***
В родном городе его репутация была, ну, скажем так, не слишком положительной. Юнги отличался равнодушием и прямолинейностью, безразличием к вещам и людям, его не интересовавшим. В детстве над ним часто смеялись из-за положения его семьи в обществе, — их чрезвычайной бедности, а позже, уже в средней школе, когда обидчики начали получать ботинком в морду за любое лишнее слово и действие, он просто стал одиночкой, — которого, однако, все еще силились периодически поставить на место.***
Брюнет сидел за своей партой, совершенно не вслушиваясь в монолог, слишком скудный на эмоции, — очевидно, делом своим преподаватель не горел, учителя и гомон одноклассников, смиренно ожидая звонка с урока. Впрочем, он не сильно жаждал и наступления перемены — поговорить было не с кем, да и не хотелось пытаться, а следующий урок все с тем же преподавателем. Радовало лишь то, что был уже конец учебного дня, следовательно, вскоре он сможет, наконец, покинуть это чертово здание. Когда же наступила перемена, он, сложив руки на парте, уткнулся в них лбом, прикрывая веки. Ученики, — по крайней мере, большая их часть, — посыпались из класса на выход, намеренно обходя проход в его половине кабинета, чтобы не находиться возле брюнета, пусть и мимоходом, тем самым выражая свое презрение по отношению к однокласснику. Сзади, где находилась вторая дверь, донёсся едва слышимый шёпот: — Вот блин, только дверь загораживает, чего там уселся..! В ответ на это слишком смелое высказывание, он приподнял голову, разрушая видимость наличия сна, оборачиваясь и безразлично фыркая. Высказавшийся моментально стушевался и скрылся из помещения. Одноклассники его делились на две категории: идиоты, принижающие остальных, — или, если говорить про отношения с самим Юнги, пытающиеся это сделать, и те, кто его опасался в силу того, что Мин мог устроить неплохую взбучку неугодным. Хотя, был ещё один тип людей, — отдельный вид придурков, совмещающих два предыдущих, как, например, недавний представитель человека неразумного. В средней школе было чуть проще: были те, кто его ненавидели, и те, кому было плевать. Возможно, он мог бы тогда попытаться подружиться с кем-нибудь из второй категории, пока таковые ещё были. Мог бы. Парень не знал, чего тогда боялся, хотя, в его отношении нельзя было употребить это слово, так что.....Вряд ли он и мог сам объяснить, что именно чувствовал. Сознание тогда подкидывало болезненных ситуаций: его не тронули бы и пальцем, уже зная, что он может и руку по локоть оттяпать, но раскритиковали бы, он был уверен тогда, и уверен по сей день, что наткнулся бы на очередную грубость и холод непонимания. Есть и был ли смысл в таком случае пытаться завести дружеские или приятельские отношения? Хоть он и каждодневно убеждал себя, что ему плевать, тогда ещё слишком свежи были детские травмы. Как вообще какой-либо ребенок, приходя в новый коллектив, может ожидать, что его сломают и растопчут просто за то, что он был рождён тем, кто он есть, и там, где он есть? Вот и детское желание Юнги завести новых друзей в учебном заведении было истерзано склочностью и жестокостью, казалось бы, маленьких детишек возраста начальной школы. И защищать себя от этого он научился слишком поздно, чтобы все можно было спешно позабыть и окунуться в общение с ровесниками спустя столь непродолжительный промежуток времени. Вроде, головой он понимал, что это не те же дети, от влияния которых он хлебнул свою долю горя, что он попал в другой коллектив, что теперь он мог дать отпор, защитить себя, однако это ничего не меняло. К старшей школе Юнги уже заранее выбрал тактику молчаливого наблюдателя; — когда делаешь вид, что тебя не существует, меньше шанс, что тебя достанут и начнут разбирать по полочкам. Нет, он вовсе не опасался кого бы то ни было, но извечные конфликты с одноклассниками слишком осточертели ещё в начале средней школы, а все обидные когда-то слова не вызывали ничего: ни гнева, ни отторжения, ни разочарования, ни даже элементарного презрения. Ему было плевать. И слишком неохотно встревать в бессмысленный конфликт. Когда, в далеком детстве, над ним впервые стали серьезно издеваться — то есть, грань этих издевок переступила обычные слова и обзывательства, перерастая в рукоприкладство и драки, — маленький Юнги свалился в сильную апатию. Он не знал, что делать с собой, его одолевало отвращение, нежелание принимать это за правду, отчуждение. Он старался сделать вид, что ничего не случилось, что это всё ничего не значит. Это стало началом, точкой невозврата, когда его отношения с родителями стали «обычными», — такими, как у всех. Он не хочел никого волновать, не хотел, чтобы его жалели, оттого стал многое умалчивать, потеряв ту нить, что их накрепко связывала. Нет, он не винил никого в том, что они бедны и над ним на фоне этого потешаются. Просто в тот день Мин заперся в себе на все замки, не желая, чтобы кто-то, кто бы то ни был, счёл его слабым. Единственной отдушиной была его любимая кошка. Она была обычной, не самой красивой, дворовой, довольно глупой и уже тогда старенькой. Но терпела все слезы злости и бессилия мальчика, впитывая их в свою выцветшую, но всегда начисто вылизанную шерстку, каждую, порой слишком сильную, хватку мальчишеских отчаянных объятий. Маленькие разговоры с ней, вернее, в большей степени, монологи, за исключением моментов, когда ему отвечали мяуканием или мурчанием, позволили ему расслабиться самую малость — только с ней он мог спокойно и открыто говорить о том, что думает по любому поводу. Он мог объяснить свои мысли, не бояться осуждения или непонимания. Хотя кошка вряд ли вполной мере могла осознать испытываемые им чувства, но он могла и выслушивала все, о чем бы Юнги ей не поведал. Он всегда сможет обратиться к ней, если почувствует себя совсем плохо или ему понадобится оказаться в своей тарелке после тяжёлого дня или не самых лучших, но, к сожалению, слишком запоминающихся событий его жизни. Другим об этом знать вовсе не обязательно. Другие вряд ли поймут. Эту кошку его родители лишь иногда подкармливали остатками пищи со стола, по большей части она жила на улице, но она всегда знала, всегда была рядом, когда Юнги было действительно плохо, даже если внешне по нему нельзя было этого сказать. Он любил её всем своим детским сердцем, всей своей нерастраченной за неимением никого более близкого любовью. Когда та кошка, что не имела даже собственного имени, умерла у него на руках, мальчик последний раз в жизни продемонстрировал собственную слабость кому-либо. Он всю ночь беззвучно проревел в подушку, а по утру, когда к нему в комнату нагрянули родители, не смог, не сумел за неимением моральных сил, привести себя в порядок. Тяжело было держать в себе все мысли и переживания по этому поводу, оставаться наедине с этой проблемой и даже не знать иного мнения об этом, — не знать, что можно поговорить с кем-то, не допускать возможности поделиться с кем-то своей болью. Может, всё не так плохо, — может, это лишь тяжело объяснить? Легче, однако, от попытки разговора с родителями не стало. Те всегда старались делать всё возможное, старались не оставлять его, проявлять заботу. И да, им искренне было жаль, что с их сыном так обошлись сверстники; они узнали обо всем через преподавателей, но у них не было возможности перевести своего сына куда-либо еще; — но со временем это стало очень тяжело. Юнги был похож на сосуд, который требовал своего заполнения, но помощь ему превратилась в сизифов труд, поскольку сосуд этот не имел никакого дна и трещал по швам; — они не хотели чувствовать себя плохими или мелочными, но со временем это стало сказываться и на их состоянии. Их сын не просил помощи, презирал ее, а их самих отвергал, не желая утешений, поэтому вскоре люди, что должны были быть ему самыми близкими, перестали пытаться приблизиться. И, когда они узрели, наконец, истинное состояние их малыша, были вовсе не счастливы тому, каким он перед ними предстал, тому, что он, в кои-то веки, не стал скрываться в толстом слое скорлупы из напускных эмоций, тому, что он им открылся. Более того, они не знали, как могут утешить собственное дитя. А ему было так тяжело говорить о своих мыслях искренне, так он сильно превозмогал себя в этот момент, что решил для себя больше не пытаться делать подобное. Он отпустил себя первый и последний раз. Едва Юнги поднимает голову на отца, тот уже стоит почти впритык, внезапно обняв его и прижав тёмную макушку к себе. Мин, не привыкший к каким-либо объятиям и прикосновениям, — а точнее от них отвыкший в силу извечного избегания родителей, лишь неуверенно замерает на пару секунд. Страх и предубеждения отпустили сразу, но осознание пришло позже. Брюнет касается рукой материнского плеча, притягивая ту также в объятия, и тяжело вздыхает. Хотелось прикрыть глаза, расслабиться, успокоиться, почувствовать себя принятым и услышанным, но он попросту не мог — скорее, в его сердце застыло предательское чувство тревоги, тело, наоборот, напряглось. Позже, он снова возвращается к своему фирменному покрытию скорлупой и грубому амплуа, но родители уже привыкли к подобному его поведению, поэтому что-что, а на это точно не реагируют. Ложь опять льётся слишком уверенно — да, у него все хорошо, да, он уже взрослый и вовсе не плачет. Да, он не скучает больше, ведь уже вырос. Это стало последним разом, когда он дал волю собственным чувствам. Более он не смел проявлять их на людях, вне зависимости от того, кем эти люди являлись; а этим днем он так и не пошел в школу. Как и ближайшую неделю, поскольку после выматывающего взаимодействия с родителями произошла не лучшая ситуация. Брюнет, неплохо так прикорнувший, несмотря на твёрдость маленького рабочего стола в его комнате, резко поднял голову, спровоцировав непонятную минутную мигрень, на некоторое время помутнившую его рассудок, и тут же едва на рефлексах не ушиб мать, стоящую за одним из его плеч, которая только намеревалась коснуться своего ребенка в попытке пробудить. Секундой позже шею Юнги вмиг прострелило болью, а щеку странно покалывало, будто он чрезвычайно долго на ней лежал, — в ответ на не самое приятное пробуждение в его жизни сам мальчик вяло и сонно моргнул, с полным непониманием смотря на стол и на измятые им самим школьные учебники, бумаги и тетради, на которых, видимо, столь удобно и улегся. Глаза начали слезиться и слипаться так сильно, что он не удержался и растер те до разноцветных пятен, ощущая слабый порыв воздуха, возникший из-за недовольного вздоха матери, по-прежнему стоящей частично у него за спиной. И когда он только успел вообще вынуть все это месиво, расположенное на его столе, из потрепанного рюкзака, что валялся сейчас подле постели? — Мам, я..., - прохрипел ребенок, тут же зайдясь в приступе душащего, раздирающего горло кашля. Кажется, он уснул не просто за столом, а еще и в придачу всю ночь пробыл под зимним едким ветром из распахнутого на пару минут, ради проветривания комнаты, окна. Он никогда не отличался здоровьем, и такие выходки могли быть чреваты лихорадкой. Вплоть до окончания школы он так и не завел друзей, и, едва сдав экзамены на проходные баллы, кое-как выпустился из школы. И вот он, весь нервированный и истерзанный болезненным ожиданием, но со стороны выглядящий полностью безразличным, сидел в салоне самолёта, дожидаясь взлёта. Да, он не такой, каким его хотело бы видеть общество, да, он грубый, агрессивный и прямолинейный, однако даже столь нерадивый он смел надеяться, что любовь к музыке приведёт его к успеху, и это давало смысл каждому дню, прожитому, как казалось всегда, зря. Давало смысл всему: его существованию, поведению, мыслям, чувствам, эмоциям. Придавало решимости.Сеул. Две недели спустя.
Лишь частично, но Юнги уже обжился в этом большом, столичном городе. Он периодически ездил в центр, играя там, и по вечерам, когда было особенно много молодёжи, люди даже стали чаще останавливаться, дабы послушать его и поделиться свободной монетой. В очередной раз поздно возвращаясь домой на общественном транспорте, брюнет пытался ухитриться отразить на бумаге очертания одного из небоскрёбов. Одиночество и пессимизм охватили его во время создания наброска. Он перманентно, где-то на подкорке сознания, допускал мысль о том, что его творчество утрачивает свой смысл в мире, где красивые пейзажи уступают место безликим новостройкам, а истинная музыка, в которую он вкладывал душу, исполняя, любой записи со студии, обесценивая каждую минуту, проведённую им с гитарой наперевес. Его безликое ощущение одиночества множилось, поскольку он пытался сохранить и передать красоту природы, красоту живой музыки, но окружающая действительность не поощряла его усилия. Он был погружен в пессимистичные мысли о том, что его труд может остаться невидимым и непонятым в мире, где ценности искусства уступают место коммерциализации и потребительскому подходу. Это провоцировало разрастание беспомощности и отчаяния. Брюнет сделал над собой усилие, стараясь преодолеть внутренний конфликт, несмотря на мешанину эмоций, грызущих его изнутри. Ему нельзя сдаваться! В любом случае, он не мог просто бросить мечту, когда, впервые в его жизни, она настолько близко, что, кажется, протяни руку, и ты её коснешся, узнав, насколько та вязкая на ощупь. Однако, чувство тревоги и беспокойства все еще наседало на него, поскольку он столкнулся с противоречивыми желаниями и мыслями. Одновременно с этим он частично, — скорее, слабо перманентно, — испытывал облегчение и надежду, осознавая, что он на пути к решению своих проблем, и, как бы он не полыхал изнутри — снаружи он будет нерушим. Возникший на ровном месте внутренний конфликт порождал в нем чувство вины и стыда, поскольку он сам себя заставил метаться меж двух огней. Раздираемый между своими различными устремлениями и ценностями, он отложил бумагу и карандаш, убирая все в рюкзак, и пустым взглядом уткнулся в происходящее за окном, приводя себя тем самым в чувство. Только вот, даже успешное преодоление внутреннего конфликта хоть и провоцировало возникновение чувства достоинства и удовлетворения, благодаря осознанию своей силы и способности принимать сложные решения, но по-прежнему не исключало стыд, связанный с тем, что Юнги погрузился в пучины самомучения практически не из-за чего. Но даже подобные мысли, заставляющие столкнуться со сложностями в сохранении своей мотивации и вдохновения, не могли заставить его свернуть с намеченного пути, как бы он в себе моментами не сомневался. Прибыв домой, Юнги как обычно сел за компьютер, жаждя вновь попробовать продать хотя бы одну свою песню, однако, открыв почту, увидел сообщение от агентства, куда он бездумно подавал заявку, даже не полагая, что ответ может быть положительным. Кликнув, чтобы открыть сообщение, он без особого интереса принялся читать. «Здравствуйте, Мин Юнги, вас приветствует компания HIT entertainment. Мы рассмотрели вашу заявку и хотим пригласить вас в наше агентство, при встрече мы готовы обговорить это с вами лично. Позвольте пригласить Вас в следующий понедельник в 10:00. P.S.: Прибыв на место, просто скажите на респешене Ваше имя, и Вас проводят в нужный кабинет.» Чувство восторга, неверия и восхищения захватило Юнги с головой, которая даже слегка закружилась из-за весомости внезапных эмоций. Радость и удивление при повторном лицезрении сообщения охватывали все сильнее. Наверное, это первая его настолько яркая реакция на что-либо, и, в целом, первая реакция, что привела к настолько положительным эмоциям. Испытывая восторг, ощущая странно непривычную внутреннюю радость вплоть, даже, до такой степени, что Юнги казалось, будто его сердце слишком полно и хочет выскочить из груди, не имея возможности все это выдержать. В этот момент онсовершенно позабыл о любых своих проблемах, окунаясь в настоящий момент, наслаждаясь чем-то удивительным и впечатляющим. Пришедшие позже удивление и изумление перед тем, что, в его понимании, выходит за пределы каких-либо ожиданий или представлений о действительности, вызывали легкое ошеломление, но в то же время искреннее непонимание. Его заметили! Его! Не кого-либо другого. Таким образом, чувство восторга, неверия и восхищения такую мешанину внутри, такой комплекс эмоций, что захватило его целиком и полностью, окуная в ,будто, пьяную эйфорию, помогая увидеть мир в новом свете и насладиться моментом полного восхищения и блаженства. Он явно выиграл эту жизнь. Отныне он официально сможет заниматься тем, что любит, не живя впроголодь.