной. Джуди резко оборачивается.
– Зимний страж! – срывает тёплое дыхание с губ.
– Не бойся, дитя, – улыбается оскалом черепа он. – Я тебя не обижу. Я караю по воле Кайлех только тех, кто ищет сокровище на поле. Ты же не за тем пришла?
– Нет! И я не боюсь! – храбрится Джуди. – Только не тронь Девы лета! Она… она… красивая! И не сделала никому ничего плохого! И уж точно не искала никакое сокровище, наоборот, хранит наши поля всё лето!
Он удивлён. Не ожидал такого напора от маленькой девочки вполовину меньше себя ростом. И, кажется, смущён.
– Я бы рад… – виновато разводит руками, и костяные пальцы снежно белеют во тьме. Джуди резко вздыхает, глаза распахиваются… Но она справляется с оторопью. Ведь она даже мышей и пауков не боится! Только чуточку – Моранна…
– А ты возьми и вмешайся! – поражаясь собственной смелости, требует она. И добавляет, подумав: – И не ходи с голой головой, смотреть срамно! Как будто тебе нечего отдать деве.
– Хм-м…
Можно вмешаться. Но эта девчушка не знает, что Кайлех жаждет новой жертвы каждый Самэн. И непременно с живой душой внутри. Она не знает, что в расплату за неповиновение Кайлех оборвёт недожизнь своего стража. Сначала служение было наказанием, но за любую жизнь цепляется мыслящий. Она не знает, что среди тех, кто ищет сокровище, она выбирает того, кому это сокровище не надобно… Но и у этой девочки из-под косынки выбилась прядь цвета нарождающегося солнца. Щекочет в груди рыжий локон при каждой движении – Кайльте так и не отучился дышать, хотя это лишь иллюзия дыхания. Зато ему легко расстаться с костью – вон их сколько, и все на виду.
– Возьми это. – Он отделяет от руки мизинец и протягивает его девочке. Это не больно, только охватывает на миг лёгкая тоска. – Это оберег. Смотри, не потеряй. Он защитит тебя от Кайлех.
Джуди вздрагивает, но берёт странный подарок. Кивает на прощание, и лёгкие ноги сами несут её к дому. А внутри распирает от испуга и счастья. У неё получилось! Что-то…
Почти год спустя бабушка шьёт новую Джулай, прилаживая за дорого купленные в городе рыжие пряди, гладью вышивает глаза и губы. Поминутно охает и вздыхает, но читает то, что должно быть начитано над будущей жертвой Кайлех. А Джуди только и ждёт, когда старушка отлучится. И когда наконец удаётся, Джуди, спеша и волнуясь, неловко вшивает костяной палец Зимнего стража в грудь Девы лета. Пусть этот оберег сохранит лучше её.
Довольная, она отступает на шаг и любуется своей проделкой. Но, заслышав бабушкины шаги, юркает за печку. У неё всё получилось. Дева Лета и Зимний страж обязательно будут вместе!
***
Вышло время Кайльте – Зимнего стража. Он ложится в могилу, чтобы больше не встать по осени. У Кайлех теперь новый страж, который, что греха таить, будет служить ей истово и жестоко карать нечестивцев, покусившихся на сокровище под золотой пшеницей. Если оно существует… Разные есть испытания для душ, желающих лёгкого богатства. Богиня не гневается и не карает – она сплетает кости волосами и соломой в вечном узоре судьбы. И всё реже в этом кружеве попадаются одинаковые пряди – люди меньше слепо верят и больше выбирают сами. И этот узор тоже совершенен – в своей непредсказуемости.
А Кайльте засыпает не один. По груди его разметались чуть опалённые рыжие волосы, мягкая рука невесомо лежит на грудной клетке, а голова покоится на плече. Вышитые глаза закрыты, но на пунцовых губах играет лёгкая полуулыбка.
И с весны до осени и с осени до весны бегает по округе чёрный волк без одного пальца. На его груди – пятнышко цвета нарождающегося солнца. За ним везде следует рыжая лисица с глубоко-синими глазами и лишним пальцем на лапе. Никто не может разделить тех, чьи судьбы связаны их собственным выбором.
