Об играх разума

«Это поможет увидеть вам то, чего вы отчаянно желаете», — сказал ублюдок, которого Чхон Мён убьёт с особой жестокостью, использовав глупый талисман, чтобы вырубить всех их и сбежать с их деньгами. Эта иллюзия призвана, чтобы свести его с ума, он уверен в этом. Он в Хуашань, в кабинете лидера секты, с интерьером, который знает лучше, даже если не видел его годами, чем тот, что он встречал несколько дней с Хён Чжоном, когда они обсуждали дипломатические дела секты. Он понял, что всё это не его обычный сон (он не думает, что заслуживает подобных снов, поэтому тренируется так много и упорно, изматывая себя, чтобы ничего не видеть), лишь потому что его форма ученика всё ещё была чёрной и третьего поколения, а меч на поясе белым; у него нет зеркала, но он смотрит на Чхон Мун-сахёнга снизу-вверх и понимает, что ниже своего первого тела; он в своём втором теле, чего не бывало никогда в его снах. Он на коленях сахёнга, лицом к лицу, раздвинув ноги по обе стороны от сахёнга, такого, как в день, что он видел его в последний раз; не молодого, который существует только в его ненадёжной памяти, а с морщинами, сединой и аккуратной бородкой; с глазами тёмно-серыми и нежными, только для него. Его сердце тоскует так, что он мог бы согнуться пополам. Сахёнг обнимает его, пропуская руки сквозь его одежды без дрожи или сомнений, как будто делал это всегда (это неправда; ты никогда не получал взаимности; сахёнг даже так и не понял полностью твоих чувств), он должен бороться с этим, должен оттолкнуть эти знакомые родные руки и сбежать из миража — он не двигается, едва сдерживая себя от вздрагивания, когда чужие руки касаются его оголённой кожи; совсем другой кожи, с другими шрамами, даже если он узнаёт каждую мозоль на чужих руках. — Мён-а, я скучал по тебе, — тихо выдаёт ему сахёнг прямо в ухо глубоким бархатным голосом, как он помнит, горячо и любяще; так, как никогда не было при жизни; и Чхон Мён прокусывает губы до крови, пытаясь заставить себя проснуться. И у него не получается. Руки сахёнга на его боках, на его талии, на его рёбрах, они движутся вверх по его телу медленно, знающе, так приятно, что ему тяжело дышать; он любит эти руки, хотя никогда и не чувствовал их на себе таким образом; он хотел — боги, как сильно он хотел — но этого не было. Он должен проснуться. Сахёнг придвигает его ближе к себе, и он может чувствовать чужую твёрдость под одеждой сахёнга, может чувствовать, как его голову поднимают, как сахёнг наклоняется к нему, будто делал это сотни раз, целуя его сквозь кровь из его губ, щекоча его собственную кожу бородой — это окрашено соответствующим вкусом металла и горечи; это слишком подробно, слишком реально. Он должен проснуться. Сахёнг говорит ему, между украденным дыханием: ты всё также красив, как и прежде, Мён-а; сахёнг улыбается ему, скидывая с него тяжёлые слои чёрного, когда он не может сделать того, что должен, и отойти от него: позволишь ли мне помочь тебе отдохнуть, Мён-а; сахёнг шепчет ему, легко раскрывая собственную более сложную одежду, притягивая его всё ближе, кожа к коже, это так горячо, так по-настоящему, что он готов упасть безвозвратно: я хочу тебя, Мён-а. Он должен проснуться. Чхон Мён помнит об этом, когда не может смотреть ни на что, пряча глаза на плече сахёнга, когда тот раскрывает его пальцами; какое неподготовленное и молодое тело; он едва удерживает себя от непристойных звуков. Он должен проснуться. Чхон Мён напоминает себе об этом снова и снова, примерно также равномерно, как толчки сахёнга в нём; он не хочет, он не может уйти от этого; он разобьётся, если это исчезнет, будто никогда и не было. Он должен проснуться. Чхон Мён — всё ещё всего лишь человек, всего лишь мужчина со своими слабостями. Он должен проснуться. — Сахёнг, — шепчет он полустон, всхлипывая и чувствуя, как оргазм сотрясает его, и… Он просыпается.

Чхон Мён уничтожит того вора, что тот никогда не переродится.