Тело

Ночь, кажется, близится к концу, но стоит обратить внимание на часы, как понимаешь — нихуя оно не так. Время тянется медленно и скоро явно приведет к пику нетерпения Скарамуччи. Два часа ночи. Он лежит на спине и напряжённо курит — много, настойчиво, сжигая уже третью сигарету за полчаса. Комната освещённая луной кажется излишне воздушной, пустой, но одновременно наполненной инородно большим количеством мелких деталей. Здесь слишком много всего, слишком много воздуха и Райдэн думает, что ещё вот-вот, ещё чу-чуть и он захлебнется нахуй. Это съедает изнутри. Дело ведь даже не в том, что воздуха слишком много, а в том, какой он... Он будто наполнен водой. Его голова заполнена этой водой, этим наплывом, безудержным потоком мыслей. Они наполняют его тревогой, практически буквально убивают. Они шепчут на ухо — «Ты виноват, Скарамучча. Ты всегда все делаешь не так. Поэтому тебя боятся». Хочется встряхнуться, выкинуть это из головы, потому что, объективно, глупость ведь обыкновенная — не может же он один быть виновен и вообще никаких виноватых в этом мире нет. «Нельзя кого-либо обвинять» — вот что кричит его мозг, когда это касается кого-либо другого, любого человека блять в этом мире. Любого человека, кроме него самого. Вина отвратительна. Он закрывает глаза и тушит сигарету о пепельницу, вздыхая и будто бы собираясь с последними силами. — Фурина... — он говорит тихо, но голос его все равно заметно дрожит, — Рина, — уже увереннее, смотря в ее сторону. Девушка тоже сидит на кровати, но так, чтобы отдалиться от Скарамуччи как можно дальше — опирается на стену и прижимает к себе ноги, стараясь спрятать заплаканное лицо. От нее веет страхом за километр, пусть и ее обнаженное тело при лунном свете кажется чем-то воистину волшебным. Если бы не события, предшествующие этому всему, Скарамучча бы привычно загляделся. Сложно этого не сделать, вы даже не представляете насколько. Но он серьёзен, он хочет решать блядскую проблему и быть рядом. Быть вместе. — Фокалорс. Лора. — ее голос звучит отчуждено, она отстранена от этого всего и он думает, почему ей так хочется создать видимость этого. Хочется спрятать то, что есть на самом деле и это вызывает ебейшее раздражение. — Тебе не обязательно прикидываться своей матерью. Не передо мной. — хмурится, злится. Ему хочется кинуть что-нибудь в окно и подойти к ней ближе. Заключить в объятия, забрать с собой и не отдавать никому и ни за что. Но это страшно. Страшно осознать, что тебя самого боятся, что каждое твое действие может привести к усугублению. В окно хочется швырнуть не отдаленное что-то, а самого себя. К черту. — Ты... Вам точно хочется знать, что он хочет сказать на самом деле? «Ты строишь из себя хуй пойми что, строишь свою личность каждый раз на пустом месте, убегаешь от себя сама, но ничего блять не желаешь изменить. Я прихожу к тебе, я хочу помочь, но ты не даёшь мне такой возможности и просто ничего не хочешь». Агрессия прёт изнутри и ему правда приходится пройти через принятие излишне многих вещей для срока в две секунды, чтобы остановить этот порыв. Он знает уже слишком много лет, до чего может довести то, что близкие ему люди предпочитают называть «прямолинейностью» или «нетерепеливостью», но на самом деле является агрессией. Скарамучча правда хочет взорваться, но он помнит себя десяток лет назад. Помнит, как эта агрессия сломала его, как заставила отказаться от всего, бросить свои же чувства и забыть про них. Эта злость осталась, ее уже никуда нет, но с возрастом пришла мудрость — не снизошла с неба волшебным образом, а была плодом, казалось бы, десятков тысяч лет разговоров с людьми, с собой, со специалистами. Люди помогли ему и он готов, блять, правда готов сделать все, чтобы помочь кому-то из близких в ответ. Даже если придется переступить через себя, сжать внутренности в комок или умереть вовсе. — Если ты продолжишь жить так, — он делает уклон на последнее слово, говорил с нажимом, будь возможность смотрел бы в чужие глаза внимательно-внимательно, убивая этим взглядом и заставляя в конце хвататься за край обрыва. Ему кажется, что заставить Рину думать головой и идти дальше можно только так. Это неправильно и за это хочется дать пощечину самому себе. Райдэн продолжает говорить, но ему кажется, что как горох о стенку это все, — Ты никогда не сможешь идти вперёд. Ты хватаешься за нее, Фурина, но на самом деле попросту не можешь принять ее ухода. Послушай меня внимательно, черт возьми, — вдыхает глубоко и выдыхает как может, давясь этим воздухом и срываясь на кашель, — Она тебя бросила. Правда бросила. Свалила на тебя свой бизнес, хотя ты была молоденькой девочкой которая нахуй ничего не умела. И то, что не умела — это нормально. Она оставила тебя с этим со всем, не заботясь вообще ни о чем. И это действительно плохой поступок. Она не стоит твоей памяти и не стоит того, чтобы ты подстраивалась под нее, Рина. — вновь тяжело вздыхает, стараясь не сорваться на крик. Но хочется. — Я знаю, что тебе страшно, что ты впадаешь в панику, но, пожалуйста, доверься мне хотябы раз. Я не сделаю с тобой тоже самое. Он слышит чужой сдавленный всхлип и порывается двинуться вперёд — заключить в объятия, оставить рядом с собой, шептать на ухо извинения из раза в раз и так до бесконечности. Скарамучча проглатывает это желание, уверяет себя, что оно категорически несоответствует с его целью, но все равно двигается вперёд. Двигается ней. Стягивает через горло нахуй не сдавшуюся футболку и крепко-крепко прижимается оголённой и пылающей кожей к чужому холодному телу. Берет Фурину на руки и гладит по голове, но шепчет не извинения, а продолжает свою реплику. — Я иду к тебе, но каждый раз, когда шагаю вперёд, ты отходишь назад. — ловит рукой ее подбородок, заставляя смотреть на себя красными глазами с глубинной синевой, в которой хочется утопиться к чертям собачьим. На миг его посещает осознание того, что из всех вод этой комнаты, которые готовы заставить его покинуть этот мир вовсе, больше всего он будет рад уйти в ее глаза. Быть внутри ее души и умереть там только от одной лишь мысли о любви. Скарамучче хочется сжаться, как-то стать меньше, чтобы его пожалели и не давали ответа на глупые взрослые разговоры. Хочется кричать, говорить о бренности происходящего кошмара в ночи, потому что говорить о своих чувствах перед людьми так глупо и так не нужно. Эти слова ощущаются лишними, не нужными, они оголяют его душу перед тем человеком, перед которым хочется быть неоправданно сильным — быть скалой, которая защитит всегда, наплевав на проработку проблем с «я могу сделать все сам и убежать от себя ради нее». Хочется мысленно дать себе по лицу, но Скарамучча, блять, держится. Он вообще держится сегодня слишком много — не удавиться, не выпрыгнуть в окно, не наплевать на проблемы... Сложно-сложно-сложно-просто-убейте-уже. Фурину как-то неестествено передёргивает — она плавно сползает с чужих рук, садясь на кровать и вновь операясь о стенку. Они сидят бок о бок, но смотрят совершенно по разному. Рина устала, ей хочется уйти и уснуть на несколько лет вперёд, а в Райдэн бушуют чувства и его колебания, кажется, ощущаются за множество километров от этого «аквариума» в виде комнаты. Её голос звучит спокойно, но хрипло: — Ты говоришь... — раздается громкий приступ кашля и несколько сдавленных всхлипов, — что я совершенно ничего не делаю для того чтобы были... Мы. Но ты никогда не думаешь, не рассуждаешь, ты не можешь думать как я или как... Как думала мама. У тебя в голове все так просто, — глубокий вздох, — ты сам такой... Простой. Будто ненастоящий. Со мной сложно, я сложная, я могу, черт, вести себя как ходячая проблема, — Фурина хмурится и нечеловечески, будто истерично, хихикает, — Но ты... Ты никогда не сможешь просто принять меня. Ты хочешь, чтобы я что-то в себе меняла, выгибалась в твоих руках и таяла, как кусок сливочного масла. Ты говоришь, что если меня не подтолкнуть идти дальше, я так и останусь стоять тут. Какого черта, Скарамучча? Он смотрит отчужденно и что-то внутри трескает. Ах да, точно, терпение. Райдэн поднимает ладонь и сжимает ее в кулак с явным желанием ударить и размазать по стенке, словно бешенная псина. Удерживается в нескольких сантиметрах от чужого лица, когда сквозь белесную пелену мыслей и гнева слышится испуганный крик. Блять. Он разбивает костяшки о стену и по ним течет алая кровь — это зрелище успокаивает, заставляя дать себе минутную передышку и подумать раз в жизни головой. Подумать о том, как теперь нахуй выкручиваться из этого дерьма, потому что от боли сводит где-то в груди, там, где должна быть душа. — Хах... — он надрывно смеётся, ощущая, как собственное нутро ломается, — Получается, это все... Все, что я делал, на самом деле нахуй тебе не сдалось? Это звучит так смешно, что аж не грустно ни капельки. — Ты сам это выдумал, — Рина смотрит удивительно спокойно, вытирая с лица остатки слез и размазывая остатки макияжа ещё больше, — выдумал, чтобы убежать. Или чтоб было кого во всем обвинить, — улыбается издевательски, — Я... Я всегда ценила тебя как друга. Только вдумайся, десять лет с нашего знакомства. Все эти десять лет я дорожила моим товарищем, но ты идешь «вперед». Ты наступаешь мне на пятки, будто намеренно толкаешь меня туда, куда я не желаю двигаться. Скарамучча молчит, а Фурина не видит смысла продолжать. Так они и остаются лишь при том, что есть у них сейчас. Закончив разговор, они сверлили друг друга с долей взаимного разочарования — он хотел помочь, дабы убежать от себя, а она не хотела ничего. Лишь умереть. Они остались наедине с собственным одиночеством.