Молись, девочка

«Тебя нет. Есть только расстояние между двух стен палаты».

      Он все ещё выглядел странно болезненным, очень бледным и некрасивым. Однако его темные волосы отрасли, глаза пусть и продолжали смотреть будто сквозь, но казались более оживлёнными, чем были до этого. Иногда, сидя против него, Мармеладова разглядывала его. Девушке нравилось наблюдать за ним. За тем, как он двигается, как рвано вдыхает воздух прежде чем ответить на случайно заданный ею вопрос. Она запомнила, что Раскольников кусал губы (совершенно неосознанно, а словно машинально) всякий раз, когда задумывался над чем-то. Ещё желваки на его скулах подрагивали, когда он подходил к ней ближе, судя по всему, от волнения. Он стал медлителен в последнее время, а и без того худое лицо с выточенными углами заметно осунулось. Глаза из-за этого стали казаться впалыми, неестественно глубокими, а под ними в конце концов выступили первые морщины – от тяжёлого труда, от усталости и недосыпания. И от лет, проведенных вдали от места, которое раньше доводилось именовать домом. Но Родион не скучал за домом. В сущности он не скучал ни за чем, хотя ночами его обуревала внезапно возникающая тоска и тупая боль где-то глубоко в груди.       Спустя годы ей таки удалось прочитать его, но это нисколько не значило, что взгляд сквозь перестал казаться менее удрученным. Он все ещё был болен и не оставалось ничего, что могло бы облегчить ему участь; избавить воспалённый рассудок от страшных мучений.       А иногда он оборачивался к ней, столь крохотной и настолько беззащитной, все ещё дрожащей перед его тощим и обессиленным телом, затем медленно моргал, а ещё позже чуть улыбался тонкими губами. Родя улыбался крайне редко, если улыбался вообще. Увидеть на его лице выражение чуть более снисходительное всегда было для Мармеладовой чем-то, из-за чего она могла всплеснуть руками. Прямо как тогда, когда они сидели где-то у берега, недалеко от соленого бушующего моря. Пенящиеся волны, плескаясь, накрывали влажный бледно-бежевый песок, смывали гладкие камни вместе с крошащимися ракушками. Соня разделила все ещё теплый хлеб и протянула половину Раскольникову, – Угощайся, Родя. Она едва слышно поблагодарила Всевышнего и откусила первый кусок.       – Правильно, девочка, молись. Она обернулась на него. Родион не торопился есть, только смотрел на девушку глазами, наполнившимися удивительной нежностью. Солнце осветило его худое лицо и он, кажется, пытался улыбнуться. Софья не знала, что заставило ее это сделать, но прежде чем успеть рассудить, она бросилась в его объятия и прильнула своими губами к его. Соня пережила так много, уже знала, что обычно случается за закрытыми дверями маленькой комнатушки и что после звука открывающегося замка приходится чувствовать, но ее-то любовь – чистая, светлая, неподдельная любовь – она останется в ней навсегда. Будет бурлить и когда-нибудь наверняка выльется через край.       Родион отвечает ей, отчаянно и почти без сил, но лучше бы он никогда этого не делал. Осталось всего лишь несколько недель, пока Родю наконец-то не выпустят. Жаль только, что ее мечтам суждено было умереть ещё будучи в утробе. У Дмитрия с Дуней были другие планы, и Соня никак не могла воспротивиться им обоим, ведь они были единственно правы – он должен лечиться.