***
Вегасу хочется сдохнуть Нельзя Разваливаясь на куски сложнее всего делать вид, будто всё в порядке. Сложно улыбаться брату и Питу, на самом деле желая лишь рассыпаться в их руках на куски, чтобы не было так больно. Сложно останавливать себя от последнего шага, от слишком громкого крика. Сложно оставаться в живых, когда уже давно сожжен в пепел, когда внутренности похожи на крематорий. Развалившуюся душу по кускам не склеить, потому что голод рвёт больной желудок, потому что спать хочется сильнее с каждым днём, и он обещает пристрелить себя, если ещё раз проснется ночью, но просыпается и смотрит в потолок, и больше не закрывает глаза. Рядом всегда Пит. Спит спокойно, будто не чувствует, как от истерик Вегаса дрожит кровать. Кофе в организме уже заменяет кровь, смешиваясь со спиртом, который он пьет, чтобы мыслить хоть немного связно, и чтобы находить в себе силы улыбаться. Запертый в собственной комнате он отгораживается от всего мира. От Пита, что читает в соседней комнате, в особенности. Сквозь легкий тюль комнату ласкает языками красного пламени почти закатное солнце. Где-то там, в гулком шуме далекого Бангкока, люди торопятся по делам. Кто-то прогуливается по паркам и наблюдает за жизнью, что ни на минуту не останавливается, даже когда всё идёт по пизде. Сейчас стоит выйти на нагретый осенним солнцем балкон, закурить и забыть обо всём вместе с тлеющим в пепельнице едким табаком. Но у Вегаса точно не хватит сил поднять себя с пола. В руках чёрт знает какая по счету бутылка отменного виски: благослови боже семейные привычки. Его реальность резко скатилась от «я наследник мафиозной семьи» до «я словно заплатил своим будущим за бухло и вот этим мне дали сдачу». Сильно хочется удариться в религию, раздать всё бедным и на последнее деньги уехать в Тибет. Ведь ничего не изменилось. Только его восприятие, поломанное человеком с проницательным взглядом и мягкими руками. Пит должен был сбежать. Оставить его одного, возненавидеть. Не оставаться рядом, привнося в дом уют, в их с Макао жизнь – свет. Это не здоровая жизнь. Так не должно быть. Это больше похоже на зависимость. Но это – болезнь. Список симптомов в две мили длинной и лишь одна причина. Поэтому он прячет эти чувства за дверью на совесть заваренной двенадцатой арматурой. Вегас встаёт с кровати, рычит и замахивается. Бутылка летит в стену, разбиваясь об неё со звонким стуком, разлетаясь в разные стороны острыми осколками. На обоях расползается янтарное пятно, стекает на пол вместе с Вегасом. Ему на испорченные обои глубоко пополам. Он откидывает голову назад, ощутимо прикладываясь затылком об стену. Внутри он предал небо огню, словно облил керосином стрижа. Стук в дверь. Тихий, но настойчивый, как сам Пит. Раз, два, дёргается ручка. - Вегас, ты там в порядке? Ещё бы нахрен. Лучше всех, только завидовать некому. Пит дергает ручку ещё раз. Отходит на шаг, раздумывает пару секунд. Вегас в этот момент считает себя беспомощным и слабым. Но он скорее съест килограмм изюма, чем в этом признается. Пит делает пару шагов назад в коридор и он уже думает, что тот передумал заходить. Хотя уж сороки задом полетят, чем это случиться. Пит брал размах. Дверь отрывается, выдирая с корнем хлипкий замок, гулко ударяясь о стену и отлетает обратно, останавливается крепкой рукой. Пит, красавец парень, косая сажень в плечах. Стоит в косяке, из которого только что вынес дверь, слегка встревоженный с тёмными океанами любимых глаз и взъерошенный как воробей, искупавшийся в луже. Вот уж точно «на каждый замок без ключа…». Оглядывается, оценивает обстановку и молча садится рядом. У Вегаса голова упирается макушкой в стену, слезы противно затекают в ушные раковины. Всхлип Пит поворачивает голову, ничего не говорит. Притягивает к себе, позволяет рыдать в свою футболку. Сидит рядом, словно так и должно быть. Нашелся тут суровый телохранитель Главной семьи. Они спасают друг друга даже от самих себя так, будто это входит в их базовые настройки. От заботливых рук и запаха блядски любимого тела Вегас успокаивается почти мгновенно. Пит прижимает его ближе, не позволяет отодвинутся и мягко касается губами волос. Лучше молчать. Заткнуть все поглубже и не реагировать, принимать то, что дают и не требовать невозможного. Пит и так слишком о нем печётся. Вегас боится, что тот уйдет, что его будет слишком много, что его будет НЕДОСТАТОЧНО. Сколько он себя помнил его психозы выворачивали его наизнанку, в буквальном смысле этого слова, и превращали его в куклу, нанизанную на нити больного кукловода – его поехавшего мозга. Так что он молчит, тихо скуля в чужую футболку. Такое чувство, будто у него не было ничего, кроме бескрайней вечной мерзлоты и целой коллекции совершенно неправдоподобных улыбчивых масок, которые он научился менять как перчатки. Почти всё, что он делал или говорил в последнее время, настолько же фальшиво как цветы на подоконнике в кабинете его отца. Мысли о высоком почему-то всегда накидывались на него как стая голодных волков на добычу стоило ему только оказаться в одиночестве. Рука опускается с плеча ниже, он насильно разворачивает Вегаса боком к стене. Тот протягивает ногу под, специально сука, поднятым коленом и сильнее утыкается лбом в чужую грудную клетку. На мгновение ёрзает, как бы устраиваясь удобнее; на самом деле прижимается губами к ткани футболки прямо там, где по венам разгоняет кровь и кислород родное и любимое сердце. Больно Так, что не продохнуть, внутри все сжимается, глаза застилает пленкой. Он медленно втягивает воздух, почти не размыкая рта, и выдыхает рваными промежутками. В уголках глаз скапливаются мелкие слезинки. Обе руки мелко дрожат, на сжатых кулаках белеют от напряжения костяшки. Пит прижимает ближе. Пытается согреть. Не тело. Холодную дрожащую душу, выветренные метелями мысли. Вегаса выворачивает наизнанку не первую неделю. Он не дурак, видит чужое страдание, собирает его с кончиков пальцев прикосновениями, с волос привычным движением руки. Но срастить одно с другим не может. Такое чувство, что его мозг решил — «дальше без меня». Внутри такое ощущение, словно земля уходит из-под ног. Как стоять и смотреть на близкий, грохочущий торнадо и осознавать – это чудовище идёт прямо на тебя. Чужие всхлипы отзываются острыми ударами где-то там же, где сейчас жаркое дыхание Вегаса. Чужие слезы прожигают дыру в его коже даже через ткань. Не чужие, нет. Будто свои. За каждым рваным вздохом тянется хаос. Хаос пропах дорогим солодом, слезами и недосыпом. Так больнее, чем страдать самому. Но «боль обязывает нас чувствовать её». К чёрту Джона Грина. Он ещё раз прижимает Вегаса к себе и взъерошивает его волосы, оборачивая правую руку вокруг корпуса мужчины, обнимая за талию. Пит не настаивает на разговорах, мягко поглаживая его по голове и позволяя Вегасу вывалить на него всю свою боль. Он хочет разделить с ним это, потому что идти одному страшно. В его руках сейчас медленно тлеет большое солнце, крошиться в пыль скала. Сгорает в пепел дорогой человек. В этом доме, за тридевять земель, после пыток и боли, страха и сомнений он находит родную гавань. Прячется от всего мира в омутах глаз монстра, которого боится половина Тайланда. Сейчас, свернувшийся клубком в его руках, он меньше всего напоминает себя прежнего. В дверях оказывается Макао. По виду понятно – прибежал с улицы, как услышал шум. Он заходит в комнату, обходит их и прижимается к брату со спины, укладывает голову над выпирающей лопаткой и обвивает руками. На Пита смотрит понимающе и с отголосками гулкого страха. Боится, что тот уйдет и брата будет уже не спасти. Пит улыбается ему, проводит рукой по волосам мальчишки и шепчет Вегасу в волосы: - Я здесь. Я буду с тобой. Монстр в его руках дрожит все меньше.***
Отец мертв. Слова отдаются в голове набатом, бьются о пустые стенки черепа, множатся, как стая птиц. Он просыпается даже раньше, чем успевает понять это. Подрывается и тут же со стоном падает на кровать. Боль такая, что выворачивает кости. Он открывает глаза и оглядывает полутемную комнату. За окном вечерние сумерки, в кресле в углу, свернувшись калачиком, спит Макао. В коридоре дома кто-то шумит и сдавленно ругается. Вегас тянется руками к тумбочке, шарится, ища оружие. После безуспешных попыток аккуратно садится, дышит через боль. Тянется к ящику в тумбочке, достает ствол, один из тех, что он распихал во все дырки медкомнаты в своем доме, и так же аккуратно встает. Чувствует, как от напряжения свежие швы натягиваются, готовые лопнуть. Но он упорно ловит равновесие на ослабевших ногах, выпрямляется и делает первые неуверенные шаги к выходу из комнаты. Он едва успевает дойти до двери, когда она открывается. Вегас, едва стоящий на ногах, поднимает руку с намертво зажатым в ней глоком. Зашедший в комнату парень замирает на входе, сразу замечая дуло пистолета. Вегас немного смещается, удостоверяясь, что стоит между непрошенным гостем и братом. Следом в комнату заходит Ким. Кузен оценивает ситуацию, кивает парню и подходит к Вегасу ближе. Кладет руку на ствол глока, слегка надавливая, заставляет опустить оружие и сразу же подныривает под руку, переводя вес тела на себя. - Тише, параноик, - почти шипит кузен, ведя его обратно к кровати, - Швы разойдутся – мне Пит голову снимет. Он помогает улечься обратно, возвращает на место глок и садится на пол рядом с кроватью. - Все нормально. Я оставлю при вас пару своих ребят, попытайся их не пристрелить, - Ким смотрит ему в глаза слишком понимающе, - Пит в соседней комнате, я заставил его лечь спать. Вегас кивает и расслабляется. Ким задумчиво смотрит сначала на него, после, на спящего в кресле Макао. Взгляд у него отчасти задумчивый, отчасти грустный. Он вдруг понимает – мелкий придурок в их семейной мясорубке был сам за себя. Это Вегас всю жизнь выторговывает брату относительное спокойствие за свой счет. Он протягивает руку, сжимает плечо кузена. Тот поднимает на него внезапно поплывший взгляд и горько усмехается. Они молчат. В тишине комнаты позволяют себе на несколько минут быть просто людьми с проблемами и грузом прошлого. Через несколько минут Ким встает, кивает и выходит из комнаты. Он почти проваливается в сон, как замечает, что брат ворочается в кресле, а потом пробирается поближе, укладывается рядом и дышит в плечо. Вегас чуть дергает рукой, накрывая ладонь брата своей, и позволяет сну утянуть себя в свои объятья. Дыхание Макао на секунду сбивается, и снова возвращает прежний ритм. Парень беззвучно глотает слезы, не позволяет брату волноваться за него. Оплакивает годы Ада, через которые тот ради него прошел, и благодарит богов, святых, Будду и всех вокруг за то, что они, наконец, выбрались.