Подстилка

Поднести прохладные пальцы к коже, уже в паре сантиметров от нее почувствовать подушечками этот жар. И не дотронуться. Такое умиротворенное лицо. Такая нежность. Расслабленные губы, мягкие… размеренное дыхание… Так страшно разбить хрупкую тишину судорожным вдохом, неловким прикосновением соскользнувших пальцев… Раскрытой ладонью едва задеть распущенные волосы, тыльной стороной — чуть коснуться щеки, позволив себе эту слабость, и затаить дыхание. Судорожный вдох. Выдох-вдох. Срываясь с места, бежать вслед за ней, точно охотник за испуганной ланью. Настигнуть ее у самого выхода, схватить за талию, прижать к себе и сжать в тисках неожиданно для себя самого посильневших рук и с упоением ощущать, как она бьется в его хватке словно синица, бешено хлопая крыльями. Распахнутые глаза, зажимающая рот ладонь. Так часто бьющееся сердце под пальцами второй, прижимающей к засранному дивану. Сильно сжатые зубы на неосторожно подставленных пальцах. Усмешка и тихое «шшш». Отлетающий в сторону белый передник, задранный подол сарафана и стянутые до колен колготки, звон пряжки ремня. Обжигающе горячая кожа под губами, солоноватая, когда проводишь по ней языком. Легко дуя на влажный след. Рывком раздвинутые бедра, впивающиеся в плечи ногти. Одно резкое движение и едва слышный хриплый стон — рот уже зажат жестким поцелуем. Не выпущу. Хочу тебя. Непереносимый голод. Нестерпимая жажда. Рваные движения, распластанное тело, распятое на кресте страданий — самая тонкая грань между острой, прожигающей внутренности болью, и отвратительным жаром, выступающим потом на лице. Пальцы, сжатые на горле, на бедрах, нетерпеливо дергающие на себя, губы, терзающие нежную кожу, — оставлять метки — моё — чтобы знал, всегда помнил. Вскрики, прорывающиеся до слуха сквозь шум в ушах. Выгибающееся тело, желанное, горящее в агонии. И кромешная темнота в голове. Вплотную. Тесно. Резко. Больно. Так упоительно сладко. Трахать ее и входить до упора, сбивчиво дышать, держать тонкие запястья над головой, а самому слизывать соленые дорожки слез с ее раскрасневшихся щек, кусать за шею, подбородок, а затем зажимать ей рот сильнее, потому что крики, звучащие в унисон порнухе, проигрывающейся на видике, оглушают и бесят. Бить ее по лицу, сжимать пальцами щеки и не давать отвести взгляд, а потом другой рукой, как клешнёй, впиваться в белую-белую кожу бедра — созданную целовать. Отчаянный крик, доходящий до хрипотцы, будто на ней просто пультом убавили звук. Отрешенное лицо и вознесенный к потолку взгляд, пошлое чавканье, нестерпимая дрожь в ногах. Смазанный поцелуй в потный висок, дьявольская улыбка, обнажающая зубы, нет — клыки — и спутанные на голове волосы. Так отвратительно тепло, так отвратительно мерзко, желчь, стоящая в горле комом, заставляет давиться. Высохшие на лице слезы, неприятная липкость там, внизу. Прикрытые в истоме веки. — Адидасовская подстилка. Чужая удаляющаяся поступь. Затихают на фоне порнушные стоны. Звон стекла. И рыдания, разрывающие грудь, но тихие, до невозможности тихие — а вдруг он вернется и все повторится сначала?