Самообман

             Чертова песня, — а голос у феи звонкий и сильный, раздаётся по всем закоулкам замка, — умолкает, только когда он спускается к ней в темницу — одно название, здесь по его же особому распоряжению светло, чисто, мягко и удобно: что угодно, лишь бы в сияющих глазах не поселилось разочарование, нарушив непривычную, но столь желанную магию.       Болотнику в них смотреть неловко и даже как-то совестно — чувства, созданные только зельем, противоречивое и мерзкое явление, ему ли об этом не знать, сколько скорби и тоски, сколько новых цепей и замков под грудью — для существа, столь отвратительного, это привычное дело.       Подданные любить тебя не должны — но уважать и слушаться обязаны, а этого более чем достаточно.       Только вот… бутоньерку он принимает бережно, кладёт на видном месте, оберегает с, самому себе неясной, силой — наверное, именно тогда этот процесс запускается, и броня, ранящая в обе стороны, даёт трещину, и весь он — сбоит и теряется.       Никаких высоких чувства и возвышенных слов, никаких сплетений сердец и душ — Болотный Царь никогда не был наивным, так что нет нужды беспокоиться.       Просто когда Донна — он спрашивает её имя, ещё одна незнакомая вольность, — распахивает крылья и вытягивается на мягкой шляпке гриба, щурясь от солнечных бликов, и вся сияет и горит, изнутри и снаружи, нежностью и страстью, ласковым васильковым и насыщенным пурпурным — Болотник глаз не отводит.       И когда Донна — он иногда зовёт её по имени, но чаще дразнит принцессой, — тянется к нему узкими ладонями, и льнёт гладкой и нежной кожей к его закостенелому, грубому телу, и запутывается шёлком белокурых волос в его пальцах, и молча смотрит своими невыносимыми глубокими, затуманенными глазами, и расширенный зрачок её гипнотически пульсирует в такт ускоренному сердцебиению, и блуждает взглядом она по его лицу жадно и зачарованно, без жалости и отвращения — и Болотник её не прогоняет.       В ней любви — утонуть и пойти на дно, столько удерживаемой очерствелой сестрой и отцом, которому важны только манеры и правила хорошего тона, и запертой сейчас в этой хлипкой крохотной клетке, которую с ней разделяет только он — Царь мрачный и уродливый, злой и грубый, неласковый и отчуждённый.       Он не уходит — потому что иначе песня будет звучать нескончаемо, а ему жаль жителей замка, только поэтому, а как же, никак иначе, — и Болотник сидит рядом с ней, и чувствует, как остатки благоразумия и принципов следуют к полу вслед за нежными ладонями — Донна бархатно окутывает всего его, светлая и юная, обманутая, но такая искренняя, покорная, беспрекословная, и, по видимому, ослепшая, потому что она выдыхает ему в ухо жарко и быстро, седлает колени и сладко вжимается, жадно и неловко.       Это проклятый самообман — Болотник точно знает.       И если чары рассеются — девчонка очень пожалеет.       Его жёсткое, древоподобное, каменное тело царапает её лепестковую нежность — кости ломит, мышцы сводит в попытки быть менее грубым, кожа горит от незнакомых ласк — Донна целует-кусает, рисует поверх его чешуйчатой груди что-то узорчатое, неопытно, неумело, поспешно — Болотник легко направляет её, замедляет, учит чувственности, закрывает плотно створки её темницы, пряча от посторонних глаз, расслабляется под её руками, поддается напору и в конечном итоге сдаётся окончательно, отвечая на грубовато-жадные поцелуи этого светлого и юного существа.       Сплошной обман — он слишком давно не чувствовал нежности и желания; она коварно плененная и обманутая в самых чистых эмоциях, сгорает на медленном огне, когда хочется безостановочно дотрагиваться и любить — они вдвоём в клетке, и клетка даёт им шанс.       Всё его естество — неприступное, озлобленное, преданное — жаждет быть обманутым хотя бы ненадолго.       До следующей песни.