Последний берег

Арфу нужно было оставить — и это было единственным, что вызывало в душе сожаление. Она не была лучшей из тех, которые приходилось держать в руках. Простая, ничем не украшенная отполированная ива, девятнадцать струн. Последняя арфа, на которой ему довелось играть. Разлука с ней давалась нелегко. Как будто он бросал на произвол судьбы верного скромного спутника, который безропотно делил все превратности дороги многие дни и месяцы, не требуя ничего взамен. Струны отозвались на последнее прощальное прикосновение тихим нестройным звоном-плачем. Как будто арфа тоже грустила о предстоящем расставании. Однако взять ее с собой в последний путь было невозможно. Туда, куда он отправлялся, ей не было места. Все, что он мог сделать для арфы — оставить ее тут, в маленьком охотничьем домике-зимовье, тщательно завернув поверх чехла в провощенную ткань. Так ее непременно кто-нибудь найдет. А вместе с ней и его последнюю песню, записанную нарочито разборчиво. Голос уносит ветер, слух может обмануть, но записанное слово остается надолго. Откладывать далее уже не имело смысла. Все, что можно было сделать, уже сделано. Что можно было отдать — отдано. Истекли все сроки. Его уже не числят среди живых. Не раз за последнее время доводилось слышать, что второй сын Феанора бросился в морские воды вместе с Сильмарилем. Он отчетливо помнил, как неожиданно легко удалось разжать в тот день руку, бросая камень в море. Как благословенный и проклятый самоцвет отца мелькнул падающей звездой, в последний раз просияв под небесами, прежде чем скрыться от мира навсегда. Как возникло странное чувство, словно где-то в замировом пространстве лопнула натянутая до предела струна и наступила тишина. Судьба Камней свершилась — к добру ли, к худу, неизвестно. А вместе с ними свершилась и судьба сыновей того, кто их создал. Обожженная рука давно зажила — пусть и заживала она дольше и медленнее, чем обычные ожоги. Выглядели оставленные шрамы на удивление обычными, разве что былая подвижность пальцев так и не вернулась. Словно он когда-то обжегся в кузнице или об огонь тварей Врага. Его не узнавали — то ли он слишком изменился, то ли слишком мало осталось тех, кто знал его в лицо. Никто не задерживал на шрамах взгляд надолго. Никто не задавал вопросов. Молчаливый арфист покалеченной рукой легко смешивался с прочими эльдар. Слишком много сейчас скиталось по землям Эндорэ подобных ему, израненных, усталых, потерявших слишком многое и мучимых тоской. Временами думалось, что он мог бы неузнанным взойти на один из кораблей и вернуться на Запад, тихо смешавшись с прочими смирившимися изгнанниками. Нолдолантэ была спета уже много месяцев назад. Его последнее слово этому миру. То, что он оставляет рождающейся Эпохе вместе с Элрондом и Элросом. Новые времена будут принадлежать им и их потомкам. А ему пришел срок уйти. Присоединиться ко всем остальным, кто уже успел стать легендой. Путь уводил все дальше от мест, куда забредали разве что самые упорные охотники. Ему не хотелось свидетелей. Не казалось даже нужным, чтобы кто-то похоронил тело. Похороны нужны живым, чтобы полностью осознать миг прощания и оплакать мертвого, придти почтить память на могильном кургане. Но ему не хотелось погребальных плачей и памятных холмов. Да, можно было бы разыскать воспитанников. Или племянника. Едва ли кто-то из них погнал бы его прочь. Проститься и, быть может, даже сказать что-то напутственное. Но слишком остро чувствовалось той частью души, которая всегда оказывалась права, что не стоит этого делать. Не стоит вешать последнее прощание грузом на тех, кому идти дальше, в грядущее. Они уже успели оплакать свое прошлое и оставить его позади, так зачем воскресать призраком былого только для того, чтобы исчезнуть вновь. Окончательно уверенность в этом окрепла, когда он услышал рассказ о собственной смерти. Раз так — лучше остаться тенью, которая тихо присоединится к другим теням. Это был последний костер, который он развел на землях Эндорэ. Язычки огня весело плясали на сухих ветках, отбрасывая красно-золотистые отсветы. Искры взлетали вверх, как будто пытаясь достичь звезд — но угасали, не долетев. В этом костре виделись отсветы иных огней. Мечущегося пламени факелов на площади Тириона. Взвивающегося до небес пожарища в Лосгаре. Нежданного быстрого огня, съедающего без остатка тело отца. Багрового зарева, словно горело даже небо, в год Дагор Браголлах. Дрожащих огоньков свечей бесчисленными бессонными ночами. Сияющих в свете так ненадолго обретенных Сильмарилей огненных волос брата. Воспоминания не будили в душе ни боли, ни горечи. Как будто все отболело еще тогда, когда словно сами собой складывались слова Нолдолантэ, а последние сожаления были отданы оставленной в дальнем зимовье арфе. Оставались только усталость и желание покоя. Но даже эти чувства были тихими и неяркими, словно присыпанными пеплом. Берег, сложенный из розоватого гранита в бледно-зеленых пятнах лишайников, плавно сбегал в прозрачные серовато-голубые волны. Это было невеселой иронией над самим собой. Раз уж родившаяся легенда повествует о его смерти в волнах — то почему бы и не уйти на берегу? Морская вода с тихим плеском набегала на берег, сложно что-то еле слышно шепча. День выдался тихим и задумчивым. В небе висела тонкая легкая дымка. Близился конец лета. Это был последний предел. Здесь земля обрывалась в море. Здесь заканчивался и его путь. Слишком долгий. Путь, который, возможно, кто-то иной смог бы пройти по-другому. Братья уходили иначе. Гибли в кошмаре братоубийственной резни, сгорали в пламени страшной ошибки и преступления, в последней отчаянной вспышке непокорности. Ему, последнему кто остался, выпало уходить на пустом берегу в мирной тишине, настолько безмятежной, что в ее реальность почти не верилось. Теперь оставалось совсем немногое. Сделать последние шаги, чтобы предстать перед Владыкой Судеб и ответить сполна за все, что совершил. Не хитря, не оправдываясь и не умоляя облегчить свою участь. То, что ему едва ли доведется вернуться в мир живых, не вызывало ни грусти, ни сожалений. На мгновение в мягкой дымке соткалось и тут же растаяло лицо. Видение? Или и правда?.. Как бы то ни было — пора. Он и так задержался. Он подставил лицо ветру, чувствуя, как тот в последний раз касается лица и трогает волосы. — Владыка Намо, прими… Почему-то казалось, что это будет больнее и труднее. Но — всего лишь на миг пришло чувство затрудненного дыхания. Коротким мягким толчком отозвался последний удар сердца, и вот уже где-то позади осталось сползающее на камни тело. Последним, что он услышал, был негромкий плеск волны о берег. А перед взором души уже вставали стены Чертога Владыки.