Гобелен со сценой охоты

В Лаик больно. Там холодно, кровь замерзает в жилах, пот схватывает ледяной коркой кожу, влага кристаллизуется, колет опущенные глаза. Лаик дает иллюзию свободы и пугает реальностью скорой самостоятельной жизни. Опека отца ненавистна, впереди ожидает присмотр эра, но здесь… Здесь как будто бы что-то зависит именно от Валентина. От выучки, сдержанности, терпения. Как досадно, что терпения мало, практически вовсе нет, и сдержанность почему-то подводит — зачем, например, он вздумал осаживать Окделла при знакомстве? Тот ведь не похваляется именем, просто представился. Глупость сделал, конечно. Но это инстинкт уже, выучка господина супрема. Бить своих, чтобы их не достали чужие. Бить по пальцам на трудных уроках. Бить словами при выходах в свет. Хлестать тихо и больно, чтобы не было спин прямей, и прохладней, бесстрастнее взглядов, не было бы просвета в броне. Терпение — кольчуга сильного. Лед броней нарастает на коже… Только ведь унар Ричард — не свой. В Лаик страшно. Валентин уже слишком привык слышать за спиной шепот. Как ни прятал наследника Вальтер, приходилось бывать на людях и в столице, не все же в имении скрываться. Валентин каждый раз вспоминал гобелен в старых комнатах Юстиниана — сцена псовой охоты, только что за зверь был на ней добычей, все никак не выходит вспомнить, а покои закрыты, не посмотришь теперь, не пробраться. Свора псов брешет в спину… Охот с тех пор не устраивали. Валентин ожидал сам быть дичью, ловким и вертким зайцем. Сын супрема, отчаянно силящегося удержать ускользающее влияние, не назначенный к этому прежде наследник. Из Старой презренной Знати, из семьи уцелевших — предавших — в последнем проклятом восстании, об участии в коем знают и не говорят — пока, и припомнят, как только семья ослабнет. Ни для тех, ни для этих не свой. Идеальная дичь для тявканья Колиньяра, идеальный враг для сына Эгмонта Окделла. Избежать тех и этих, не выказать свою слабость, не усилить вражду, не нарваться на пустую дуэль… Но, Создатель, как он ошибался. Сын супрема — он все-таки сын супрема. Колиньяр и его свора травят не меньше, чем вепря, все ж добыча почетней — и легче, раз Свин объявил облаву. А тот только глаза распахивает, получая удары. А спина у него и так пряма, уже некуда ей выпрямляться. Валентин понимает внезапно, почему Вальтер не попытался спасти старшего Окделла. Ричард — вот он стоит, принимает издевки, держит голову высоко, даже злых слез в глазах не скрывает. Очевидно, гнать по фигуральному лесу Окделла — исключительное удовольствие. Его гордость и стать ужасают, они дразнят сильней, раззадоривают отчаянно. Затравившая старшего герцога свора, верно, стала тогда втрое злей. Обернулась бы она на Приддов — и от тех ничего не осталось бы. Валентин раздражен на него. Не обученный, беззащитный, не свой — под удар, тем не менее, он обоих их подставляет. В Лаик мерзостно. Валентин презирает себя. Валентин не рискует напрасно, аккуратно — и редко — осаживает Эстебана, подает Окделлу осторожные и непрошеные советы, слишком сдержанные, чтобы эта горячая голова могла бы услышать, принять их. Унар Ричард, похоже, почти не признает осторожности. Лицемерия — поправляет себя Валентин. «Скользкий Спрут» — так о нем говорят те и эти, он слышит шепот однажды. В Лаик бродят ветра, сквозняки носят голоса однокорытников, гулкие коридоры немногое тут скрывают. В Лаик трудно. У Окделла есть его искренность, его сила — характера, тела — та самая стать. На лицо он не слишком собою хорош, но к нему все равно завороженно тянутся остальные, те, кто ценит такую простую, бесхитростную повадку. Марикьяре смеется лукаво и мягко, как будто заигрывает; бергеры дружелюбно поддерживают, примыкая мощными плечами; унар Арно с ласковой фамильярностью хлопает по спине. Валентин смотрит со стороны, и со стороны видится — к Окделлу льнут буквально. У унара Ричарда в глазах настороженность, но рот вздрагивает уже в растерянной почти-улыбке, несмелой и благодарной. На щеках намечаются ямочки. Им легко управлять, благодарность за малости — это ужасная слабость. Валентин раздосадованно отворачивается. К нему так ни за что бы не стали тянуться. Должно быть, к Джастину стали бы. В Лаик так одиноко. Всем им хочется сбиться вместе. Колиньяр окружил себя своей кликой, но не может остановиться, не может не задираться, словно злобные стычки горячат ему кровь, позволяют хоть так согреться. Чего он добивается? Место первого в выпуске? Но кто ему соперник? Он может не сомневаться. Валентин не намерен всплывать на поверхность, с Рокслеем и так сговорено. Савиньяк ожидаемо сильно фехтует и прекрасен в истории, но словесность, как и логика — не его сфера. Окделл с логикой тоже не дружен, а история — это предмет, на котором унар Валентин хочет прятать глаза от стыда — за него, менторов, Арамону, унаров, себя… за всех. Окделл знает историю — только это история Старой Знати. Он буквально все еще зовет Олларию Кабителлой. И фехтует вот так же — старинно, еще дриксенской школой, берет больше весом и силой. Впрочем, от фехтования его чаще всего отстраняют. Катершванцы прилежны и дерутся почти как солдаты. Манро очень последователен, старателен, ни в одной дисциплине не лучший, но в итоге, сложеньем успехов может взять свое первое место. С Константином, однако, унар Эстебан почти дружен. Колиньяр вряд ли действует сам по себе, слишком уж он упорен в своей детской травле. Или вправду жесток беспричинно, отрывал в детстве крылья стрекозам, вешал кошек в петлю, порол челядь своими руками? Нет, нет, все же иное здесь. Просто видится личное в грубых его нападках. В них во всех просыпается личное. Слезы и гордость Окделла, его жар слишком явны, ярки. Откровенна какая-то лихорадочная жажда деятельности Колиньяра. Слишком звонок смех Сэ. Слишком сладки напевы Паоло, слишком густо разлита торкская мудрость близнецов, слишком уж грациозны лисьи движенья Константина… Слишком сильно кричит о себе сдержанность Валентина, отчаянная его бесстрастность. Классы по фехтованию — способ выбросить из крови злость. Ну а что тогда классы по танцам? Рука Окделла неожиданно тяжела на талии, и плечо под рукой Валентина — не та детская еще хрупкость Арно, сухощавость Альберто и подрагивание Эстебана. Ричард словно реальнее и плотнее, и жарче сквозь толстый дублет. И ладонь без перчатки — широка и жестка… Валентин спотыкается. Непривычная женская партия неудобна ему, ненормально смущает — только б, только б смолчал Колиньяр… Ладонь Ричарда совершенно надежна, и в глазах у него тень тревоги, а после — заботы. Валентин незаметно для всех, опираясь на эту ладонь, выправляется. Ричард учится танцам едва ль не с азов, Северин — легкий, быстрый — высмеивает его. В глазах Ричарда тень виноватого облегчения и соучастия. Валентин кланяется в конце церемонно. Благодарность за малости — глупость — говорит он себе, Окделл ведь получил свое, понял, что не один здесь нелеп. Терпение — кольчуга сильного. Благодарность за мелочи — слабость. В Лаик… в чем-то забавно. Их сонеты хромают хуже Пегой Кобылы. Хмарь сырой поздней осени, пахнущие сопревшей листвой туманы и холодные стены неожиданно навевают меланхолию даже на «жеребят». Смолкают их смешки на уроках, чаще слышатся вздохи, лихорадочный шепот о нежных губах и надменных взглядах, всем им нравится если не Дидерих, то Веннен. Окделлу — Дидерих, как и все старомодное, на одном из уроков он по памяти долго и выразительно декламирует его. Сэ с трудом вспоминает — неожиданно что-то вроде бы кэналлийское, но сбивается, просит помочь Альберто, тот читает — певуче и страстно. После этого несколько строчек Веннена, вспомянутых Валентином, звучат скучно, он хотел бы прочесть куда более редкого — и любимого — Гесселя, но единственное, что приходит на ум, это про сапфиры-глаза, губы-ройи, убийство в лесу из ревности… унар Валентин все-таки блекло читает непослушным ртом блеклого метра Веннена. Колиньяр тарабанит что-то дерзкое, залихватское, совершенно бесчувственное… Валентин ловит взгляд Окделла. Взгляд совсем как рука — подхватывает. Окделл знает? Он может знать? Дома навряд ли сказали, а тут — кто? Колиньяр за спиной? Друзья Окделла нашептали? На открытом лице герцога нет не только насмешки, но и любопытства, нет сочувствия даже, скорее — недоумение. И тревога. Что стряслось с Валентином, отчего он так бледен — вот, что хочет знать герцог-унар. Смешно, титулом унар Ричард формально сейчас выше всех здесь, а фактически — ниже по положению даже Манрика. — А теперь, господа унары, мы от любовной лирики перейдем к описаниям родного края. От каждого я ожидаю… Сидя в библиотеке, Валентин очень хочет быстрей накропать что-нибудь безупречно-непритязательное про ручьи и озера. На бумаге опять встает лес. Дубы, ельник, сухая, и все же с грибным духом почва, свист стрелы, кровь подстреленной птицы… не нарочно, совсем не нарочно, но в последней строфе вдруг выходит, что выстрел попал — не в ту дичь. Валентин жжет бумагу над свечкой, пальцы крупно трясутся… — Обожжетесь! Он и впрямь обжигается, глупо, глупо роняет листок, не желая попортить столешницу — вновь подхватывает — неудачно, опять выпускает… Окделл быстро и чуть суетливо прихлопывает умирающее уже на столе пламя ладонью. — А вы, стало быть, не обжигаетесь? — говорит Валентин с иронией. Унар Ричард темнеет лицом в полумраке, не понять — заливается краской? Он краснеет… нет, другого слова не подобрать — всегда очаровательно. Даже чарующе. Откровенно, бесхитростно выдает свои стыд и смущение. Бить такого, должно быть, приятно, если любишь рвать крылья стрекозам. — У меня руки куда грубее ваших, — скомкано бормочет он. Валентин понимает вдруг, как они стоят — близко, будто в скандальном дриксенском новом танце. — Вы дрожите совсем, — замечает вдруг Окделл все с той же неделикатностью, — а я думал, что только южане мерзнут в Лаик так сильно. Хотя я и сам не могу согреться по вечерам, а ведь Лаик южнее Надора. Ради Создателя, да заткнитесь же вы, — растерянно думает Валентин. — Плохое письмо? — вконец смутившись, но не сделав ни малейший выводов, неловко спрашивает тот, тактичный как собственный родовой символ. — Нет, плохие стихи, унар Ричард, — вот теперь его точно пора осадить, — а как движется ваша лирика о природе родного края? Тот слегка передергивается — вероятно, это он вот так скованно пожимает плечами: — Напишу что-нибудь, как поют у нас в песнях. Горы, вереск, ветер, колючка чертополоха в сердце. — Что ж… Он не может понять, почему вообще еще длит этот разговор. Может быть, потому что не хочет опять остаться наедине с темным васспардским лесом. — Что же, образ чертополоха в сердце, это… ново. Новее, чем пень в лирике у Барботты. — Барботта? — неуверенно переспрашивает его Окделл. — Да нет, образ очень традиционный. Понимаете, родной дом, он всегда же… болит. Знаете, это боль, которая не отпускает… и которую сам не отпустишь, потому что… ну, родное, — он слегка улыбается, самокритично, расстроенно, явно чувствует свое косноязычие. Хотя у него поэтический склад ума, похоже. — Вы… такого не чувствуете? Валентин — чувствует. У унара Ричарда колючка чертополоха прямо в сердце. Что ему нападки навозников и невмешательство Спрута, у него и так колется с каждым движением, с каждым вздохом в самой его сути. Валентин говорит: — Да, я чувствую. Их сонеты хромают, а природные описания плоские. Ричард так ничего ожидаемого на уроке и не произносит, ни о том, как болит репей в сердце, ни о ветре, выщербившем серые скалы, или даже о вереске. Просто что-то о яблочном духе и приторном запахе меда, и медовом рассвете, искристом, как свадебный сидр. Колиньяр — все еще без души — написал что-то о родных маках, затасканных до вульгарности. Братья бергеры довольно трудно читают каждый свое — вот они-то о скалах и елях, и о снеге, и их слог подозрительно напоминает слог Окделла. Сэ внезапно тоже воспевает созревшие яблоки, что с земли подбирают лошади. Паоло вспоминает гранаты, а Салина — вино. К концу очень понятно, что тема еды в описаниях малой родины превалирует надо всеми иными. Пока очередь подходит к Валентину, уже прыснули очень многие, даже ментор иронизирует насчет более чем аскетических порций господ унаров. Валентин выжимает из себя лишь блеклое перечисление туманной взвеси за окнами, заливных лугов в серости сумерек, ручьев, поросших травами, растворенной в тех влажных сумерках песни девушек и желания раствориться с той песней. Кто-то шепчет: — Спрут соскучился по родной стихии. — Красиво, — упрямо бурчит в знак ненужной поддержки Окделл. К счастью, мэтр один из немногих, кто почти к нему не придирается, а не то бы опять пришлось наблюдать опостылевшую уже мистерию «как вы смеете перебивать ментора». — Приношу извинения, господа, не нашлось рифмы к традиционным васспардским праздничным кренделькам, — не сдержавшись, комментирует Валентин, вдруг забыв про свою осторожность. Осекается уже что-то готовившийся сказать Колиньяр, и смешливо, сконфуженно фыркает унар Ричард. Бергеры и южане дружно грохают хохотом в голос.