воистину уродливый

он определённо самый лучший и дорогой музыкант в своём клубе. сильный голос, чарующая худоба тела и подобранные по последней моде шмотки красили даже самое уродливое ебало, хотя многие не стеснялись назвать его красивым. вера в это действительно появится, когда те же люди будут с желанием в глазах отдавать киру свои деньги, которые совсем скоро будут потрачены им же. в том же клубе, у места, с которого открывался отличный обзор на стену. очередная песня спета. он заебался. спускается вниз, грубо расталкивая вешающиеся на него толпы людей. они хотят коснуться его, коснуться своего идеала, что был далеко не так свят. – эй там, за стойкой, мне лекарство по рецепту! – кричит, будучи уверенным, что зажатый паренёк на баре его услышит. в этом клубе серёжа всегда выглядел лишним, но был он тут не ради хорошего заработка или чего-то другого: только ради кира. они – дополнение друг друга, соулмейты, идеально совместимые, но такие разные и совершенно не понимающие друг друга, что любой человек, шарящий за здоровые отношения, застрелился бы. зачем им разговоры, совместное времяпровождение, если есть наркотик, что голову снесёт и её же починит адским похмельем на утро? – ты же обещал, что завяжешь. – завязать? с этим? серёжа глупый, он не понимает, и курседов не станет ему объяснять. обычная шалость давно стала зависимостью, что заставляла порой искалывать себе руки иглой до ярких пятен. – не сегодня. меня ждут на сцене, слышишь? – акумов выглядит уставшим. в действительности заебанным киром, этими безнадёжными отношениями и небольшой таблеткой, что в руках держит. для него – сносящий голову наркотик. для кира – всего лишь игрушка по сравнению с настоящим, тем, которым он дома привык баловаться. – давай три. даёт три. пусть и знает, что это слишком вредно для здоровья кира, которое и так идеальным не было. совсем скоро эта звезда упадёт так же быстро, как и начала, и серёжа уйдёт за ней. скромно, что ему свойственно, тихо, но уйдёт. потому что жизнь без курседа уже давно потеряла все краски: он отобрал, и теперь перед носом частенько водил их оторванными радужными хвостами, чтобы к себе привлечь, удержать... шоу закончилось, а действие наркотика – нет. что делать в таком случае? трахаться. забиться в кабинке туалета с акумовым было бы слишком скучно, так что курсед делит себя между несколькими девушками. худенькими и вкусно пахнущими, такими, которых ласкать хочется до самого оргазма, но их он сегодня трогать не хочет. занят собой, собственным удовольствием, и поебать даже на то, что на них давно смотрят. и никто иной, как серёжа. – ну блять, ты же понимаешь, что это минутная слабость? – у тебя такая слабость после каждого выступления. – спи тоже с другими, в чём проблема? ну, я не считаю это изменой. я ведь всё равно тебя люблю, а не их. – хватит думать своим хуём, кир курседов, это меня пиздецки ранит. – давай ещё, скажи, что мы расстаёмся. – серёжа замирает. – тебе ведь вообще на меня поебать, на то, что я говорю тебе, да? – нет, курсед, я про другое... – скажи, тебя ведь так это задевает. – ...извини. – другое дело. снова шоу, снова наркотики, снова девушки. курсед угасает, меньше становится... а лицо акумы мутнеет, расплывается с каждым разом всё сильнее. трезвый кир ползает в его ногах похмельными утрами и умоляет не давать ему ничего, а вечером готов убить, когда мальчик за барной стойкой отказывается отдавать прописанное лекарство за кинутые небрежно на пол деньги. мальчик ли это, или лишь вечно растрёпанное нечто, что курсед привык называть своей любовью? акума ведь в действительности уродлив, уродливы все вокруг, все, кто любят его и чуть ли не на сцене отсосать готовы. курсед не подпустит таких к себе, нет, он вообще никого не подпустит. у него трясутся руки и пропадает голос. нормальные люди уже не готовы платить за выступление, где солист то и дело впадает в траур и молча шатается по сцене под инструментал, а иногда и вовсе заводит понятные ему одному разговоры.

в чём смысл жизни? в богатстве и славе? нет, в любви под наркотками, что на миг даже затмевает то, что он чувствует к акуме. а чувствует ли вообще? нравится ему этот осуждающий взгляд изо дня в день?

нравится, нравится до дыр на дорогущих штанах и порванных, окровавленных губ. они даже ярко болят, когда любимое белое вино проливается на провода в случайной попытке "подзаправиться". – дай. – курсед ползает по грязному полу за барной стойкой так, словно точно знает, что где-то тут золото спрятано. – нет у меня, долбоёб. – как нет? – резкая хватка на дорогущих брюках... ну, на то они и дорогие, что не рвутся от таких выпадов со стороны пьяного кира. – ты сам попросил неделю назад больше не покупать. – блять, ну я же знаю, что у тебя есть... – он вжимается лицом в бёдра чужие, вздыхает и обхватывает руками покрепче, почти что мешая нормально стоять. серёже приходится ухватиться за стойку, чтобы не упасть. – нет у меня нихуя. ты обещал завязать с этим пиздецом. сука, кир, ты выглядишь просто отвратительно... – он сплёвывает куда-то на пол, старается от таких болезненных объятий уйти, только вот курсед не опускает. – дай мне ебаную дурь, ты слышишь? меня ждут. – мутный взгляд вновь поднят наверх. у акумы лицо размазано, но кир знает, какие на нем сейчас эмоции нарисованы. – справишься сегодня и без неё. всё ж нормально было ещё пару месяцев назад... – серёжа вздыхает очевидно заёбанно, но кир всё чувствует слабую руку в своих волосах. любит его еблан этот, уйти не может, всё терпит и терпит... до самого конца будет терпеть. курсед не справляется. в голове ни строчки текста, всё больше лиц уродливых и разочарованных. многие даже убегают из этого клуба в слезах, но киру плевать. плевать так, как никогда не было, в такой степени, что любой математик бы убил себя, будучи неспособным сосчитать такое. он колется прямо на этой блядской сцене, облепленный тупым светом проекторов и хохотом людей. просят не перебарщивать, вколоть меньше половины... курсед не слабак, он вольёт в себя всё. интересно, а что это вообще такое? что за жидкость в этом шприце, протянутом ввысь каким-то случайным фанатом? видит лишь лицо акумы теперь. не размазанное, хмурое и встревоженное, но никаких тёплых чувств в груди это не вызывает. вообще никаких чувств не вызывает. разве что отвращение. серёжа в действительности уродлив. он не просыпается. наверное. может быть. может быть и просыпается, взглядом акуму ищет, но вокруг пустота. не темнота, что мы видим, опустив веки, а буквальное ничего, сводящее с ума полностью. курсед вертится, путается в невидимых проводах, бьётся носом о микрофон, рукой на грудь мягкую натыкается... и перед глазами вновь родная сцена, заваленная голыми тёлками. прожектора слепят, наркотик кто-то вливает в тело, словно медсестра со своей сраной капельницей... всё вокруг такое ненастоящее, жужжащее и пикающее, что хочется встать и вырвать себе все органы, чтобы, не дай бог, не слышать больше и не видеть этот бред. один лишь секундный интерес, припадок: резкий взгляд в сторону барной стойки, где акума глотает уже не первую свою таблетку. рыдает при этом, кожу рвёт свою и тошнит его прямо на тот же пол. курсед бы скривился, но не может: его лицо словно своей жизнью зажило, раз теперь показывает только безграничное счастье. всё вокруг счастье показывает, даже прожектора указывают на того, кто сейчас воистину упивается: серёжа за барной стойкой выглядит так, словно он резко решил закосплеить ходячий труп. настолько бездарно стать зомби ведь нужно ещё постараться: с черепа скальп сдирается неровными кусками, глаза в разные стороны смотрят, а из носа смешно валит пена. уродлив в своём немом одиночестве, в своих хрипах изо рта, напоминающих отдалённо имя курседа. он отдалится. он отключится от этого мира, перестанет бороться и потонет во пустоте. никакой больше любви, соулмейтов, лекарств и барной стойки. даже тёлок ему не надо. оставьте лишь сцену, микрофон и толпу тех его верных соратников, что действительно кайфуют от всего происходящего. акуме нет места в идеальном мире кира. в мире ненастоящем, придуманном ради спокойствия бренной души, чтобы она в безопасности была, пока исцеляется испорченное, насквозь прогнившее тело. и пускай сейчас уродец обливает его своими чистыми в своей искренности слезами, вернуться умоляет и не оставлять – сейчас не время. и время это вряд ли наступит скоро.