Casual lovers

      Маленькое кафе неподалёку от университетского корпуса, скучные итоговые эссе второкурсников и любимый имбирный чай в прозрачном пузатом чайнике. На сегодня и дальше — только свобода. И эссе можно уже не читать, зачёт проставлен, а следующее занятие только после каникул. Но мне хочется хотя бы ненадолго продлить время в уютной тишине зала, затейливо украшенного к предстоящим праздникам.       За одним из столиков сидишь ты. Забрёл сюда случайно, потому что я — завсегдатай — вижу тебя впервые.       Прозрачно-бледные пальцы нервно скользят по экрану смартфона, печатают, стирают, снова печатают. Тебе не отвечают или отвечают не то, чего ты ждешь, на что надеешься? Хмуришься, встряхиваешь растрёпанными волосами, глубоко, но беззвучно вздыхаешь. Молоденькая официантка, которая безуспешно пытается строить тебе глазки, подливает в твою чашку кофе, а через пару минут ставит рядом с чашкой тарелочку с шоколадным тортом. Ведь нет ничего лучше, чем съесть что-нибудь шоколадно-шоколадное, когда плохо на душе. Так я думал. Прости мою наивность, но мне захотелось просто отвлечь тебя от того, что так сильно беспокоит.       А ты немедленно подцепляешь своими нервными пальцами тарелочку и пересаживаешься за мой столик, прямо напротив, безошибочно определив отправителя сладкого презента. Тебя не отпугивает ни частая седина в моих волосах, ни «профессорская» бородка, которую я ношу уже с десяток лет, прошедших после развода. Успел заметить мои перешёптывания с официанткой?       Вблизи ты еще красивее, но слишком юный в моих немолодых, навидавшихся всякого глазах. Беззащитный и хрупкий, страшно сломать одним взглядом.       — Простите, это очень приятно, но я не голоден. — Твой высокий мальчишеский голос чуть-чуть хрипит, но не от волнения. Просто ты не собирался прямо сейчас ни с кем разговаривать. — Быть может, вы сами съедите?       Ты ухожен, на тебе дорогая одежда. Мне ли не отличить люксовые вещи от масс-маркета? Студенты у меня разные, в том числе и весьма обеспеченные. Подозреваю, что и кольца на твоих тоненьких пальцах отнюдь не серебро. Сын богатых родителей?       Откуда тогда такая бездонная пустота и печаль в твоих глазах?       — Увы, молодой человек, я не ем сладкого. Тем более, уже собирался уходить.       — Жаль будет выбрасывать. — Ты мило закусываешь уже порядком искусанную нижнюю губу в грустном раздумье.       Неожиданная бережливость для того, кто возможно никогда не задумывается, откуда на его картах появляются деньги.       Ты протягиваешь тарелочку проходящей мимо официантке, той самой.       — Это вам, съешьте, пожалуйста. И вот. — Ты рассеянно роешься в кармане дорогого пальто и выуживаешь оттуда смятую красно-оранжевую купюру. — За кофе. Этого хватит?       Пять тысяч за пару чашек кофе? Глаза девицы удивлённо ползут на лоб, она несколько секунд пытается родить какой-нибудь ответ, а потом мгновенно исчезает из поля зрения вместе с купюрой, пока ты не передумал. А ты снова смотришь на меня своим пугающе пустым взглядом и молчишь.       Само вырывается:       — Угостить вас не получилось. Я могу ещё что-нибудь для вас сделать?       — Вы на машине? — Встречный вопрос странно нетерпеливый. Киваю.       — Отвезёте меня за город? Это недалеко. Заплачу, сколько скажете.       Да уж, твою щедрость я уже видел. Но почему-то мне кажется, что попроси ты луну с неба, я бы немедленно снял её оттуда и положил к твоим ногам.       Пробираемся сквозь зарядивший снег к моей машине. Внутри ты по-щенячьи встряхиваешься, а я пытаюсь скрыть улыбку — вышло забавно, и тянешься к навигатору, чтобы по памяти забить туда набор цифр. Механический женский голос извещает нас о том, что маршрут построен.       — Не против, если я включу музыку?       — Нет. Пожалуйста.       Собеседник из тебя сейчас, правда, не очень. Но ни я, ни ты не обращаем внимания на то, что звучит из колонок. Едем долго, медленно пересчитывая по пути светофоры, перекрестки, длинные предпраздничные пробки. Ты откинулся на спинку кресла и, кажется, дремлешь, но в отражении на стекле время от времени я ловлю твой замерший взгляд. Запрещаю себе тобой любоваться, но удержаться не могу и украдкой оглядываю острые колени, тесно сомкнутые худые бедра и сложенные вместе ладони, просунутые между ними. Ты словно никак не можешь отогреться, хотя в салоне тепло.       Когда машина останавливается под то же жизнерадостно-механическое «вы прибыли в пункт назначения», снег уже валит сплошной стеной, превращая асфальт под колесами в ледяную кашу и покрывая обочины сплошным белым покрывалом. Но ты всё равно молча выходишь и тут же вязнешь в снегу по щиколотку. Тихо хлопнув дверью, удаляешься от машины, позабыв про оплату, которую я бы в любом случае у тебя не взял.       Пробиваю местоположение. Поблизости только один объект — районный детский дом. Вот оно что, ты приёмный ребенок. Но почему тебя так тянет назад от сытой и благополучной жизни в неустроенность, одиночество и лишения? Проблемы в семье?       Сердце не на месте, но я относительно терпеливо высиживаю ещё минут двадцать. Ты не возвращаешься, и я выхожу, хотя мог бы просто уехать. В конце концов, решение бродить по безлюдному загородному шоссе в мороз и сильный снегопад — твоё личное дело.       Нахожу тебя одиноко стоящим прямо на проезжей части, метрах в пятидесяти от машины, но куда как дальше от едва заметного сквозь пелену снега съезда к детскому дому, который давно не чищен. Ты весь с ног до головы в налипшем на одежду и волосы снегу и, скорее всего, успел насквозь промёрзнуть. Без лишних слов, которых вообще-то просится уйма на всех четырех языках, которыми владею в совершенстве, я отряхиваю тебя, сгребаю в охапку и тащу назад, в машину. Везу тебя, дрожащего, безмолвного, сломанного, к себе, где будут горячий душ, горячий чай…       И ты — до одури горячий, в моей постели. Обжигаешь до костей, безжалостно плавишь меня наживую — невесомыми нежными касаниями, бесстыдными поцелуями, самим собой — таким податливым, доверчивым. Только моим. И плавишься сам, задыхаясь от жарких ответных порывистых ласк. Отдаешься без остатка, без сомнений, как в последний раз. Словно завтра для тебя больше не наступит, и сам не хочешь, чтобы оно наступило. То, как ты подставляешься моим рукам, губам, языку, сводит меня с ума. И запах твоей кожи, не успевшей впитать искусственный аромат геля для душа, тоже сводит в ума. В груди колючим разноцветным фейерверком взрываются лютый восторг и неистовая нежность. Незнакомый мне до этого момента трепет сделать что-то не так.       И ледяная игла злобы — прямо в сердце.       У меня были парни, мужчины постарше, ровесники. Точнее, последние лет десять только они и были, развод окончательно расставил всё в моей жизни по местам. Поэтому, что делать, я хорошо знаю и умею быть терпеливым. И с тобой был готов расплавиться, сгореть дотла в твоем пламени, но не причинить лишней боли, ведь ты уже наполнен ею до краёв.       Но ты раскрыт. Безжалостно, широко, потребительски. Чтобы в любой момент, когда кому-то приспичит.       В ту же секунду хочу остановиться. Поддаться затопившей меня злости, когда внутри болезненно клокочет от нежелания уподобляться чудовищу, которое так с тобой обходится. Или я уже уподобился ему? Им? Ты так невинен для всей этой грязи. Мой милый нежный мальчик, хочу спросить прямо сейчас: был ли в твоей, едва пробившейся на свет и окрепшей жизни хоть один день, вечер, ночь, когда тебя просто обнимали, говорили приятные глупости, убаюкивали в своих руках? Когда давали поспать вместо того, чтобы трахать до исступления?       Но я молчу. Ты тоже по-прежнему страшно безмолвен.       Прости за то, что не могу оттолкнуть тебя, отказать в том, чего ты жаждешь сейчас больше жизни. Не посмею. Но постараюсь вложить всё, на что найду в себе смелость, — телом, душой, разумом — чтобы хотя бы сегодня ты забыл свою боль. И не остановлюсь, потому что понимаю — сделаю ещё больнее. Закрываю собой от всего мира, ловлю твое горячее ломаное дыхание и хриплые стоны. Шепчу какую-то бессвязную чушь, называю сотней разных имен и нежных прозвищ. Чтобы ты понял, как до моей невыносимой боли прекрасен и нужен.       Можно ли за одну ночь захотеть стать для тебя сразу всем? Ведь я даже имени твоего не знаю.       Лишь вижу грубые, уродливые, неаккуратно зашитые порезы на твоем левом запястье. И такие же, но чуть менее глубокие — на правом. Навсегда запечатлённые на нежной бледной коже. Они — не желание навредить себе или обратить на себя внимание. Ты хотел умереть — основательно и всерьёз. Когда левая была глубоко порезана, она уже не слушалась, сжать крепко то, чем ты решил прервать свою юную жизнь, не получилось, но это тебя не остановило.       Я легонько глажу шрамы подушечками пальцев, чтобы не разбудить, пока ты спишь, как дитя, разметавшись на измятой постели, — всё такой же горячий, с покрытой испариной кожей, прилипшими к бледному лбу волосами.       Кто же ты, моя загадка?       …Я не собираюсь слушать, что ты никогда не завтракаешь чем-то плотнее кофе. Судя по твоей худобе и прозрачности, ты вообще не фанат еды, но я обязательно это исправлю. Исправлю всё, что будет мне по силам, ведь впереди у нас не меньше двух недель и длинные новогодние выходные — это для начала. Признаюсь, никогда не любил эти нелепые праздники, но этот новый год подарил мне тебя и разделил мою жизнь на «до» и «после». А потом…       Тот, о ком ты рассказываешь мне утром за завтраком, который я заставляю тебя понемножку съесть, улетел вчера с семьёй за границу на праздники. А тебя выставил на улицу. Нашёл себе новое увлечение — столь же непорочное и неискушенное, каким до него был ты.       Он какой-то чиновник, довольно молод и, как водится у их братии, может почти ни в чем себе не отказывать. Увидел тебя, когда инспектировал одну из городских больниц, где безразличной безликой тенью ты лежал в одной из палат с туго забинтованными запястьями в ожидании перевода в «дурку». Он забрал тебя к себе, обеспечил врача, терапию, препараты. И очень скоро ты пришел в себя, чтобы стать его личной игрушкой для каждодневных утех. Дожидаться, пока тебе исполнится хотя бы семнадцать, он не стал. Сбежать назад, в прежнюю сиротскую жизнь, означало вернуться к тому, от чего ты пытался уйти в смерть. За всё это время ты смог даже по-своему привязаться к нему, почувствовать, что кому-то нужен. Но сейчас ты почти совершеннолетний, и в детдоме тебя никто и ничто больше не ждёт.       А мне впервые в жизни хочется пожелать кому-то живому, человеку — ему — смерти. Пусть не мучительной, пусть быстрой и безболезненной, но смерти. Чтобы по-настоящему спасти твою, однажды кем-то небрежно спасенную жизнь, которую он так легко посмел присвоить себе потому, что за тебя некому вступиться, а потом так же легко отказался от тебя за ненадобностью. Так и вижу его — разодетого, холёного, самоуверенного. Маска благочестия и сытой непогрешимости, за которой скрывается гнилое нутро. В его руках верёвка, а петля на твоей хрупкой шее.       Иногда богатое воображение это действительно зло. Я убил бы его сам.       Никита. Произношу твое имя и чувствую на губах горьковатую медовую сладость. Твою сладость. Всё мое время теперь твоё, если ты согласишься его принять. И поверить, что может быть совсем по-другому.