Каково это

Каково это — уметь отпускать? Эдвард не знает. Он бесконечно смотрит в иллюминатор, наблюдает за переливающимися бликами солнца на волнах, где-то даже видит рыб. Рыбы рядом с этим кораблем? Корабль мертв, рядом не может быть ничего живого, вокруг все гниет, гниет, увядает, тухнет, несет мерзким трупным запахом, перебивая некогда сладкие ароматы. Запахи отпустить не получается. Обонятельная память — самая долгая, поэтому его рвота ромом оставляет во рту привкус апельсинового джема, который он последний раз ел в прошлой жизни. Он плачет, воет, ищет себя, потому что, вообще-то, давно потерялся. Потерялся задолго до появления Стида Боннета, который, может, и стал ему маяком, но липовым — гордо и чванливо стоящим посреди синего моря, а вокруг — ни кусочки земли. Все это фальшь, театр, притворство, и, если бы Эд только знал о существовании театра, он давно бы отправил Стида в актеры, не в пираты. Каждый вылетающий звук из губ Боннета сквозил дурным фальцетом, когда весь маленький корабельный мир вокруг него дрожал грудными басами. Когда минорное настроение Френчи, самого адекватного из всех на этой посудине, начинает хоть немного резонировать с надорванными связками Эда, тот хочет выкинуть его за борт. Он думает, что смерть — иногда просто смерть, а терять и отпускать не так страшно, как кажется. Френчи остается на борту, не подозревая о том, что мог уже сто раз быть мертвым, посиневшим и раздувшимся от воды трупом. Отпускать Эдвард не умеет никого. Его кракен липкий. Он тянет щупальца к органам, опутывая их слизью и приклеиваясь присосками, да такими, что если оторвешь, то вместе со всей внутрянкой. Он есть кракен и никогда не переставал им быть. Его кракен — не ярость и гнев, он — бессильное горе, часть земли, той, где красная листва предстает во всей своей красе за мгновения до бесславной смерти под ногами историй. Эдвард раздраженно думает, что Стиду шел красный. Вся его (чья?) жизнь — непрекращающаяся последняя трель птицы, которая умрет, стоит ей замолкнуть. Но не замолкает. Эдвард бесконечно выдумывает. Он решает, что все вокруг ему, в общем-то, ясно, на пятом десятке жизни (чудом дожив до этих лет) именитого моряка удивить сложно. Это получалось делать у Стида, и Эд с завидным упорством вспарывает другие тела в попытках найти красный. Он ищет его, ищет что-то похожее на себя или на Боннета. Он утыкается носом в элементарное: красный есть во всех, но ни у кого он не кажется знакомым. Тич представляет возвращение Стида на корабль. Глупости говорят те, кто считает, что можно запретить себя фантазировать. Иногда в этих мечтах Эдвард рукой яростно вырывает сердце (иногда свое, иногда — Стида), заляпывая театральные подмостки палубы кровью, перебивая сладкий апельсиновый запах металлической резью. Иногда он не реагирует, даже не смотрит, просит красного от злости Иззи выпроводить переливающегося трелью Стида (дурацкий фальцет) и уходит в каюту, ни разу не обернувшись. Этакое переосмысление Орфея и Эвридики, где хэппи энд — выжить самому. А еще иногда он почти плачет и отчитывает. Говорит: «Ты ушел, когда был всем, что я когда-либо хотел». Давится: «Я не могу тебе доверять больше». Вопрошает: «Как же ты мог меня оставить?» Еще он молча смотрит. Стид, конечно, продолжает шоу (в мечтах он верит каждому продуманному вздоху и паузе среди бьющихся друг об друга слов), просит прощения и признает вину. Обещает: «Я уйду, только если ты сам попросишь. Я больше никогда не оставлю тебя одного». И Эдвард молча принимает. Он подходит, прижимает к себе замершего Стида и позволяет сделай легкий вдох. Запахи не лгут, это все еще его человек. Он знает. Он помнит. Зачем усложнять и делать больнее? А еще он — о, это его самая любимая фантазия, — больше не хочет Стида. Он смотрит в эти подёрнутые виной глаза и чувствует вопиющее, всеобъемлющее ни-че-го. Не екает, не дергается, не срывается в бешеный ритм, не дрожит и, самое главное, не болит. Стид ушел и забрал с собой себя, потому что даже самый теплый и уютный дом становится просто памятным зданием, когда умирает его владелец. Если души существуют, то Боннет свою утопил и, видит Бог, Эдвард пытался сберечь ее останки. Поэтому, когда он ничего не чувствует к дрожащему как лист (выцветшему?) Боннету, то начинает приобретать краски сам. Его воющий от потери кракен начинает набирать цвет, черная борода разбавляет это потемневшим взглядом (взгляд всегда становится темнее, когда ты кого-то теряешь, Эд знает это, он жил бок о бок с живыми мертвецами десятилетия), а Эд — обычный моряк, любящий ловить рыбу и нашедший очарование в приятной на ощупь одежде, — стирает темные разводы от углей на лице. Он может попробовать понять Стида только после того, как найдет и примет себя. Все это остается в фантазиях. Стид Боннет не возвращается. Эдвард Тич продолжает мелко вздрагивать, глядя на команду. Она пугает его до усрачки, честно говоря. Выкинуть бы за борт каждого, кто хотя бы одним вздохом может напомнить о Ебаном-Стиде-Боннете. Эдвард понимает, как убить людей, но не понимает, как убить воспоминания. Они фантомно болят — к ним нельзя прикоснуться, нельзя скрыть от глаз ладонью или сильно зажмурившись, нельзя даже попробовать зашить как рану, залив ромом. Они есть только в голове. Еще немного и они вытекут из его рта черной смолой или чернилами каракатицы — ценными и бездарно потраченными. Тич не понимает, что ему делать. Что? Отправить любовное послание в бутылке (кто, блядь, так делает вообще, это же непрактично)? Скинуть мягкий лен и надеть кожаные брюки? Снять кожаные брюки? Снять кожу? Спеть, чтобы отпеть и похоронить, пустить пеплом по ветру? Затолкать буквы в свою глотку? Затолкать нож в чужую? Спуститься на землю и стать самым неебическим землевладельцем на всем побережье, подрочив на то, как охуенно он показал Стиду, кто на самом деле остался в выигрыше? Его рвота ромом продолжает фантомничать. Эд понимает, что двигаться дальше не может, потому что, если снимать мерки с его боли, он все еще остался сидеть брошенным щенком у воды и встречать рассвет. Его боль закупорена в бутылку, увязшая в песках под метровыми толщами воды, потемневшая от отсутствия света на глубине (может, и не потемневшая, но без света не различить). Он продолжает вставать каждый день и принимать решения, оставшись в своей голове на берегу. Он так и не смог вернуться в море, но вернул волнам то, что им принадлежало по праву — тянущий на дно, многотонный, теряющий тепло красный шелковый платок.