Смотря на него

Но в итоге тебя пришибает совсем не то, чего ты боялся. Чак Паланик «Призраки».

За свою короткую жизнь Герман, наверное, впервые почувствовал доброе отношение к себе. Но на огромный шкаф, доверху набитый новыми вещами, всё ещё смотрел с растерянностью и опаской, не забывая напоминать самому себе, что в ближайшее время всё это добро нужно будет вернуть туда, откуда его привезли. Он же не содержанец какой-то! – Я хочу заняться твоим образованием, – фраппировал заявлением Кирилл во время завтрака. Это был первый раз, когда Герман завтракал с ним за столом, и Лаврентьеву стоило нечеловеческих усилий ежеминутно не говорить что-нибудь вроде: «как ты сидишь?», «выпрями спину и соедини колени», «не накалывай на вилку такие огромные куски и не чавкай!» – Хочу посещать с тобой выставки, музеи и концерты. Хочу, чтобы ты приобщился к прекрасному. – Зачем тебе всё это нужно, если я – временный гость? – уточнил Герман, зачерпнув ложкой побольше мёда из красивой вазочки на столе. – Я бы вообще хотел, чтобы ты мне не надоедал. – А чем я тебе надоедаю? Я стараюсь тебя поменьше трогать и не перехожу границы. А вот ты, чертёнок такой, сегодня с шести утра споришь со мной о том, куда впадает река Волга! Я тебе говорю, что в Каспийское море, а ты упёрся, как барашек: «нет, в Баренцево!» Подумай головой, как такое может быть, если Баренцево море – это окраинное море Северного Ледовитого океана! – Вот этим ты мне и надоедаешь! – насупился Герман. – Мог бы со мной просто согласиться, а не начинать эту… Как её там? Дискуссию, вот! Кирилл выпустил изо рта нераскуренную папиросу, откинулся на стул и сдержанно рассмеялся. – Кстати, почему ты не надел новые вещи? – поинтересовался он. – Это не очень-то приятно. У тебя, вон, модных сюртуков и фраков – на полдома, даже в один шкаф всё не поместилось. А ты до сих пор сидишь в этой своей рубашке как бедный родственник. Она ведь очень тонкая, а в доме прохладно. Заболеешь, простудишься, я тебя лечить не буду. – Да кто бы сомневался, – фыркнул юноша и поморщился от сладости на языке – кажется, он переборщил с мёдом. – Слушай, а как тётя Глаша такие вкусные блины печёт? Что она в тесто добавляет? – Блины пекла не Глафира, а кухарка, – пояснил Лаврентьев, подумав о том, что нынешнюю работницу пора бы заменить. Блины она в самом деле пекла знатные, да в целом, готовила всем на зависть, но вот на Германа поглядывала с явной неприязнью. Очевидно, она видела в нём соперника. Раньше-то Кирилл мог уединиться с ней в пустых покоях на часок-другой, а теперь только и делал, что крутился возле этого белобрысого обормота. Сегодня даже второй шкаф, уже в другой спальне, приказал освободить, потому что «попозже надо будет Герману ещё весенние вещи купить». – Глафира только закупает продукты и составляет меню, ведёт финансовую отчётность в доме. Кухня – это не её ипостась. Тебе завтраки она приносила в виде исключения, потому что ты ей очень понравился. Герман, ну посмотри, ты весь испачкался мёдом! Что ты за поросёнок-то! Нет, с этим точно нужно что-то делать. Вечером сходим на концерт, а после я постараюсь объяснить тебе хотя бы самые простые правила этикета. – На какой концерт, что я там не видел, – с набитым ртом отмахнулся Квятковский. – Я тебе сейчас собственный концерт устрою. – Мне принять это за угрозу? – Нет, ты неправильно понял, – рассмеялся юноша, продолжая капать мёдом на штаны. – В прямом смысле. У тебя в гостиной стоит рояль. Ты на нём играешь? – Нет, я так и не научился. Мой брат играет, – Кирилл в мгновение помрачнел. Воспоминания о последнем визите Сергея в усадьбу были для него очень тяжелы. Брат теперь на полном серьёзе считал его насильником и изувером. Надо бы написать ему, объясниться. Квятковский вытер ладони о рубашку и, оставив на столе кружку с недопитым чаем, направился в гостиную. А через минуту, увидев, что Кирилл не последовал за ним, повернулся и зазывающе помахал рукой. В гостиной комнате Герман сел за рояль и заиграл «Лунную сонату» Бетховена – одно из своих любимых произведений великого композитора. Тонкие пальцы порхали по инструменту, как лёгкие бабочки, с осторожностью, граничащей с благоговением. Мелодия была печальной, загадочной и проникновенной – как и настоящая лунная ночь. Клавиши на заедали, звуки отличались чистотой, и глаза Германа невольно наполнились слезами. Он с головой окунулся в иной мир. Юноша никогда не считал себя гением в этой области, никогда не претендовал на рукоплескания и благодарственные оды слушателей. Он просто играл так, как умел, как учился и запомнил. Звуки золотистыми ниточками тянулись с самого дна его души, волновали и успокаивали, радовали и печалили, бодрили и убаюкивали, рассказывали то, что было понятно только ему. Или не только? Кирилл застыл в дверном проёме гостиной, смотря в одну точку. Он был поражён, оглушён, он не понимал… Так его любимую сонату не играл никто – ни Сергей, ни даже специально приглашённые музыканты. У них получалось либо слишком чопорно, либо, напротив, слишком помпезно – фарс ради фарса. А Герман… Он играл так же, как делал, кажется, всё в жизни – открыто, от души, немного сумасбродно, не стесняясь никого и ничего. Длинные пальцы юноши замерли на клавишах, звенящая мелодия затихла, едва он почувствовал на своих плечах уже знакомые крепкие руки. Однако теперь эти руки не сжимали, а нежно касались его тонких, почти птичьих косточек. Сильные пальцы обжигали, бледная кожа почти плавилась под ними. – Кирилл, – вздрогнул Герман, повернув голову. – Ну ты чего? Тебе понравилось? – Да, – Лаврентьев был в восторге не только от игры, но и от опасной близости к своему подопечному; к фарфоровому снежному мальчику. – А откуда ты узнал, что это моя любимая композиция? – Я не знал, – ответил Квятковский, умилительно захлопав длинными ресницами. В следующую секунду он оказался вплотную прижат к чужой мощной груди. – Кирилл, не… – испуганно вздрогнул юноша и опёрся на клавиши позади. Воцарившуюся ненадолго тишину разорвала целая симфония беспорядочных звуков. – Стой, прекрати, что же ты творишь! – Я просто обнял тебя, – Кирилл насилу отстранился. Хотелось целовать, кусать, касаться, доводить до исступления, смотреть широко распахнутыми, опьянёнными, потемневшими до цвета падевого мёда глазами в драгоценные чистые сапфиры напротив, нарушить целомудрие капризных губ, оставить отметины на белизне промёрзших тонких плеч, ухмыляться, упиваться стонами и вздохами, наконец-то услышать, как поёт эта пташка, но ему было необходимо сдерживать себя. Он и так пошёл не тем путём и напугал Германа. Пусть тот сам определится, чего хочет, и хочет ли вообще. Кириллу не раз доводилось быть напористым и грубым, но не с этим человеком. Нет. С предвесенним, хрупким, чистым, как белый лист, юношей так нельзя. Лаврентьев это понял, выжег на подкорке мозга, пусть и с опозданием. Стать художником, что нарисует шедевр на девственно-чистом холсте, – это кропотливая и ответственная работа. – Я не продаюсь за тряпки, – с вызовом выплюнул Герман. – И вообще, не продаюсь! То, что я тогда пришёл к тебе и согласился на такие отношения, это… Это ничего не значило, понял? Я был в очень трудном положении, в шаге от пропасти. Я даже задумывался о самоубийстве. Доведённый до отчаяния человек способен на разного рода нехорошие поступки. Но характер у меня совершенно другой. – Я знаю, – кивнул Лаврентьев, вдохнув запах волос парня. – И мне это очень нравится. Ты немного ввёл меня в замешательство, когда сказал, что продаёшь свои старые вещи старьевщику, чтобы после купить новые, красивые и модные. Я подумал, что ты привязан к материальному, что хочешь красивой жизни. Я решил, что так будет проще… А потом я разозлился на тебя за то, что ты опозорил меня перед гостями. Меня понесло не туда, и… – Я тебя опозорил? Это ты гладил меня по ноге на глазах у гостей, – Герман упёрся ладонями в широкие плечи, тем самым снова попросив Кирилла соблюдать дистанцию. Тело его покровителя дышало совершенно необъяснимым, незнакомым юноше жаром, а в дьявольских глазах напротив горели развороченные звёзды. – Спасибо, что не выше! Кирилл, пожалуйста… Я уже не считаю тебя злодеем и меня не страшат твои прикосновения, но близких отношений мне не хочется. Я не готов к такому, понимаешь? И я... Раз уж мы разговорились, я бы хотел попросить разрешения проведать Мишку и Тимошку. Мне нужно убедиться, что с ними всё в порядке. – Но ты же потом не вернёшься, – вдруг как-то безнадёжно усмехнулся Лаврентьев. – Вернусь. Меня больше нигде не ждут. – Хорошо, иди. Но при одном условии. Нет, даже при двух. – При каких? – одними губами уточнил Герман. С одной стороны, его неслабо коробило оттого, что он, как десятилетний мальчишка, отпрашивался в гости к друзьям. И у кого! У человека, который ему – не отец, не брат, не сват и даже не седьмая вода на киселе! Да где такое видано?! А с другой – в его же интересах было решить всё полюбовно, без ссор и свар. Мало ли, чего ожидать от разозлённого Кирилла. Покидать усадьбу в ближайшие дни он не собирался, а если живёшь на чужой территории – живи по чужим правилам. – Ты пойдёшь со мной на концерт. А потом расскажешь что-нибудь о себе; что-нибудь личное, что ранее никогда никому не рассказывал. Хорошо? Герман смежил веки в знак согласия. Эти просьбы были вполне себе выполнимыми. *** В полдень Герман навестил Мишку и Тимошку – с ними и вправду всё оказалось в порядке, хоть и выглядели они испуганными и расстроенными. Да и как ещё могли выглядеть люди, которых лишили постоянного заработка? Жандармы недвусмысленно намекнули Мишке, что в следующий раз они не будут такими добрыми, и парень решил хотя бы несколько месяцев не бродить по улицам и никому не показываться на глаза. Кроме того, он опасался мести со стороны друзей тех ублюдков, что затеяли драку. Тимоша последовал примеру брата. И теперь они целыми днями сидели дома, скучали и питались только крупами и дешёвыми овощами. Германа братья встретили с распростёртыми объятиями. Удивились его быстрому выздоровлению и новой одежде, а Квятковский и сам не мог понять, почему на нём всё зажило как на собаке. Раны, конечно, были неглубокими и неопасными, но он всё равно ожидал, что они принесут немало дискомфорта. Но на деле – у него почти ничего не болело и ходить он мог, хотя и прихрамывал. Видимо, те растворы, которыми ему обрабатывали раны в доме Кирилла, были очень хорошими и дорогими. А что до одежды, о её происхождении Герман соврал – сказал, что отец прислал денег, вот и появилась возможность обновить гардероб. На вопросы о «мужчине, который спас его от наказания» юноша тоже отвечал расплывчато: придумал легенду, что Кирилл – его родственник, с которым они поссорились, но теперь помирились. – Ничего себе, у тебя родственник! – протянул в ответ Миша. – Такой красивый, богатый. А почему ты тогда бродяжничал? – В жизни бывают разные ситуации, – неохотно пояснил Квятковский. – И вообще, я не бродяжничал! Я жил с вами, считал себя частью вашей семьи. – А теперь где будешь жить? А нас к себе пригласишь? А Герману бы и вправду хотелось пригласить друзей в усадьбу. Хотелось, чтобы они посмотрели на совершенно иную жизнь, чтобы вкусно поели, от души намылись в ванне и сладко выспались на мягких перинах. Хотелось хотя бы на один вечер устроить для этих бедных парней сказку наяву. Но он знал, что Кирилл не потерпит такого самовольства на своей территории. – Пока я живу у того самого родственника. А потом – не знаю, наверное, к отцу уеду. Я бы вас пригласил, но я сам там на птичьих правах. Но я попробую договориться, может, что-нибудь и получится. А вечером Герман, как и обещал, отправился с Кириллом на мероприятие – правда, не на концерт – там уже не оказалось мест, а на балет. Квятковский всегда считал, что билеты на премьеры нужно приобретать заранее, но, видимо, у Кирилла и тут были связи. Юноша с превеликим интересом осматривал новую для себя обстановку. Интерьер внутри здания был роскошный, словно в Средних веках. Герман вообще мало где бывал – почти вся его жизнь прошла на улице его родного имения. Иногда он вместе с родителями ходил в парк и театр, но тоже в те, что располагались неподалёку от дома. А тут было столько всего – смотри не хочу! Хоть все глаза прогляди! – Кирилл, глянь, какое окно большое! А потолки какие высокие! Сдохнуть можно! А нам на головы ничего не обвалится? – захлёбываясь от восторга, щебетал парень. – Мне в детстве один раз на голову прямо с потолка паук упал, представляешь? Здоровенный! Вот такой, – на этих словах он развёл ладони в стороны, показав размеры паука. – Я чуть на месте копыта не отбросил! Кирилл – потомственный интеллигент, могущественный авторитет, который, к тому же когда-то внёс денежный вклад в реставрацию этого театра оперы и балеты, а посему был хорошо знаком артистам и зрителям, то краснел, то бледнел и постоянно дёргал своего спутника за рукав. Но Герман только хлопал ресницами, совершенно не понимая, чего от него хотят, и продолжал: – Кирилл, а когда мы жрать будем? – Ты что меня позоришь?! – вконец рассердился Лаврентьев. – Что ты за негодник! Какие ужасные слова ты говоришь! Если ты хотел, чтобы моя репутация потерпела крах, поздравляю, ты добился своего. И есть мы сегодня не будем! Ты и так умудрился за один сегодняшний день съесть мой недельный запас сладостей! У тебя что, два желудка? – Ну нет! – возмущению Германа не было предела. – Мы так не договаривались! Я пообещал, что схожу с тобой на эту херню, – парень многозначительно обвёл рукой пространство вокруг. – Расскажу о себе что-нибудь личное, что раньше никогда никому не рассказывал… Когда у меня умерла любимая кошка, я захотел её воскресить и сварил для этой цели зелье из незрелых яблок, смолы и куриного помёта. Мне тогда было десять лет. Достаточно личная информация? А взамен я хочу мороженое! Или пирожное! А лучше… – но договорить Квятковский не успел, так как Кирилл зажал ему рот рукой. Герман и сам заметил, что на него глазели все вокруг, и посему решил вежливо сгладить неловкий момент. Он помотал головой, стряхнул ладонь Кирилла и продекламировал, улыбнувшись во все тридцать два зуба: – Здравствуйте, люди добрые! Какие вы все красивые! Когда дело дошло до снятия одежды в гардеробной, Кирилл вдруг сказал: – Если хочешь, можешь снять ещё и пиджак, – на самом деле, ему очень хотелось украдкой посматривать на очертания ключиц юноши. А пиджак бы сильно препятствовал обзору. – Серьёзно? Ну ладно, – пожал плечами Квятковский и начал расстёгивать пуговицы. – Да ты что? – ужаснулся Лаврентьев. – У тебя под пиджаком ничего нет?! Кто же так одевается?! И как я не проследил! Я думал, у тебя там рубашка! Застёгивай пуговицы быстрее! И так опозорился дальше некуда. Кириллу отчего-то было физически невыносимо на это смотреть. Повело. Благо, рядом оказалась массивная вешалка, о которую он и опёрся. Он не выдерживал такого истинного изящества, такого воплощения нежности, что стояло прямо перед ним и уже доверчиво взирало на него небесными глазёнками, накручивая на тонкий палец кашемировую прядь волос. Да почему юноша-то такой необыкновенный, с ума сойти, откуда он только взялся… – Прости, – вдруг попросил Герман. – Я больше ничего не буду говорить. Для меня просто здесь всё ново, интересно. Я немного забылся. Кирилл мимолётно глянул по сторонам и погладил мягкую, как лебяжий пух, щёку парня. Тот вздрогнул, но не отстранился. Когда началось представление, Герман некоторое время сидел молча. У них с Кириллом были самые удобные и дорогие места, а позади дежурил официант, в любой момент готовый подать вкуснейшие напитки и деликатесы. Но где-то через полчаса Квятковскому всё откровенно наскучило. Пиджак начал жать ему подмышками, глаза – закрываться, а голова – то и дело склоняться на грудь. – Герман, – потормошил его Лаврентьев. – Не спи. Неужели тебе не нравится балет? Это же так красиво. Ты ведь никогда ранее такого не видел. – Да, девятнадцать лет не видел и ещё бы столько не видел, – буркнул Герман. – Я люблю музыку, картины, книги. Но в другой обстановке. Здесь всё долго, муторно, скучно! Нельзя ни поговорить, ни покурить, ни ноги под себя поджать! Слишком много помпезности. А где есть помпезность – там нет ума и сердца. Ещё и стулья такие высокие! Как бы не нае… Не брякнуться к ядрёной фене! Ну что ты так на меня смотришь? Это тоже плохое слово? – Милый мальчик, кто занимался твоим воспитанием? – Никто, – Герман обиженно надул губы. – Ну, родители немного. Но наша семья особо нигде не бывала, ни с кем не общалась. Мне ни к чему были манеры. На мероприятия нас не приглашали, узнаваемых родственников у нас не было. К тому же, родители меня не очень-то любили и не следили за тем, где и с кем я шатался. Я был своим в компаниях бродячих музыкантов и попрошаек – сам понимаешь, какой там уровень культуры. – Почему ты говоришь о родителях в прошедшем времени? Они живы? – Только отец, но и с ним я на данный момент не общаюсь. Мать умерла от тяжёлой болезни. – Какой кошмар. Ладонь Лаврентьева упала на чужое колено и начала вырисовывать узоры на шёлковых брюках. Ему вдруг стало так пронзительно жаль Германа! Квятковский опустил голову. Он старался не пускать такие мысли на передний план, открещивался от них, но ему нравилось сидеть рядом с таким человеком – с величественным, дорогущим, высоким, похожим на древнегреческого бога, пахнущим пряным одеколоном. От этого Герман сам себе казался важным и знатным. – «Чёрт, он скоро меня сломает, – подумал Кирилл с необъяснимым страхом, хотя глагол «сломает» сейчас не имел дурного значения. Под ним подразумевалось что-то вроде: «я скоро растаю, как коровья лепёшка на солнцепёке. Если уже не растаял». – Я привязываюсь к нему. С каждым днём всё сильнее». *** Но окончательно Кирилл растаял, когда Герман, уснув, положил голову на его плечо. Мужчина боялся пошевелиться и до конца балета просидел истуканом. А когда Герман проснулся и, зевнув и потерев глаза, заявил, что снова проголодался, понял, что сегодня готов вести его куда угодно и кормить сколько угодно. Эта симпатия была для Лаврентьева совершенно иррациональной, чуждой его принципам. Он никогда ранее так близко не общался со столь невежественными, простыми, как три копейки, людьми. С этим слоем населения у него не было ничего общего, никаких точек соприкосновения. Он не мог быть интересен дурковатым неискушённым обывателям, а они – ему. Да, иногда он мог от скуки переспать с кухаркой или с пастухом, но не более того. Но они и не были похожи на Германа! Даже ни на толику! На него никто не был похож. Кирилл никогда не видел таких людей! Этот юноша был необыкновенным во всех отношениях и смыслах. Наверное, ответ на вопрос «откуда он только взялся» – это «свалился с луны». – Где ты хочешь поесть? – поинтересовался Лаврентьев. – В ресторане? – Я… – Герман вцепился в волосы. Ситуация медленно, но верно выходила из-под контроля. Кирилл явно заигрывался, а он ему это позволял. – Ресторан? Это свидание? – уточнил он свистящим шёпотом, так, чтобы услышал только Кирилл. – Можешь так считать. – Тогда я не пойду, – воспротивился юноша. Внутренний голос подсказал, что он на верном пути. Он ещё не решил, хотелось ли ему отношений с Кириллом, а тот и так потратил на него баснословную сумму. Если всё-таки придётся отрабатывать, у него никаких сил не хватит! – А я пойду, – пожал плечом Кирилл. – Мне хочется чего-нибудь выпить. Ты тогда отправляйся в усадьбу и ложись спать. Увидимся утром за завтраком. – Нет, я с тобой, – вздрогнул Герман, и Кирилл коварно улыбнулся – на это он и рассчитывал. Во-первых, Квятковскому было боязно возвращаться в имение в полном одиночестве, да ещё по темноте – вроде только вечер, не ночь, а уже хоть глаз коли, а во-вторых, он сомневался, что Кирилл пойдёт в ресторан без компании. Наверное, подцепит себе сопровождающую или сопровождающего. С одной стороны, плевать, а с другой… – «И с другой, тоже плевать», – заверил себя Герман, но в ресторан всё-таки отправился. Заведение находилось в самом центре города. Посетителей здесь было много, что ещё больше взволновало и без того развинченного Квятковского. Он то и дело поправлял волосы и воротник пиджака. Но люди вокруг смотрели на него без удивления, как на своего, ведь наряд у него был дорогим и красивым, а черты лица – аристократическими. Странности проявляли себя лишь когда юноша открывал рот. – Что ты будешь? – поинтересовался Кирилл, сев напротив своего спутника. – Может, говядину «Шатобриан»? Герман испугался незнакомого слова, но вместе с тем оно его рассмешило. – Нет, спасибо, – обратился он одновременно к Кириллу и к подошедшему официанту. – Я ничего не хочу. – Ты издеваешься? Ты десять минут назад говорил, что голоден! – повысил голос Лаврентьев. – А у вас есть сушёная рыба и картошка? – пробормотал юноша, вспомнив, чем обычно лакомился в компаниях бродячих музыкантов. Сейчас ему в самом деле захотелось чего-нибудь простецкого и знакомого. А то от всяких заморских деликатесов уже в животе крутило! Кирилл испустил тяжёлый вздох и сам продиктовал официанту пару-тройку витиеватых названий. – А может, наконец-то выпьем? – предложил Герман. Ему очень хотелось расслабиться. – Нет, – помотал головой Лаврентьев. – Пить ты отныне не будешь. Ты не знаешь меры. – Да ты что, Кирилл? Предлагаешь мне просто сидеть и смотреть, как ты сам заливаешь за воротник? – А кто тебе сказал, что я буду пить? Я передумал. Обойдёмся крепким чаем. Лучше расскажи мне ещё что-нибудь о себе. Например, где и когда ты научился играть на рояле? – Дома и научился, – ответил Квятковский, попутно рассматривая интерьер ресторана – массивные канделябры, стеклянные бутыли и мягкую цветовую гамму стен, скатертей и штор, что способствовали уюту и желанию провести здесь как можно больше времени. – Захотел, как ты выражаешься, приобщиться к прекрасному, попросил отца купить инструмент и нанять учителя, он согласился. – А что насчёт института? Ты где-нибудь учился, поступал? – Да, в столице. Но после ссоры с отцом бросил учёбу. А здесь, пока я жил с тётей, у меня был только репетитор по точным наукам. Я перестал к нему ходить, когда появились проблемы с деньгами. – Хорошо, а какого будущего ты бы для себя хотел? Кем ты мечтаешь быть? – Если скажу, ты не будешь смеяться? – Не буду. – Я бы хотел стать пиратом. Но только не злым, который грабит мирных сельских жителей и топит морские судна, а, наоборот, добрым, который бы наводил на море порядок. – Тогда какой же это пират? Это законопослушный моряк с огромным сердцем и чистой душой. Кириллу полагалось бы похохотать над услышанным. Правда, полагалось, потому что Герман сказал полную чушь – как и двадцать минут, час и три часа назад. Если юноша открывал рот – стоило ждать катастрофы. Но почему-то Кирилл не расхохотался. Даже помыслов таких не возникло. Необъяснимая нежность заполнила всё его существо, разлилась теплом в солнечном сплетении и расцвела улыбкой на губах. – Да? – поднял брови Герман. – Я об этом никогда не задумывался. Я просто всегда знал, что пираты связаны с морем, а я очень люблю разные моря. Особенно Баренцево, в которое впадает Волга. – Да твою же… – выругался Лаврентьев, но очень тихо: так, что даже Герман не услышал. Теперь он окончательно убедился, что за юношей необходим присмотр, причём очень надежный. Сам по себе Герман – прекраснейший человек, но вот нежелание учиться, отсутствие каких-либо стремлений, помноженные на доверчивость и неумение выживать в сложных ситуациях, – очень страшные черты, ведущие ко всякого рода порокам и душевным расстройствам. Сломать Герману жизнь проще простого – лишить опоры, подтолкнуть на кривую дорожку, и через несколько лет место беспечного юноши с мягким, как у птички, сердечком займёт опустившийся алкоголик или городской сумасшедший – с такими же огромными голубыми, но несчастными глазами. Нет, Кирилл не мог допустить, чтобы это произошло. Ему уже было не столь важно, какие отношения с Германом будут связывать его в дальнейшем, и будут ли вообще, он просто хотел подготовить парнишку к взрослой жизни. Это ведь всё равно, что помочь ребёнку, – доброе дело, плюсик в карму. – Кирилл, а почему ты такой богатый? – вдруг полюбопытствовал Квятковский. К этому времени на стол подали диковинные блюда из мяса и рыбы, но парень был так увлечён разговором, что не обратил на них внимания. Удивительно! – Ты награбил это всё? Сделал состояние на чужом горе? Или отравил сестру и мать, чтобы завладеть огромным наследством? – Что ты говоришь, боже мой! – в который раз за вечер ужаснулся Кирилл. – Я действительно унаследовал немалую часть состояния своих родителей, но законными путями. А ещё я принимаю участие во многих мероприятиях в Москве и за её пределами, а также в делах города, со мной советуются очень важные люди, и всё это оплачивается. Честно сказать, я бы не хотел посвящать тебя во всё это. По крайней мере, на данном этапе. Ты явно не готов к такому объёму информации. – То есть, ты никого не травил? – пожалуй, это было единственным, что по-настоящему интересовало Германа. – Точно-точно? – Нет, конечно же. Сестру я выдал замуж, причём весьма удачно, – о том, что сама Екатерина так не считала, Кирилл решил умолчать. – А мать умерла, когда мне было двадцать три года, во время четвёртых родов, произведя на свет мертвого мальчика. Она была уже немолода, сорок один год… Вот и не справилась. Отец пережил её на два года, сердце не выдержало. – Прости, пожалуйста. Наверное, я не должен был… – Всё в порядке, Герман. Я принял это, смирился. Мёртвым – спать вечным сном, а живым – жить. Ты ведь тоже совсем недавно потерял мать. Это обычная история; не я первый, не я последний. – Кирилл, а можно задать тебе ещё один вопрос? – промолвил присмиревший, расстроенный Квятковский, и тревога волной пробежала по его позвоночнику. – Да, конечно, – Кирилл явно не понял, зачем собеседник спросил у него разрешения. – Та девушка, с которой ты тогда был у ресторана… Кто она? – Какая девушка? Ольга? Она моя старая знакомая, не более того. – Но вы целовались, – напомнил Герман, сам удивившись неизвестно откуда взявшейся пытливости. – Ты трогал её за талию и выше. Только не подумай, что я за вами подсматривал! Я просто стоял неподалёку и глазел по сторонам, вот и заметил. Совершенно случайно. На губах Лаврентьева вновь появилась улыбка, полная тихого тепла и света. Интересно, почему Герман заговорил об этом? Неужели ему не всё равно? Лёд тронулся? – Герман, я не буду увиливать, я спал с Ольгой не один и не два раза. Она являлась моей постоянной любовницей на протяжении четырёх лет. А знакомы мы вовсе с младых ногтей. Но на данный момент между нами ничего нет, я совершенно свободен. Тот поцелуй у ресторана… – Кириллу снова стало в высшей степени неловко. Он знал, что Герман его не поймёт. Этот неиспорченный молодой человек наверняка даже представить себе не мог поцелуи вне отношений, в то время, как для него, Кирилла, это было обычным делом. – Понимаешь, мы оба – публичные люди. Ольга – вообще актриса. Она ежедневно крутится на сцене и чёрт знает, с кем она там только не целовалась! Для нас это просто игра, часть шоу. Если бы ты присмотрелся, то заметил бы, что в моих прикосновениях не было ни любви, ни страсти. Я просто обменивался любезностями с красивой куклой, что в тот вечер отлично дополняла мой образ – у нас даже одежда была в тон друг другу. – Фу, как грубо и глупо! Нельзя так относиться к женщинам! Она, наверное, влюблена в тебя, а ты… – Она влюблена одновременно во всех и ни в кого. Принадлежать одному человеку она никогда не сможет. И давай наконец-то закроем эту тему. Почему ты не ешь? У Германа пропал аппетит. Совсем. После услышанных слов от Кирилла у него возникло ощущение, что он вывалился в грязи, хотя эти слова были не в его адрес. Назвать живую женщину «красивой куклой, что отлично дополняла его образ»! Неслыханно! Кто в здравом уме станет так относиться к людям, да ещё заявлять об этом во всеуслышание? – А я? – обронил парень. – Я ведь не дополняю твой образ. Я позорю тебя перед важными людьми, тебе приходится за меня краснеть, но ты… – Да, это так, – согласился мужчина. – Но я всё равно готов просить тебя сопровождать меня везде и всюду. Вот и делай выводы. *** Прошло ещё некоторое время со дня появления Германа в усадьбе. За этот промежуток изменились и сам Герман, и Кирилл. Квятковский стал более сдержанным в выражениях и образованным, а Лаврентьев – более мягким и доброжелательным ко всем и вся. Постоянные обитатели усадьбы теперь тоже относились к Герману неплохо. Юношу полюбили за нежность, доброту и благотворное влияние, которое он оказывал на Кирилла Ювенальевича. Его давно никто не оскорблял и не приравнивал к прошлым любовникам Лаврентьева; все понимали, что на тех самому барину было плевать, а вот на Германа – с точностью до наоборот. По отношению к Квятковскому Кирилл почти всегда был великодушным и спокойным, многое ему прощал. А после того, как Герман начал каждый вечер играть на рояле любимые композиции Лаврентьева и продемонстрировал ему свой талант в живописи, Кирилл вовсе, что называется, поплыл и попал. Рисовал и музицировал Квятковский всем на зависть – он не ограничивал себя в жанрах живописи, из-под его руки выходили пейзажи, натюрморты и даже портреты; но к последней разновидности картин Герман подходил с опаской и нерешительностью, так как считал, что пока не умел изображать подлинные черты человеческих лиц, и вместо губ, глаз и скул, которые у каждого уникальны, у него выходили «какие-то путанные кривые». А наигрываемые им композиции пронизывали и растворяли всё вокруг. Даже самые твёрдые материи под влиянием волшебных звуков становились воздушными. Кирилл даже завидовал роялю – ему-то Герман отдавался на все сто процентов! Клавиши инструмента словно взирали на Лаврентьева со злоехидством: «Посмотри, мы открываем тебе настоящего Германа – такого увлечённого, вдохновлённого, беззащитного. Нам это под силу, а тебе – нет. Для музыки он открыт, а для тебя – недоступен». И Кирилла это злило до скрежета зубов. Вскоре с Германом познакомился и Лаврентьев-старший, который нанёс визит в усадьбу по просьбе брата. Сергей остался доволен тем, что ошибся насчёт Кирилла, что тот не оказался насильником, а до остального ему не было дела. Герман также произвёл на него положительное впечатление – невооружённым глазом было видно, что у парнишки светлая, бесхитростная душа, а манеры можно привить. Однажды Сергей даже встал на сторону Германа в небольшом домашнем конфликте. Кирилл сидел в кресле и читал газету, как вдруг в это же кресло захотел сесть Квятковский. – Кирилл, встань, пожалуйста. Или подвинься, – попросил юноша. – Даже если я подвинусь, ты сюда всё равно не влезешь, – ответил хозяин дома. – Сядь на диван. – А я не хочу на диван, я хочу именно сюда! – заявил оскорблённый до глубины души Герман и вдруг позвал: – Сергей! Пожалуйста, скажите что-нибудь Кириллу! Он меня на кресло не пускает! – Кирилл, ты ненормальный? – пошёл в атаку гость усадьбы, который в это время перебирал книги на этажёрке. – Посмотри на себя, сидишь как увалень, всё место занял. Иди делом займись! Пусть Герман посидит. Нельзя мальчишку обижать! – Вы сговорились? – рассмеялся Кирилл. – Молодец, Герман, далеко пойдёшь. Уже соратника себе нашёл! Иногда Лаврентьев-младший подтягивал знания Германа в географии, физике и других областях. Это всегда было очень забавно. Вот и сегодня не обошлось без инцидентов. – Саргассово море – это единственное море в мире без берегов, – рассказывал Кирилл, изредка посматривая на карту мира. – Оно находится в северной части Атлантического океана и окружено четырьмя океанскими течениями без береговой линии. Запиши это. – Я запомню, – ответил Герман, который тоже не терял времени даром – он пририсовал рожки и усы к маленькому портрету Христофора Колумба в атласе. – Площадь этого моря периодически меняется. – Эх, вот бы попасть на настоящее море! Искупаться там! – Уровень поверхности моря выше уровня океана, течения которого создают вращение Саргассова моря. Так, Герман, ты меня совсем не слушаешь. Расскажи-ка мне про своё любимое Баренцево море, если Саргассово тебя не интересует. – Я? – испугался Квятковский. – А я знаю только, что туда впадает река Волга! – он давно понял, что это не так, но захотел понаблюдать за реакцией наставника. – Вот баран, – выругался Кирилл. – Подойди ближе, посмотри на карту. Герман доверчиво, будто знал Лаврентьева всю жизнь, встал со стула и занял место по правую руку от мужчины. Его тонкий палец начал вырисовывать на карте замысловатые узоры. – Садись ко мне на колени. – Этому точно не бывать! – Садись, не капризничай. Так будет удобнее. Ты ведь меня уже не боишься. Герман выполнил просьбу. Чёрт, а ведь и вправду удобно! Кирилл хотел продолжить свой рассказ о морях, но мысли спутались, а язык онемел. Квятковский засмеялся. Абсурд среди абсурда! Человек, который казался ему самым пугающим в мире, дьяволом во плоти, вёл себя с ним так… – «Его руки… Они такие сильные, большие, тёплые, – подумал юноша. – С ним так уверенно себя чувствуешь. Эти руки – как дом, шлем. Господи, какая дурь мне в голову лезет! Грех-то какой! Этому нельзя потакать, нужно искоренять, бороться. Это ведь ненормально! Ох, мамочки! Моя жизнь разбивается вдребезги! И я сам это допускаю! Я добровольно затягиваю петлю на своей шее, прыгаю в люк эшафота, как Лавиния Фишер, со словами: «Если у кого-то из вас есть сообщение для дьявола, я передам его!» Я так долго не протяну, сойду с ума, проиграю. Такого бы не случилось, если бы родителям было до меня дело. Если бы они объясняли мне, что хорошо, а что – плохо, что правильно, а что – нет; если бы наставляли меня на истинный путь, давали советы… Мне нужно бежать, пока всё это не вылилось во что-то совсем неприличное! На кой ляд я вообще сюда притащился, на что понадеялся? Нельзя так! Плохо это, грязно!» – Герман, – протянул Кирилл очень нежно, хотя его взгляд сейчас, напротив, был диким, горячечным. Крепкие пальцы скользнули по выпирающим рёберным дугам и ниже. – Чёрт бы тебя побрал, Герман… – Кирилл, перестань, – дёрнулся Квятковский. – Что ты творишь! Ты – тот, с которым нельзя! Никто не поймёт и не примет нашу пару! Что мы скажем соседям, родственникам, друзьям? Не все такие лояльные, как твой брат! Господи, да какую пару! Я это себе даже не представляю! Посмотри вокруг, мужчины и женщины ходят на свидания, говорят друг другу комплименты, обмениваются презентами, потом венчаются в церкви, заводят детей… Это естественно, заложено вековыми традициями. Такого ведь не может быть с нами! Наше положение никогда не приведёт нас к чему-то серьёзному! – неизвестно, как долго Герман бы продолжал свой монолог, если бы не внезапное ощущение чего-то слишком твёрдого и горячего ниже поясницы. – Ты что, в штаны кабачок засунул? – поразился юноша, приоткрыв рот. – Предварительно разогрев его до ста восьмидесяти градусов? Кирилл засмеялся, прикрыв лицо ладонью. – Нет, что ты. Это просто естественная реакция тела на близость того, кто мне нравится. – По-моему, это подлость, а не естественная реакция тела, – Герман освободил чужие колени, залившись красной краской до корней волос. – Ты бы хоть предупреждал! Как ты можешь постоянно таскать такое в штанах? И как ты не падаешь, когда он встаёт? Крови-то в теле хватает? – На самом деле, всё не так страшно, – совсем развеселился Лаврентьев. – Ты просто неопытный. Садись обратно, не бойся. Не трону я тебя. – Мне не очень-то удобно сидеть, когда в меня сзади что-то упирается. Пойду я отсюда, пока дело до греха не дошло! Завтра продолжим заниматься. Ну, географией! – Чёрт, точно! – вдруг вспомнил Кирилл и ударил себя по лбу. – Я забыл тебя предупредить. Завтра мне нужно будет уехать. – Уехать? Куда? Зачем? – В одну губернию, по делам; дня на три, а то и больше. – «Знаю я твои дела. Опять, наверное, по мужикам да бабам пойдёшь», – подумал Герман. Что-то острой иглой кольнуло под сердцем, но виду он не подал. – А я что, домой? – Зачем? Оставайся. Ты же знаешь, что тебя здесь никто не обидит. – Ну нет, как же я могу! – Не начинай, Герман. Куда ты пойдёшь? В твоём распоряжении будет целая усадьба. Дожидайся меня, а я обязательно привезу тебе подарки. – Ты очень неожиданно об этом сообщил. Я растерялся, право слово. Мне нужно всё обдумать. Я не представляю, что буду делать здесь без тебя целых три дня! И Герман ушёл. Это известие вправду стало для него большим потрясением. *** В эту ночь Герман особенно долго не мог уснуть. Он всё ворочался, вздыхал, думал, вспоминал. В гудящей светловолосой голове царил полнейший кавардак и всё, что на данный момент было понятно парню, – ему нужно либо определить свой статус отношений с Кириллом, либо уйти отсюда. Он не хотел быть приживальцем и содержанцем, не хотел превращать свою жизнь в трагикомедию, не хотел, чтобы его считали «одним из…» – Я живу на чужой территории, Кирилл с меня ни гроша за всё это время не потребовал. Он меня полностью одел – те наряды обратно мы так и не вернули, водит меня по разным интересным местам, занимается моим образованием. Господи, как я с ним расплачиваться-то буду? И когда? Нет-нет, нужно всё это заканчивать. Хватит, мы заигрались. Мне станет гораздо легче, если я внушу себе, что всё это было сном; пусть и самым удивительным в моей жизни. Но пора просыпаться. У Кирилла – своя жизнь, а у меня – своя. Он даже сейчас не хочет посвящать меня в свои дела. Мы по разные стороны баррикад, между нами нет и никогда не будет никаких точек соприкосновения. Нужно бежать, пока он окончательно не задурил мне голову. Ещё не хватало, чтобы итогом этой истории для меня стала психиатрическая больница! Герман немного постоял у окна, глядя на полную луну, а потом юркнул обратно под одеяло в лежалый холод постели. На этот раз сон всё-таки пришёл – тяжёлый, душный, похожий на изъеденное молью ватное одеяло. Поэтому, когда из недолгого забытья его вырвали чьи-то мягкие прикосновения, Герман даже не испугался и не возмутился; первой реакцией стало облегчение; словно он тонул, а его вдруг спасли, вытащили на воздух. Сонный, полупьяный, дезориентированный, Герман приподнялся на подушках, вдыхая ртом такой необходимый сейчас кислород, и посмотрел вперёд себя расфокусированным взглядом. Свечи в спальне догорали, по потолку двигались тени, в воздухе пахло воском и осенними листьями. – Тише, не бойся, – вторгся в полуразбитое сознание знакомый бархатный голос с нетерпеливыми нотками. – Кирилл? – казалось бы, совсем недавно такое вторжение Кирилла в «его» спальню вызвало бы у Германа неконтролируемую панику, крики и желание убежать на край света. Но сейчас парень лишь потёр глаза и прошептал: – что ты здесь делаешь? – Пришёл попрощаться с тобой. Я ещё не уехал, а уже соскучился. – Чего? – Герман с трудом ворочал языком, три часа сна сделали из него овощ. Сколько сейчас времени на часах? Какой сегодня день недели? – Кирилл, ты хернёй какой-то занимаешься… Можешь чуть спокойнее себя вести? Чёрт, так пить хочется… Невидимые крепкие руки нахально обняли, чужое дыхание с запахом табака и фруктов защекотало шею, вызвав прилив мурашек. Мысли Германа прояснились, по голове будто обухом ударило. – Ты что делаешь? – забормотал он, положив ладони на съеденные полутьмой широкие плечи. – Сбрендил, что ли? Не дури, Кирилл! До греха доведёшь! – Успокойся, – прошептал мужчина напротив так низко и чарующе, что бедного Германа буквально парализовало. Челюсть снова стала неповоротливой, а слюна – вязкой. Если бы Кирилл не прижимал его так крепко, он бы рухнул обратно на подушки, потому что всем телом овладели немыслимые слабость и сладость, будто оно было набито сахарной ватой. – Ты уже не боишься моих прикосновений. А ничего, кроме рук, я использовать не собираюсь. Так вот, какая у тебя кожа… Нежнее шёлка, белее мрамора. – Да что ты выдумываешь, греховодник, – лепетал Герман, но при этом рассеянно поглаживал чужие волосы, перебирал складки рубашки, утыкался носом то в предплечье, то в царственную шею. Он затрепетал, как мотылёк на игле. Зуб на зуб не попадал. – Не надо, плохо это… Кирилл действительно использовал только руки. И прикосновения его были полны любопытства, даже какого-то творческого подхода. Его ладони находились в полном контакте с хрупким, бледным телом, он оглаживал каждую выпирающую косточку, словно вправду чувствовал себя художником, готовым рисовать шедевр на девственно-чистом холсте, разогревал, слегка надавливал, совершал круговые движения. А после место пальцев заняли губы. Герман окончательно потерялся в ощущениях. Он только рвано дышал и боялся обронить громкий звук. Поцелуи опаляли огнём и распускались цветами на молочно-белых ключицах, в голове взрывались бомбарды. – «От этого я так долго бегал? Этого боялся? – думал юноша, судорожно комкая одеяло. – Чёрт, какой же он умелый! Интересно, как часто он врывается в чужие спальни?» – Герман не понял, в какой момент уверенные пальцы стянули с него нательное бельё, но только сейчас, ощутив свою полную наготу и незащищённость, словно опомнился. – Кирилл, пожалуйста… Это слишком, я… – но каждое слово срывалось с губ вместе с полным капитуляции стоном. – То есть, я… Я имею в виду… Ты, наверное, понял… – Мне нужно прекратить? – Кирилл хватал ртом воздух, будто боялся задохнуться. Даже в потёмках Герман заметил, что глаза его партнёра заблестели как от сильного опьянения. – Мне убрать руки, не касаться тебя? Герман лишь откинул голову назад. Одна его часть кричала: «что ты делаешь-то, совсем Христа потерял, срамник окаянный, будут тебе мучения на том свете за это!», а вторая – «пожалуйста, пусть это не прекращается как можно дольше. Это самые острые и одновременно трепетные ощущения за всю мою пока ещё короткую жизнь». – Ну же, Герман, – бархатный голос наполнился властными нотками. Кириллу было тяжело дышать, одежда сковывала, грубая ткань при соприкосновении с разгорячённой кожей причиняла боль. Хотелось избавиться от тряпок к чёртовой матери, но он понимал, что юноша к такому не готов. – Скажи, что мне сделать? – Не… Не останавливайся, – шепнул Квятковский, – раскрасневшееся лицо, широко распахнутые чувственные глаза, растрепавшиеся волосы, судорожно сжимающиеся пальцы и пересохшие губы явно выдавали, что он уже близок к грани. Чёрт, он либо прямо сейчас начнёт толкаться в чужую руку, либо сойдёт с ума. Если уже не сошёл! – Я прошу тебя. Ты зашёл слишком далеко, чтобы… Он наконец-то принял решение полностью отдаться тому, чего желало тело, а не разум. Оторвать себя от Кирилла сейчас было бы равносильно самоубийству. Не успел парень договорить, как его рот оказался запечатан поцелуем – властным, терпким, головокружительным; от которого всё окончательно разнеслось в пух и прах. Герман уцепился за складки смокинга где-то в районе чужой поясницы. Он не верил в происходящее. Его первый поцелуй подарен мужчине. Потомственному интеллигенту, могущественному авторитету и распутнику внегалактического масштаба. Всё вокруг потеряло смысл, остались лишь эти руки и губы. Герман отвечал неуверенно, осторожно, но его неопытность лишь сильнее раззадоривала Кирилла. Доведённый до предела юноша достиг пика, успев лишь пару раз толкнуться навстречу крепкой ладони. Лаврентьев отстранился и оставил на мягком виске, там, где бешено пульсировала крохотная жилка, почти целомудренный поцелуй. Герман осмотрелся по сторонам, но не смог на чём-либо сконцентрироваться. – Кирилл, ты… Ты… – Спокойной ночи. – Подожди, не уходи. Останься. – У меня не получится лежать рядом с тобой. Это слишком горячо, я не сдержусь. – Тебе и не нужно. – Нет, мой милый мальчик. К такому ты ещё не готов. К тому же, сейчас я слишком возбуждён, и не смогу продержаться долго. А я так не хочу. С тобой мне хочется медленно, чувственно и красиво. У нас всё будет, но не сегодня. И Кирилл ушёл, оставив юношу в успокаивающей и уже совсем не душной темноте. *** Герман проснулся в два часа дня и тут же подскочил на кровати, спрятав лицо в ладонях. С губ едва не сорвалось: «Какой же непотребный сон!», но внутренний голос с насмешкой подсказал, что произошедшее с ним ночью было реальностью. Подтверждением тому служили бледно-белые следы на простыне и еле уловимый аромат приятного мужского парфюма в воздухе. Герман провёл ладонями по лицу, шее и плечам. Вот ужас-то! Докатился! Совсем стыд и разум потерял, позор рода людского! – Нужно в церковь на службу сходить, – пробормотал юноша всё такими же пересохшими губами, на которых даже сейчас, казалось, горел запретный поцелуй с привкусом дорогого табака. – Хотя к чёртовой матери! Не пойду! Если бог есть, как он допустил всё это? За что он так посмеялся надо мной? Почему наделил меня способностью желать другого мужчину? – он наскоро оделся и выпил воды из графина. – Герман Александрович, с вами всё в порядке? – послышался из-за дверей голос тёти Глаши. И сейчас он показался Квятковскому спасительной музыкой. – Да, – ответил парень. – Заходите, если хотите. Я только проснулся, – и тут же замахал руками в воздухе, тщетно стараясь прогнать аромат проклятого парфюма с древесными и миндальными нотками. Ему казалось, что вся усадьба знала, чем они тут с Кириллом занимались ночью. Как было бы здорово сейчас навсегда провалиться под землю! – А я уж испугалась, право слово, – заохала Глафира, зайдя в покои. – Думала, что вы захворали. Даже к обеду не вышли! – Тёть Глаш, Кирилл уже уехал? – спросил Герман, помассировав одеревеневшие виски. – Да, ещё утром. Он попросил меня передать вам это, – ответила экономка и протянула вперёд ладонь, на которой блеснуло золотое кольцо с алмазной гранью. – Мне? – недоверчиво прищурился Квятковский. – За какие заслуги, интересно? – Вам. Здесь всё – вам, – кивнула женщина и вдруг совсем по-матерински погладила юношу по волосам. – Ой, мамочки. Герман боялся, что небесный гром и молния прямо сейчас поразят усадьбу и убьют его, как преступника. Ему следовало бы укрыться от людей, засесть в тёмном чулане, запереться на сто замков, и выходить оттуда только в храм божий, в чёрных одеждах, и с бледным, заплаканным лицом, а он сидел в роскошных покоях, на кровати, на которой несколькими часами ранее совершился содомский грех, и не пряча глаз, разговаривал с доброй, порядочной женщиной! Он ведь всегда был нормальным, приличным. Люди не смогли бы припомнить ни одной тёмной истории с его участием. В детстве дружил с девочками, думал, что со временем, как все вокруг, женится и заведёт детей. Не то, чтобы ему этого сильно хотелось, просто так было принято, заложено обществом и традициями. А тут вдруг такое… И ему понравилось. Чёрт, чёрт, чёрт! К нему ведь девятнадцать лет никто не прикасался, не целовал, и он не испытывал грусти по этому поводу! Сексуальные связи вне отношений Герман считал чем-то очень грязным, но и рядом с кем-то на постоянной основе себя не видел. Он писал картины и повести, играл на разных музыкальных инструментах, любил прогулки в одиночестве, общался с работягами, бродячими музыкантами и был всем доволен. А тут вдруг появился какой-то Кирилл и одним махом всё разрушил! Взял несокрушимую крепость; Тульский кремль, замок Кёнигсберг! Разработал план, сравнимый с тактикой осады Тира от Александра Македонского! Зачем же сам Герман ему это позволил? Как допустил, что «уйди от меня, не трогай, урод, ошибка природы!» превратилось в «не останавливайся» и «не уходи, останься?» – Может, выйдите, позавтракаете? – предложила Глафира. – Вернее, уже пообедаете? Герману не хотелось есть. Совсем. Ни капли. Ему вообще ничего не хотелось. Разве что дождаться Кирилла и поговорить… Хотя, господи, о чём им разговаривать? Всё встало на круги своя. Он появился в этом доме, чтобы стать содержанцем. И вот, стал. Долго противился, но всё-таки выбросил белый флаг. «У нас всё будет, но не сегодня…» Да, по возвращению Кирилл точно возьмёт всё желаемое. И вряд ли он, Герман, будет сопротивляться. – Я не приму кольцо, – помотал головой парень. – Уберите его куда-нибудь, пожалуйста. Я не хочу, чтобы всё было вот так. – Герман Александрович, вы всё неправильно поняли. Вы решили, что это подкуп? – Я ничего не решил, тёть Глаш. Куда уж мне, такому тёмному, делать какие-то выводы! Я просто хочу, чтобы всё было как-то иначе, – Герман почти плакал. Он чувствовал себя бесполезным крохотным мотыльком, что прилетел на убийственный свет, на жаркое пламя свечи. Он вплёл себя в заранее обречённые отношения, итогом которых для него станет разбитое сердце и пожизненное недоверие к людям. Но почему именно он?! Чем он такое заслужил?! – Вы ошиблись. Барин просто захотел вас чем-нибудь порадовать, не относитесь к этому так настороженно. Он вам ещё деньги на тумбочке в коридоре оставил – на случай, если вы захотите что-нибудь купить. – Не нужно мне от него ничего! Да ещё в такой форме! Я ему не куртизанка в коротеньком платьице, – Квятковский осознавал, что говорил лишнее, но с другой стороны, тётя Глаша уже давно всё поняла, и не было смысла утаивать очевидное. Он тут сидел, растрёпанный и с багровеющими засосами на шее. Не хватало только надписи на лбу: «я переспал с себе подобным!» – Герман Александрович, вы же хороший, сообразительный парень с чутким сердцем. Проявите снисхождение к Кириллу Ювенальевичу, войдите в его положение. У него никогда прежде не было чистых отношений. Ему не попадались люди, которым от него ничего не нужно, кроме него самого. Вот он и показывает своё расположение так, как привык и умеет, при помощи денег и драгоценностей. Как принято в высшем обществе. – Пусть он показывает своё расположение таким способом где-нибудь подальше от меня, – отрезал Квятковский и вдруг разрыдался, обняв экономку за тучные плечи. – Тётя Глаша, миленькая, не оставляйте меня одного, я с ума сойду! Можно я сегодня с вами побуду, помогу чем-нибудь? – Поможете? – переспросила Глафира, рассеянно ответив на объятия. Вот барин удружил, ничего не скажешь! Оставил своих людей с великовозрастным ребёнком! И что с ним все эти дни делать-то? Как успокаивать? – А что вы умеете? – Ничего. – Ну пойдёмте, вместе список продуктов на следующую неделю составим. Первую половину дня Герман провёл с тётей Глашей – он ходил за ней всюду, точно хвостик, и был очень благодарен этой простой женщине за её великое терпение. А к вечеру решил навестить Наталью Алексеевну. Это и увлекательно – за чаепитием и разговором пройдёт ещё половина дня, и просто-напросто нужно: от него не было известий долгое время и один бог знал, что тётя могла себе придумать. Приняв такое решение, Квятковский затем долго подбирал образ для визита к родственнице. В его интересах было надеть что-нибудь аккуратное, но простое, во избежание лишних вопросов, но проблема заключалась в том, что среди его обновок «простой» одежды не было! Только всё дорогое и качественное. Помучавшись пару часов, Герман облачился в чёрную рубашку и такие же штаны – да, мрачно, будто едва вернулся с похорон, но уместнее щегольского, яркого наряда. Рукава рубашки он на всякий случай измазал землёй из цветочного горшка, а волосы оставил в беспорядке, проигнорировав воск для укладки. Пусть у тёти создастся мнимое впечатление, что житьё-бытьё у него так себе. Наталья Алексеевна встретила племянника с радостными восклицаниями, которые очень скоро перешли в горькие слёзы – она уже не надеялась увидеть юношу живым и невредимым. Герман посчитал такую реакцию лицемерием – если бы тётю в самом деле волновала его судьба, она бы давным-давно с ним связалась, но вслух ничего не сказал. В конце концов, все люди разные. Возможно, Наталья Алексеевна просто постеснялась звонить во все колокола. – Рассказывай, как ты живёшь, – попросила тётя, когда эмоции утихли. – Где? С кем? – Живу я с интеллигентным и очень интересным человеком, – ответил Герман. – Живём мы довольно дружно, хотя совсем друг на друга непохожи. Он – важный, степенный, образованный и немного чёрствый. А моя лёгкая белокурая голова заполнена всякими мелочами, картинами, книгами, танцами и улыбками. К тому же, он старше меня на десять лет и, подозреваю, часто устаёт от моей беспечности и болтовни. Но самое главное, он ценит мою добрую душу. На лице Натальи Алексеевны отразилась крайняя степень замешательства. С одной стороны, Герман не озвучил ничего предосудительного, а с другой – странно как-то. Что это за человек? Откуда он взялся и зачем привёл на свою территорию проблемного юношу без денег и имущества? – Как же он о тебе узнал? И какую роль отвёл тебе в своём доме? – Мы случайно познакомились, подружились, а потом всё само собой получилось. Дом у него большой, места там – до чёрта, вот он и отвёл мне угол. – Герман, но ты же понимаешь, что всё это – временно? – уточнила тётя, немного успокоившись. – Он тебя как принял, так и выгонит. И куда ты потом пойдёшь? Нужно решить заранее. Ты отцу писал? – Тёть, да я… Неизвестно, как бы Квятковский выкрутился из своего положения, если бы не спасительный стук в двери. – Кого там принесло на ночь глядя? – пробурчала Наталья Алексеевна, явно недовольная тем, что её оторвали от важного разговора. – Входите! – Герман, мать твою за ногу! – заголосил Витя, буквально ввалившись в узкий коридор. – А я смотрю, к Наталье Алексеевне кто-то приехал, думаю, схожу-ка проверю, ты или нет. Здравствуй, друг! – Здравствуй, Вить, – кротко кивнул Герман. – А ты чего смурной такой? Не рад меня видеть? Здравствуйте, Наталья Алексеевна! А можно мы с Германом в комнату пройдём, поговорим? – Да ради бога, – натянуто улыбнулась хозяйка дома, которая тоже не очень жаловала Семёнова. – А чаю с пряниками не выпьете? Я могу принести. – Выпьем, конечно, – согласился Витька. – А можно и не только чаю. У вас пирожков нет? Или щей? Я сегодня не ужинал, голодный, как сто чертей! – Есть жареная картошка с луком. Подойдёт? – Конечно, о чём разговор! Герман, пойдём, я тебе сейчас такое расскажу! Герману совсем не хотелось слушать, что «такое» ему собирался рассказать Витька, но и выпроводить его он не мог, как и прямо сейчас уехать обратно в усадьбу. Уедет – будет до ночи слоняться по пустым комнатам и гонять по кругу мучительные мысли. Раньше он с Кириллом по вечерам в шахматы играл, а сейчас что? – Герман, посмотри, какой на мне смокинг, – начал Витя, крутанувшись вокруг своей оси, едва они оказались наедине. – Чистый бархат! Да потрогай, не стесняйся! – «У меня подобных смокингов – целый шкаф», – подумал Квятковский, но провёл ладонью по приятной на ощупь ткани. Встретились два содержанца! Тьфу! Стыдоба! – А ещё мы с моей старой кикиморой в театр ходили. Я там чуть не уснул! Такая скукотища! Зато покрасовался, девушкам поулыбался. – Как ты можешь так говорить! Какая же она кикимора? Красивая, добрая женщина. Вон как балует тебя! И ничего она не старая – ей даже сорока годов не исполнилось. – Кикимора, она и есть кикимора! Старая, а вредная до чёртиков! Позавчера увидела, как я одну дамочку на танец пригласил, и взбесилась так, что не приведи господь! Кое-как успокоил. Но может, это и к лучшему – поймёт, что я пользуюсь большим спросом у женщин, побыстрее меня в мужья возьмёт. – Но как ты собираешься жить с женщиной, которую совсем не любишь? Мне кажется, это пытка! А если у вас появятся дети? Представь, каково им будет расти в такой обстановке? Малыши всегда тонко чувствуют отношения между родителями… Герман совсем сник. Вот он – наглядный пример отношений между продавшимся и купившей. Отвратительная смесь из фальши, презрения и зависимости. Хорошо, если пакости Вити в адрес Елены и дальше будут ограничиваться танцами с другими девушками и оскорблениями за спиной. Герман боялся, что однажды Семёнов сыграет по-крупному и опозорит бедную вдовушку на всю Москву. Но тогда назревали вопросы: почему сам Герман не испытывал по отношению к Кириллу резко отрицательных чувств? Почему не хотел ему навредить? – Да хватит об этом. Лучше расскажи, как ты оказался в доме Лаврентьева? – как снег на голову полюбопытствовал Витя. – А откуда ты знаешь его фамилию? – насторожился Квятковский. Он сам её впервые услышал! – Моя старая кикимора сказала. – Прекрати, слушать тошно! А с Кириллом я дружу. – Это тот самый богач, который закрыл твой карточный долг? Ты же от него бегал, как от конца света! Что вдруг изменилось? Как вы нашли общий язык? – Я бы не хотел об этом разговаривать, – если для тёти Герман придумал легенду, то для Семёнова – нет. – Мы просто узнали друга получше и решили, что будем общаться. Вот и всё. – Да ладно врать! Зачем ему с тобой общаться? Какой с тебя прок? Так и скажи, что в услужение нанялся. В этом нет ничего зазорного. – Никуда я не нанимался! – огрызнулся юноша. Ему надоело, что Витя постоянно выставлял его бедным и сирым. – Кирилл поселил меня у себя, потому что я ему понравился как собеседник и человек. Представь, такое бывает! А сегодня утром он уехал и оставил меня в усадьбе за старшего. – Что?! – мигом воодушевился Семёнов. – Уехал?! – Ну да. – Что же ты молчал?! С этого нужно было начинать! Поехали к тебе! Мы там сейчас такую пьянку-гулянку закатим, что все охренеют! – Да ты что, Витя? Нельзя, это ведь чужой дом. Кирилл вернётся, что я ему скажу? – Когда ты стал таким занудой? – Витя был крайне недоволен реакцией приятеля на своё предложение, но в выражениях теперь хотел быть осторожным. Если Герман на него разозлится, грядущая попойка точно накроется медным тазом. – Тебе всего девятнадцать лет. Когда ещё гулять, пить и веселиться, если не сейчас? Ты моргнуть не успеешь, как юность останется позади. И если тебя спросят, на что ты её потратил, что ты ответишь? Тебе ведь и вспомнить будет нечего! Давай-ка, не кочевряжься! Я вижу, тебе скучно, грустно. Бледный, подавленный. Выпьем, потанцуем, баб позовём, и тоску как рукой снимет! – Каких ещё баб? Я не буду устраивать на чужой территории притон! Не по-людски это! Да и пить мне теперь нельзя. Кирилл сказал, что я меры не знаю. – Да что ты заладил?! Что ни слово, то Кирилл! Он твой хозяин? С какой радости тебе нельзя пить? Ты не маленький мальчик и сам можешь решать, что тебе делать. Да, Герман! Вот это змею я пригрел на своей груди! Настоящего удава! Сколько раз я тебя выручал, а ты меня даже в гости приглашать отказываешься! Брезгуешь, да? Пожил под одной крышей с богачом и зазнался? – Бог с тобой, Витя! Как тебе такое в голову пришло? Я хорошо к тебе отношусь и никогда не забуду, что ты для меня сделал. Но я не уверен, что имею право так поступать. – Ты думаешь, мы от усадьбы камня на камне не оставим? Ну посидим мы в хоромах, повеселимся, выпьем, поедим, и что? От этого мир не схлопнется! Нет, как знаешь. Я тебя принуждать не буду. Но не забывай, что в те дни, когда тебе было по-настоящему хреново, рядом с тобой был только я, а не Кирилл! Я тебе хлеб в подвал таскал, а он и пальцем не пошевелил! Ты от холода и голода загибался, а он икру в два горла жрал! – Успокойся, пожалуйста, – примирительно поднял обе руки Герман. С одной стороны, ему даже хотелось пригласить бывшего соседа в гости, показать оному своё новое место жительства, похвастаться своими нарядами и доказать, что у него в кои-то веки всё хорошо, пусть и временно. Детская непосредственность, помноженная на лёгкое безрассудство, снова сыграла с ним злую шутку. Если «попечитель» уехал, почему бы душе не унестись в рай? А с другой, он не знал, чего ждать от Витьки, и боялся необратимых последствий. – Кирилл принял меня к себе, а ты – нет, – напомнил Герман, понадеявшись смутить собеседника. – Если мы с тобой такие хорошие друзья, почему ты отказался дать мне приют хотя бы на одну ночь? Я не хотел многого – просто помыться и выспаться на кровати. – Ох, прости, что я жил с родителями и не имел возможности выполнять твои прихоти! – ловко защитился Семёнов. – Если бы у меня были такие деньги и жилплощадь, как у твоего Кирилла, я бы тебя, конечно, впустил и помыться, и пожрать, и переночевать! Зато теперь я могу пригласить тебя к своей старой кикиморе. Придёшь? Хоть послезавтра! Я к ней почти переехал, осталось только кое-какие вещи перевезти. Правда, она тоже будет дома, но ничего. Я ей скажу, чтобы глаза нам не мозолила. Посидим в столовой, выпьем. А если она однажды уедет, я точно закачу гулянку. Да такую, что стены трястись будут! И тебя приглашу в самую первую очередь. Видишь, какой у тебя друг? Радовался бы! Где ты ещё такого найдёшь? – Ладно, приходи, – позорно капитулировал Квятковский. – Только не сегодня – уже поздно. Завтра, с утра. Но один, хорошо? Без женщин. Страшно мне на чужой территории абы кого собирать! – А чего с такой кислой физиономией? Кто так в гости приглашает? Ты будто с луны свалился! Самых простых правил приличия не знаешь! Улыбнись, обними меня, скажи как следует: «Дорогой друг Витя, приглашаю тебя к себе, буду рад…» – Дорогой друг Витя, приглашаю тебя к себе, – натянуто улыбнулся Герман, но от объятий всё же удержался. – Буду рад, если ты согласишься. – Вот сразу бы так! Полчаса две несчастные фразы из тебя вытягивал! Плохой ты компаньон, Герман! Ты и раньше скучным был, а как со своими Кириллом связался, совсем скис! *** Ночь прошла для Германа в спокойствии – помощь Глафире, визит к тёте и разговор с Семёновым так вымотали его, что он уснул сразу, как положил голову на подушку. А в шесть утра, позавтракав, приняв ванну и сделав лёгкую зарядку, он вовсе почувствовал себя замечательно. Ему вдруг в самом деле захотелось веселья и общения. Да и напиться и пощеголять новыми нарядами было бы неплохо. А то, ну что это такое? Целый шкаф красивых вещей, а надеть их, кроме театра, некуда! К семи часам утра Герман окончательно воодушевился и отправился к Мишке и Тимошке, чтобы и их позвать на предстоящий сабантуй. Вот они-то точно заслужили хорошо повеселиться, выпить и закусить! Так настрадались, бедные! Через полчаса Квятковский привёз в усадьбу ещё сонных и растрёпанных друзей, а где-то через двадцать минут на пороге появился Витька, – но не один, как надеялся Герман, а в компании двух девушек и трёх парней. Они вручили растерянному «хозяину» дома сумку с яблоками и несколькими бутылками водки и принялись осматривать интерьер усадьбы. То тут, то там раздавались восклицания: – Смотрите, какая картина! Дорогущая, наверное! – Ничего себе, какой сервант! – Вот это кресло! Такое мягкое, удобное! Будто на перине сидишь! – Интересно, сколько такое пальто стоит? Я бы за него душу продал! Герман на ватных ногах пошёл за Семёновым: – Вить, мы договаривались, что ты один придёшь! Ну или хотя бы с парочкой друзей. А тут – целое сборище! И зачем столько водки? Мы ведь от неё уже к обеду на ногах стоять не будем! – Герман, ты невыносим! Я собрал побольше ребят, чтобы тебя развеселить, а ты ворчишь, как старый дед! Где тебя воспитывали? Почему ты такой скучный и негостеприимный? Мы с тобой сто лет не виделись, давай посидим по-человечески! Говори, где нам расположиться, неси скатерть, бокалы, пожрать чего-нибудь. Мяса там, рыбы – одними яблоками сыт не будешь. Не жадничай, от твоего Кирилла не убудет, а нам радость. Всему тебя учить нужно, ей-богу! Квятковский накрыл длинный, как полярная ночь, стол и рассадил за ним своих визитёров. Сам он уже перехотел и есть, и пить. У него вообще пропали все желания и чувства, кроме уверенности, что он делал что-то очень неправильное. – «Кирилл мне так доверял, а я! – то и дело проносилось в его голове. – Вот вернётся, точно покажет мне, где раки зимуют! Нужно заранее попросить тётю Глашу, чтобы она встала на мою сторону». Гости смеялись, общались и ели всё подряд. Витька то и дело тянул бокал, соблазняя Германа выпить, а тот и не отказывался – по крайней мере, мутными от водки глазами было проще смотреть на весь этот бедлам. Так он становился своим, сливался с атмосферой кутежа и угара, а не просто сидел за столом, как манекен. К полудню шатающиеся, развинченные гости захотели потанцевать. Герман позвал всех в гостиную и уселся за рояль. Ничего серьёзного и красивого в таком состоянии он сыграть не смог, поэтому ограничился лишь лёгкими, почти детскими композициями, но собравшиеся остались довольны и этим. Впрочем, танцевали только Витя и одна из его подружек. Остальные ребята разложили карты на полу и почали уже седьмую бутылку водки. – Играть на интерес – неинтересно! Поэтому давайте играть на желание! – поступило предложение от Миши. – И первое желание… – Мишка, – вдруг потормошил его брат. – Мне нужно с тобой поговорить. – Говори, – парень приложил стакан ко лбу, холод стекла приятно обжёг кожу. Тимоша наклонился к его уху и забормотал как можно тише: – Я уронил шкатулку с полочки. Я не хотел, честное слово! Это вышло случайно! Она открылась и оттуда всё высыпалось. Я вроде всё собрал, сложил обратно, но мало ли, вдруг какая-нибудь херня под кресло закатилась. Я ведь не знаю, сколько чего там было! Мишка, что делать? – Это кто-нибудь видел? – заплетающимся языком уточнил старший брат. – Вроде нет, – пожал плечами мальчишка. Инцидент произошёл в другом конце гостиной, он быстро устранил последствия, да и гости были слишком увлечены выпивкой и друг другом. Герман так вообще не отрывался от музыкального инструмента. – Но может, Геше скажем? – Да тише ты, – шикнул испуганный Миша. – Не надо ничего говорить. Зачем? Собрал и хорошо. Ты же ничего не испортил, не украл. Даже если что-то куда-то закатилось – нестрашно, потом найдут. Всё, иди, не порти мне веселье. – А мы вот так! Тузом на короля! – захохотал кто-то, почти перекричав мелодию рояля. Герман уже с трудом различал, кто пел, кто выкрикивал ругательства, а кто грозился станцевать на диване. У него сильно болела голова и сохли губы. Хотелось блевать и спать – главное, чтобы не одновременно. Он решил вмешаться в происходящее лишь когда увидел, как Витька стянул платье со своей прехорошенькой белокурой подружки, оставив оную в корсете и нательном белье. – Вить, ты ненормальный? – обратился юноша к бывшему соседу, с трудом складывая слова в предложения. – Прекрати это безобразие! Не здесь же! – Правильно, не здесь, – ничуть не смутился Семёнов, наглаживая грудь девушки, которая в ответ лишь пьяно хихикала. – Проводи нас в спальню, будь хорошим хозяином. – Нет, это слишком. У тебя ведь есть Елена! Как ты можешь так себя вести?! – выкрикнул Герман и одним рывком притянул к себе плохо соображающую блондинку. – Не трогай её! Неужели ты не видишь, в каком она состоянии! Уж чего-чего, но насилием с моей подачи ты заниматься не будешь! В этот момент двери в гостиную распахнулись. Глазам незваного визитёра открылась крайне неприятная картина: на полу в окружении карт, пустых бутылок и стаканов сидели полусонные молодые люди. Рядом с некоторыми из них красовались лужи рвоты, напоминающие абстрактную мазню начинающего художника. Двое парней трепали друг друга за воротники рубашек и, по-видимому, очень хотели подраться, но были слишком пьяны. Одна из девушек красовалась у зеркала, примеряя неизвестно откуда взявшийся здесь пиджак Кирилла, а другая – всё ещё стояла посреди комнаты, но уже рядом с Германом, а не с Витей. Воздух был пропитан спиртом и табачным дымом. – Виктор! – нарушил ненадолго воцарившуюся тишину женский крик. – Как ты мог! Квятковский потёр слезящиеся от дыма глаза. В гостиную вбежала Елена Константиновна – парень узнал её по пышной причёске и такой же пышной груди. Женщина сразу схватила за плечи испуганного, как городничий перед встречей с ревизором, Семёнова, и заголосила ещё громче: – Ты предал меня! Я там тебя жду, а ты здесь… В какой-то дурной компании, с полуголой девицей! Ты же обещал, что всё будет спокойно, прилично! – А чего я-то? – залепетал Витя, отойдя от подружки ещё на пару шагов. – Я на пять минут зашёл, поздороваться с ребятами. А эту девицу я не знаю! Это любовница Германа! – Чего? – оторопел Квятковский, поднеся ладонь к правому виску, который снова начало стискивать болью. – Герман, скажи правду! Чего ты стыдишься? Ты молодой, красивый, свободный парень. Ну завёл ты себе подружку, что в этом дурного? Это естественно. А то, видишь, Елена обо мне плохо подумала! – Я… – Герман заглянул в широко распахнутые, болезненные, слезящиеся глаза Елены Константиновны и понял, что не сможет её обидеть; не сможет открыть ей гнилую натуру её любовника и, возможно, будущего мужа, потому что её это убьёт. Он не имел на это права. – Да, всё так и есть. – Очень интересно, – вдруг прозвучал третий голос – низкий, бархатный, от которого у Квятковского подкосились ноги. – Вижу, ты не терял времени даром. – К-Кирилл?! – Герман медленно осел на пол. Нет… Ну нет. Это не могло быть правдой! Ощущение неумолимо приближающего кошмара начало затапливать всё вокруг, как вышедшая из берегов река. – А мы тут немного посидели. Но не беспокойся, я сейчас всё уберу! – Решил сделать сюрприз, вернулся пораньше, а тут дым стоит коромыслом, – Лаврентьев вальяжно вошёл в гостиную и окинул сидящую на полу компанию брезгливым взглядом. – Очень интересное мероприятие, ничего не скажешь. Вот, Елену Константиновну у ворот застал – она своего друга искала. – Зачем ты сказал ей, куда пошёл?! – шикнул Герман, за что и Семёнов, и Елена Константиновна посмотрели на него как на врага народа. – Ну что сидим-то, гости дорогие? – Кирилл продолжал насмешничать, но Германа это пугало сильнее, чем если бы он кричал во весь голос. – Вставайте, освобождайте помещение. Квятковскому подумалось, что лучшее, что он сможет сделать в данной ситуации, – под шумок улизнуть отсюда вместе с ребятами. По сути, он мало чем от них отличался: такой же обнаглевший гость. Раньше был желанным, теперь – нет. Хотя он даже хуже. Он – не просто участник, а зачинщик этого балагана. Но когда Герман, преодолев слабость в ногах, стал двигаться к двери, на его плече сомкнулись сильные пальцы: – Далеко собрался, мой юный друг? – К тёте, – ответил парень первое, что пришло на ум. – Никаких тёть. Сейчас ты пойдёшь в уборную, очистишь желудок, а потом – спать. – Но Кирилл… – Безо всяких разговоров. Прежде чем гости ушли, Герман услышал, как Елена Константиновна выговаривала Витьке: «Лучше бы вам больше не общаться. Тебе ни к чему настолько испорченные друзья». *** Германа разбудил грохот в коридоре. Он с трудом разлепил опухшие веки и удивился тому, что лежит на кровати в «своей» спальне, а не, как часто бывало после пьянок, на полу или на крыльце. В его затылок словно вкручивали винт, руки предательски дрожали. Парень откинулся на подушку. Ему снова хотелось спать и блевать, но теперь ещё и пить. – Твою мать, – прошептал он, когда картина из воспоминаний вчерашнего дня сложилась в его голове, словно пазл. – Вот говно. Герман не любил и не умел вести серьёзные разговоры, но сегодня от этого ему было не скрыться. – Господи, что делать-то? – юноша встал и подошёл к зеркалу, из которого на него посмотрело лохматое бледно-зелёное нечто с огромными мешками под глазами, которые можно было бы использовать для хранения картошки. – Ужас! Дожился! Как быстро я распустился без твёрдой руки! Как легко подвергся дурному влиянию! Герман незаметно прошмыгнул в ванную и долго тёр мочалкой такое ненавистное ему сейчас тело. Прохладная вода взбодрила, найдённый тут же крем на время скрыл несовершенства кожи. Что последует дальше? С какими глазами ему идти к Кириллу? Как себя вести? Дверь знакомого кабинета Квятковский открывал как шкатулку Пандоры. Кирилл с видом верховного инквизитора сидел за столом и заполнял какие-то бумаги. – Доброе утро, – Герман постарался произнести это естественным голосом, хотя сюрреалистичность ситуации не укладывалась у него в голове. – Добрее не бывает, – непринужденность Лаврентьева резко контрастировала со скованностью его подопечного. – Я думал, ты сегодня раньше обеда с кровати не поднимешься. Ты завтракал? Квятковский скорчил гримасу. Какое Кириллу дело ел, он или нет? Особенно сейчас, когда его будущее в этом доме было брошено на чашу весов? Решил поиздеваться? – Кирилл, я бы хотел объяснить тебе вчерашнюю ситуацию. – А что тут объяснять? Знаешь, в юности я был уверен, что самые гнусные, лживые и нечистоплотные люди всегда скрываются под личинами добреньких и светленьких ангелочков. Каждый раз, когда я видел что-то такое нежное, эфемерное, кроткое, тотчас говорил самому себе: «Кирилл, держи ухо востро, не дай себя обмануть». А тут вдруг появился ты, и я решил, что всё это время ошибался, что божии одуванчики с красивейшими душами и чистейшими сердцами действительно существуют. Но нет. Как оказалось, в юности я был мудрее, чем сейчас. И кого мне в этом винить? Тебя? Нет, ты не обязан соответствовать моим ожиданиям. Только себя – за то, что я так чудовищно поглупел! – Но я в самом деле ни в чём не виноват. Я не хотел ничего плохого! – воскликнул Герман и закусил губу, чтобы не разрыдаться. – Устроил в моём доме пьяный притон – ладно, не катастрофа. Я всё понимаю, мне тоже когда-то было девятнадцать лет. Хотя, конечно, приличные люди так не поступают. Что помешало тебе хотя бы предупредить меня о своих планах? – Это вышло случайно. – Притащил сюда свою любовницу – тоже стерплю, бог с ней. Хотя и не понимаю, зачем ты мне врал, что у тебя никогда никого не было; нетронутый, нецелованный – македонский девственник на выданье! – Я не врал! – юноша смахнул предательскую слезинку со щеки. Ну почему, почему он вечно попадал в идиотские ситуации?! Он же ни в чём не провинился! Неужели Кирилл ему не поверит?! – Я никогда не вру! Я эту девушку в первый раз увидел, она пришла с Витей! Можешь спросить у кого-нибудь из своих людей, они подтвердят! – но он тут же осёкся. Никто из обитателей усадьбы не застал момента, когда в коридор вошли его гости. Кто-то был занят своими делами, а кто-то, воспользовавшись отсутствием барина, решил поспать подольше. – Во-первых, какая разница, с кем она пришла, если я лично видел, как она стояла рядом с тобой в одном нательном белье, и слышал, как ты назвал её своей любовницей? – Кирилл старался сохранять невозмутимое выражение лица, но на душе у него скребли кошки. Герман был единственным, кому он доверял! Доверял как самому себе! И вот что он получил в ответ! Нож в спину! – Я, по-твоему, идиот? Во-вторых, мои люди с недавних пор тоже перестали быть для меня надёжными источниками информации. Ты каким-то невероятным образом умудрился втереться в доверие почти к каждому из них. Они любят тебя больше, чем меня, и скажут всё, что ты попросишь. – Кирилл, я назвал её своей любовницей, потому что не хотел делать больно Елене Константиновне! Она очень любит Витю, известие о его предательстве стало бы для неё огромнейшим ударом! Я солгал. Но я ведь не знал, что ты всё слышал! – Солгал, говоришь? А ещё две минуты назад ты утверждал, что никогда не врёшь. Ай-ай-ай, Герман. Ты совсем запутался. Но всё это – полбеды. Теперь перейдём к главному: объясни мне, пожалуйста, куда делся мой перстень из шкатулки, что стояла на полке в гостиной – там, где вчера проходил ваш сабантуй? – Ч-чего? – Германа как обухом по голове ударили. Какой ещё, к чёртовой матери, перстень? Что это ещё за намёк? – Ты хочешь сказать, что я его украл?! – Я ничего не хочу сказать, кроме того, что уже сказал, – Кирилл снова схватился за папиросы. – У меня пропал перстень, а он был мне очень дорог. Не мог же он провалиться сквозь землю! Я не думаю, что в этом повинны мои люди. Мы живём под одной крышей много лет; конечно, иногда они позволяют себе разного рода вольности, но воровство – никогда. – Но я тоже не вор! Мне не нужно чужого! – Тебе, возможно, и не нужно. Зачем, если я и так подарил тебе множество украшений? А твоим гостям? Ты не можешь отвечать за других людей. Собрал здесь каких-то оборванцев – удивительно, как они весь дом не разграбили! Я тебя раскусил, жаль, что поздновато. Ты нагло воспользовался моей симпатией. Понял, что я до безумия устал от напыщённых, чёрствых и хитрых светских людей, и решил притвориться их полной противоположностью. Я, дурак, поверил, клюнул на твою удочку. Но стоило мне оставить тебя одного, как твоя гнилая натура тут же вылезла наружу. Страшно подумать, во что бы превратилась усадьба, если бы я уехал не на два дня, а на две недели! Герман в полной растерянности и со слезами на глаза смотрел на разбушевавшегося оратора. Он не верил в происходящее. Как так вышло? Ведь он не сделал ничего плохого! Кирилл в приступе почти неконтролируемой злости смахнул со стола бумаги и закричал так, что его стало слышно в коридоре: – Ты – простофиля, недоумок, притворщик и лжец! – вся его душевная боль, вся обида на прошлых предателей, вся усталость сейчас вылились на одного конкретного человека. На этого идиота, на паяца, который неизвестно что здесь делал! Ведь желаемого Кирилл от него так и не получил. Он потратил целое состояние на того, кому цена – копейка. Как же всё это отвратительно! – Ты – бесполезное, никчёмное и глупое создание! Ты поставил на кон мою репутацию, несколько раз опозорил меня перед важными гостями, отвадил от меня моих же людей, превратил мой дом в притон и задурил мне голову так, что я перестал осознавать самого себя! Да кто тебе дал право издеваться надо мной? Кем ты себя возомнил?! – Я не… Я… Ты же сам меня здесь оставил! – сквозь слёзы и спазмы в горле выкрикнул юноша. Если бы всё это произошло хотя бы неделей ранее, ему было бы гораздо легче уйти отсюда восвояси, громко хлопнув дверью. Но за последние дни, а особенно, после той ночи, он по-настоящему привязался к Кириллу. Лаврентьев стал первым человеком, который относился к нему с добротой и участием; который интересовался его делами, творчеством и прошлым; который совсем не по-родственному его обнимал, гладил и целовал. И сейчас Герман медленно умирал внутри. Каждое дурное слово в его адрес резало его без ножа. Ему даже показалось, что он почти физически ощущал, как метафоричная кровь пачкала его одежду, тонкими струйками стекала по рёбрам и капала на пол. – Ты вспомнил обо мне, когда в твоей жизни произошла патовая ситуация, – отсёк Лаврентьев грубовато и насмешливо. – Это ещё раз доказывает, что ты не такой простой, каким хотел казаться всё это время. Отныне я не желаю видеть тебя в своём доме. Иди на все четыре стороны. С такими навыками ты точно не пропадёшь. Найдёшь себе другого богатенького идиота. Ну, или идиотку. Дружок твой, полагаю, с тебя пример взял – вон как в Елену Константиновну вцепился. Наверное, ждёт не дождётся, когда станет полноправным хозяином в её хоромах и продаст оттуда всё имущество. – Но куда же я пойду?! – в ужасе спросил Герман, но, наткнувшись на ответный свирепый взгляд Кирилла, выбежал из комнаты, едва не споткнувшись о ковёр. В коридоре его перехватила тётя Глаша: – Герман Александрович, подождите, не убегайте! Мало ли, чего барин в таком состоянии мог наговорить. Он успокоится, осознает, что был неправ, и всё у вас наладится! Идите в свою спальню, отсидитесь там, а утром снова попробуйте поговорить. – Нет-нет. Вы ведь не слышали всего, – замахал руками Квятковский. – Он меня ненавидит, я больше ни дня с ним не проживу! Прощайте, тёть Глаш, спасибо вам за всё! – Погодите! Господи, да что ж это такое! Хотя бы денег на первое время возьмите! Но Герман ещё сильнее расплакался и выбежал из усадьбы. *** Ольга Золотарёва влетела в комнату маленьким ураганчиком тёплого кофейного цвета – в тон её платью и волосам, бросилась на декоративный диванчик и протяжно всхлипнула. – Дочь, что такое? В дверях показалась Лидия Игоревна Золотарёва – статная женщина в длинной тёмно-синей юбке и белой блузке с воланами. Её каштановые – как у дочери – волосы были собраны в высокую причёску, светло-зелёные глаза смотрели уверенно и строго. Вздёрнутый подбородок, прямая осанка и красиво сложенные на груди бледные руки выдавали её аристократическое происхождение. – Я беременна, – как снег на голову сообщила Ольга и обняла подушку, точно верную подругу. – Ох, господи! – выдохнула Лидия Игоревна. Но на этом её «эмоциональный порыв» себя исчерпал. Женщина не имела привычки устраивать истерики и скандалы – считала, что это ниже её достоинства. К тому же, учитывая тот образ жизни, что вела её единственная наследница, такой итог был вполне предсказуем, если не закономерен. – Позор-то какой. Доигралась! Я предупреждала, что всё это добром не кончится. Все твои ночные похождения, прогулки. Я знала, что однажды что-нибудь случится – и вот, пожалуйста, случилось! От кого хоть осрамилась, дурная дочь? – Да если бы я знала, – Ольга пригладила растрёпанную копну волос и потёрла глаза, размазав искусный макияж. – Нет, я догадываюсь, что от кого-то из наших актёров. Но это ничего не значит, ни на что не влияет. Я не собираюсь связывать свою жизнь ни с одним их этих олухов царя небесного. Что они могут дать мне и ребёнку? У них ни колов, ни дворов. Ни полушки за душами! – Твои актёры живут лучше многих в Москве, – осуждающе покачала головой мать. – Просто ты в последнее время стала очень капризной и привередливой. Ольга заплакала. Она не знала, что ей теперь делать. С каждым прошедшим месяцем ей становилось всё сложнее придерживаться образа светской персоны и покорительницы мужских сердец. Во-первых, из-за возраста: ей шёл двадцать седьмой год – уже не тонкая и звонкая девочка-припевочка, а во-вторых, из-за подорванного здоровья. Её столько раз били под пьяную руку, обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах, обзывали… Она слишком много курила, плакала и кричала; слишком часто недосыпала и недоедала. А рядом с последним любовником – вспыльчивым и нечистым на руку актёром по фамилии Ковалёв – ещё приучилась пить как в последний раз. Сам Ковалёв говорил, что водкой глушил усталость от своей «проклятущей работы». Если Ольга отказывалась идти у него на поводу, он страшно оскорблялся. Ольга всегда знала, что положение актрисы недалеко от положения публичной женщины, но не считала свой образ жизни очень уж неправильным. У неё были поклонники, какая-никакая популярность, подарки, деньги, а это – самое главное; то, о чём она мечтала с детства. Но сейчас пришло страшное осознание. Она – грязная. Это ощущалось физически. Вся её жизнь – это хохот полусумасшедшей богемы, танцы, пьянки, замызганные гримёрные, табачный дым, возбуждённые дыхания и нахальные мужские руки. Ох, сколько их было! Все дни, вообще все… И зачем ребёнку такая мать? Как она будет его воспитывать? Чему сможет его научить? Скакать по сцене, будучи беременной, она долго не сможет, значит, с деньгами тоже будут проблемы. Да уж! С какой стороны ни посмотри – засада! Но избавляться от своего будущего сына или дочки Ольга тоже не хотела. Вдруг она потом никогда не сможет забеременеть? Да и все мужчины от неё уходили, родители её тоже не особо жаловали; мать ещё терпела, а отец иной раз даже не разговаривал, смотрел с явным пренебрежением, а так – хоть кто-то всегда будет рядом. – Ну что ты плачешь? – Лидия Игоревна села на диванчик и обняла дочь. – Перестань. Если ты хотела жить по-королевски, нужно было вести себя соответствующе. Держаться холодно, неприступно, благородно. И общаться с королями, а не со скоморохами. Теперь придётся довольствоваться малым. Хотя погоди-ка. Один король у тебя всё-таки был. – Какой ещё король? – не поняла девушка. – Кирилл Лаврентьев. Где он сейчас? – А, Кирилл. Мы с ним не виделись больше месяца. – А срок беременности у тебя какой? – Погодите, мама, вы хотите сказать, что… – Да, это я и хочу сказать. Ты не допускала мысль, что именно он – отец твоего будущего ребёнка? Ольга пожала хрупкими плечами. Она не знала точных сроков своей беременности, но была почти уверена, что Кирилл к этому непричастен – ранее они встречались целых четыре года и ничего не получалось. Для Кирилла – к счастью, для Ольги – к несчастью; от такого состоятельного и красивого мужчины она была бы не прочь родить. А тут вдруг так… Нет, это невозможно! – Последний раз мы с ним были наедине после юбилея Чернова. Он тогда был очень расстроен и разозлён, вот я его и утешила. Но до этого у нас ничего не получалось на протяжении четырёх лет. А за одну ночь разве могло получиться? Нет, он ни при чём. – Да тебе-то откуда об этом знать? Ты сама не помнишь, с кем и когда! За одну ночь ничего не могло получиться? Почему это? Кто тебе сказал такую чушь? – На что вы меня подталкиваете?! Хотите, чтобы я повесила на шею Кириллу чужого ребёнка? Я не смогу! Меня потом совесть заест! Мы очень давно знакомы, он хорошо ко мне относится, я его уважаю… – Во-первых, я ещё раз повторю, ты не можешь точно знать, от кого беременна. Ты одновременно встречалась с Лаврентьевым и своими артистами погорелого театра, и сама это признаешь. Тогда почему так упрямишься? А во-вторых, даже если не от него – ну и что? Ты же хочешь красивой жизни. Рядом с ним она у тебя будет. И мы с отцом успокоимся – наконец-то ты станешь семейной женщиной, приличной женой уважаемого человека. Хватит прожигать жизнь и собирать возле себя абы кого. Сорок кобелей себе заимела, прости господи. Обычно я так не выражаюсь! Как тебе не стыдно? В кого ты такая? Я, твоя родная мать, всегда была порядочной! Теперь Ольга глубоко задумалась. А может, мать права? Чем чёрт не шутит? А если у неё вправду будет ребёнок от Кирилла? И что же тогда, сын или дочь столь важного, богатого человека станут расти рядом с каким-то простеньким актёришкой? Или вовсе без отца, с одной лишь сумасбродной мамашей? Разве она имела право обрекать возможного наследника династии Лаврентьевых, голубую кровь, на такую незавидную судьбу? Разве могла скрывать от Кирилла его вероятного наследника? – Мама, но он меня не любит, – сказала Ольга, перетерпливая горечь в горле. Она до сих пор не могла с этим смириться. Неоспоримо привлекательная, молодая, неглупая девушка с аристократическим происхождением, отличным чувством юмора, харизмой, вкусом в одежде; с густыми волосами, блестящими глазами, чистой кожей и гибкой талией, но Лаврентьеву годилась только для роли подруги с привилегиями! Не тянуло его к ней. Не было в нём ни любви, ни страсти, ни нежности. Он её не отталкивал, но и не приближал. Просто снисходительно позволял ей крутиться рядом. – Тоже мне, нашла проблему, – отмахнулась Лидия Игоревна. – Думаешь, он хоть кого-нибудь любит? Посмотри на него: чёрствый, выдержанный, холодный как лёд! Мне кажется, он с девушками хороводится только потому, что они сами к нему липнут. А так, ему ни до кого дела нет. – И как я буду жить с таким человеком? – со слезами на глазах уточнила дочь. – Он-то мне небезразличен! – Как все живут, так и ты будешь. Думаешь, между нами с отцом много любви? По прошествии стольких лет! Только привязанность и благодарность остались. Ты этим, можно сказать, сделаешь доброе дело. Кирилл совсем один, неприкаянный. И глаза у него красивые, но очень грустные. Любовниц много перебывало, но семью так и не создал. Это не дело, так нельзя. Любому мужчине нужна жена. Человек без семьи неполноценен. Вот ты ему и поможешь, наполнишь его жизнь смыслом. Если ребёнок не от него – ничего страшного, воспитает как своего, а потом и родных ему родишь. Девушка ты хорошая – образованная, незлобная, весёлая. Просто запуталась, от отсутствия надёжного советчика и сильного плеча рядом свернула не на ту дорожку. Но это поправимо. Каждый имеет право на ошибку, святых среди нас нет. – Кирилл всегда говорил, что семейная жизнь не для него, – пискнула Ольга. – Что он хочет жить для себя. – Глупости какие! – видя, что дочь почти согласилась с её позицией, Лидия Игоревна решила идти до последнего. – Ему почти тридцать лет, сколько ещё можно жить «для себя»? Пора уж нагуляться. Дураку понятно, что ему нужна помощь, что у него совершенно неправильные взгляды и ценности. Ему бы поговорить с доктором и священнослужителем, чтобы мозги на место встали. Эгоисты не нужны нормальному человеческому обществу, они – язвы, следующие внутреннему убеждению «все умрут, а мы останемся». Скандалы, разврат и преступления – вот что всегда получалось из «жизни для себя и ради себя»! Нужно жить ради семьи, детей, труда, родины. – Ох, мама, может, вы и правы, – вздохнула Ольга. От разговора у неё разболелась голова. – Кирилл неправильно живёт. Как и я. Мы оба – запутавшиеся, одинокие люди с печальными глазами. Почему бы нам не помочь друг другу? – Я об этом тебе и толкую. Сразу Кирилл, возможно, не будет доволен такими разительными переменами. Но через годик-другой начнёт тебя боготворить. Шутка ли – благодаря тебе его жизнь перестанет быть бессмысленной! Я думаю, что ради него ты изменишься, станешь замечательной женой и матерью. Да, в этом Ольга была уверена как никто другой. Она питала самые тёплые чувства к Кириллу и если бы выбор встал между ним и другими мужчинами, без раздумий выбрала бы его. Ей хотелось спокойствия, тепла и уюта; хотелось быть при месте, в семье; хотелось дарить домочадцам заботу и получать её в ответ. Но как подойди к Лаврентьеву с таким разговором? – «Главное, не спугнуть его, – подумала девушка, кусая губы от напряжения. – Не дать понять, что я набиваюсь к нему в жёны, начать издалека. Он всегда считал меня честной, доверял. Я знаю его лучше других. И по характеру он – понимающий, ответственный. Он неоднократно оказывал мне денежную и другую помощь. Он мне поверит, он меня не бросит». – Будь решительнее, – напоследок сказала Лидия Игоревна. – Не упусти свой шанс. Это для тебя всё равно что билет в рай! С Кириллом у тебя будет всё: и роскошное жилье, и деньги, и надёжное плечо. Иначе до старости лет будешь скакать по сцене в цветастых юбках. И умрёшь под чужим забором. С этими словами женщина вышла из комнаты, громко хлопнув дверью. А Ольга так и осталась полулежать на диване, смотря в потолок мокрыми от слёз глазами, в которых зажглись огоньки надежды. *** – Кирилл, сколько можно? Белый день на дворе, а ты бока пролёживаешь. Вставай, пойдём чай пить. Кирилл не без труда отлепил голову от подушки и недобро уставился на подошедшего к нему брата. Вот какой чёрт его принёс? Три дня не приезжал и ещё бы столько не приезжал! Чёрт навязчивый, до всего-то ему было дело! – Серёж, что тебе нужно? Я отдыхаю. Что в этом плохого? Не всегда же мне быть весёлым, резвым и словоохотливым. Иногда даже мне хочется побыть наедине с собой. Не мешай. – Да на это невозможно смотреть! – сквозь зубы выплюнул Сергей и сел рядом со страдальцем. – Тётя Глаша сказала, что ты второй день ничего не ешь, даже от кофе отказываешься. Ты что с собой делаешь-то? С ума сошёл? Ты из-за Германа так? Слушай, ну… – Нет, не из-за Германа. Я просто устал. Оставь ты меня, бога ради! Я же не лезу к тебе со всякими неудобными разговорами! – Кирилл, я твой брат! И я не могу оставаться в стороне, пока ты мучаешься. У нас кроме друг друга никого не осталось, нам нужно поддерживать общение, а ты прячешься в бутылку! – Я доверял ему! – поморщился Кирилл и снова бессильно упал на подушку. Он не знал, кого сейчас ненавидел больше: себя – за то, что так расклеился, или Германа – за то, что тот довёл его до такого состояния. Он ведь всегда был независимым, сильным, уверенным. И вдруг так оскотинился! Из-за какого-то малолетнего идиота! Так не должно быть! Где же видано, чтобы король страдал по придворному шуту? Ему не полагалось с этим простофилей никак, ни в какой позе, ни без чувств, ни, тем более, с чувствами! Всё, что ему полагалось, – смотреть на ничтожного олуха свысока, презирать и кидать его на съедение себе подобным. Лаврентьева не страшила душевная боль; он мало-помалу привыкал к ней – болит и болит, плевать, но ему было очень стыдно за своё падение. Ему казалось, что даже прислуга глядела на него со смехом: ага, тоскуешь по уличному оборванцу, позорище! Нет, это всё точно не от здравого ума. Может, обратиться к доктору? Вдруг тот что-нибудь подскажет? Иначе итог будет очень печальным. Яду Кирилл, конечно, не напьётся – чай не Ромео, и курок над виском не нажмёт, но от людей отгородится. А ему это противопоказано. Он – светская персона и всегда должен быть на виду. Ему за это платят! – Я доверял ему как самому себе! – снова выкрикнул Кирилл. – Думал, что в кои-то веки встретил доброго, приличного человека, радовался. А он меня предал! – А может, ты ошибся? Но не когда решил довериться Герману, а после, когда обвинил его во всех мыслимых и немыслимых грехах? Может, твоя логическая цепочка – не такая уж логическая? Может, она где-то порвалась? А если Герман всё-таки не сделал ничего плохого, просто обстоятельства и люди оказались против него? – По-твоему, меня обманули собственные глаза? – Ты так гордишься своей репутацией и публичностью, часто говорить о своём благородном происхождении. А сам выгнал на улицу девятнадцатилетнего обездоленного мальчишку! В такую холодину! Разве это достойно поведения знатного господина? Ты ему хоть монеток на первое время дал? Может, не он тебя, а ты его предал? Даже если он взял этот перстень – ну и что? Значит, ему нужны были деньги. От тебя не убудет, у тебя украшений – до чёрта, наверное, и в гроб их с собой заберёшь! Одной цацкой больше, одной меньше. – Он не вернётся, – постановил Кирилл, насилу собрав мысли в кучу. – Он меня не простит, это не в его характере. Да и правильно, не нужно меня прощать. Не здравым умом это всё. Перетрудился я, видимо, вот и начал странно себя вести. Вообще не понимаю, что это было! Притащил к себе первого встречного с улицы, потратил на него баснословную сумму, а потом оставил его в усадьбе за старшего. Кому скажи – посмеются и не поверят! Чудачество какое! А что дальше? Начну бегать вокруг дома в одном нательном белье, размахивая над головой буханкой хлеба? Буду вести учёт волосам на расчёске и давать имена мебели? Нет, одумался и слава богу. Нужно успокоительные приобрести. – Как же ты боишься самого себя, – засмеялся Сергей. – Да, Серёж, мне очень страшно. Ведь от себя даже не убежишь! – Всё гораздо проще. Ты наконец-то встретил человека, к которому проникся чувствами, но с непривычки воспринимаешь это как что-то неправильное и чужеродное. Хотя в твоём возрасте пора научиться называть вещи своими именами. Знаешь, если тебе от этого станет легче, у меня с Катериной тоже не складывается. Я её пригласил на… – Даже если и проникся чувствами, это тоже не от большого ума, – упрямо перебил Кирилл. – Друзей и, тем более, партнёров, – он не решился сказать «возлюбленных», – нужно выбирать по себе. Кого я всё это время водил по мероприятиям? Из кого пытался сделать интеллигента? Из этого фигляра в рваной рубашке, для которого слова «образование» и «манеры» – пустые звуки? Симпатия и увлечённость у меня были, не отрицаю. Но любви не было. Я просто хотел новизны. Просто понадеялся, что со столь наивным, чистым и добрым человеком всё будет иначе. Но если бы не этот инцидент, я бы его ни за что не выгнал. Я бы простил ему даже нежелание учиться! – А по-моему, ты просто ищешь оправдания для своей подлости! Даже Глафира сказала, что никакой любовницы у Германа не было, что те девушки пришли сюда вместе с его другом. Ты не прислушиваешься ни к кому, кроме себя. – Глафира полюбила Германа как своего родного ребёнка. Неудивительно, что она захотела его защитить. Но откуда она могла знать, что творилось в гостиной, если её там не было? Со стороны Германа это настоящая низость. Он знал, как я к нему отношусь; знал, для чего я привёл его в свой дом. Кроме того, в последнее время он с удовольствием принимал мои ухаживания. Я в поездке тоже мог бы с кем-нибудь переспать – ты знаешь, что я не обделён ни женским, ни мужским вниманием. Но я этого не сделал, потому что помнил о Германе. – Знаешь, братец, можно вот так сгоряча наломать дров, а потом жалеть всю оставшуюся жизнь. Вам бы объясниться. Со стороны вся эта ситуация выглядит крайне нелепо. Герман – простоватый, наивный и немного глупый парень. Но вместе с тем – честный и добрый. Он часто попадает впросак, люди пользуются его бесхитростью, именно поэтому тебе стоило бы получше за ним следить. Но чтобы он всё это время носил маску, плёл интриги, крутил роман на твоей территории – нет, это не про него. И всё-таки Кирилл знал, что никогда не забудет тот день, когда впервые увидел Германа. Настолько чистого и грустного взгляда голубых глаз он просто не ожидал от юнца. Они едва встретились и даже не знали имён друг друга, а Герман уже смотрел ему прямо в лицо, хоть и со страхом, а Кирилл изумлённо смотрел в ответ, раздумывая, откуда взялся такой невероятный, небесной красоты парень. Он скучал по Герману и тосковал о нём. Его огромное разочарование, его боль и нежность. *** На следующий день Кирилла потревожил уже не брат, а Ольга – красивая, опрятная, улыбчивая – в общем, составляющая резкий контраст неряшливому, сонному и унылому Лаврентьеву. Она с присущей ей грациозностью протянула ему руку для поцелуя, сверкнула живыми светло-зелёными глазами и шутливо присела в реверансе. А Кирилл подумал лишь: «Как всё это скучно!» – Я не ожидал увидеть тебя сегодня, – буркнул мужчина; так недружелюбно, что визитёрша растеряла весь свой азарт. – Что скажешь хорошего? – А я вот… Я шла домой с репетиции и решила заглянуть, проведать тебя, – ответила Ольга и тут же прикусила язык. С какой ещё, к чёртовой матери, репетиции?! Было только одиннадцать часов утра, она никогда не репетировала так рано! – Не предложишь даме кофе? – Кофе, – Кирилл говорил как-то тяжело, неохотно, словно актёр, забывший слова из роли. – Да, конечно. Пойдём в столовую, – и тут же плотнее закутался в свой халат; спрятался, как моллюск в раковину. – Ты не заболел? Не сочти за придирку, но выглядишь неважно. – Представь себе, я не всегда ношу хрустящий от чистоты фрак и множество украшений. Не всегда улыбаюсь и веселюсь. Иногда я бываю и таким – угрюмым, растрёпанным и домашним. Некрасив? Не нравлюсь? – Нравишься, – чуть испуганно пролепетала гостья. Да уж, сегодня с Кириллом каши не сваришь! Последний раз она видела его в таком состоянии только после серьёзной ссоры с одним известным организатором мероприятий. Но и тогда он выглядел повеселее, а сейчас – мама дорогая, будто похоронил кого-то! В столовой Ольге подали ароматный свежезаваренный кофе. Она быстро опустошила красивую фарфоровую кружку и, разглядывая тёмно-коричневую массу на дне, подумала, что в такую же массу сейчас превратился её некогда гениальный мозг. Зачем она сюда пришла? На что понадеялась, какую перспективу себе придумала? Невооружённым глазом было заметно, что она интересовала Кирилла как зайца – курево. Даже его прислуга отчего-то смотрела на неё с неприязнью. – Кирилл, мне нужно с тобой поговорить. Но я не знаю, с чего начать. – Да начни уж с чего-нибудь, раз пришла. – Я беременна, – новость прозвучала как гром среди ясного неба. – От тебя. Но не подумай, что я буду что-либо требовать. Ты и так сделал для меня очень много хорошего. Я сказала это просто потому, что посчитала, что ты имеешь право знать. Через девять… Ой, через восемь! Или… В общем, в скором времени ты станешь отцом. Ольга не прятала глаза и говорила спокойным, хорошо поставленным голосом. После беседы с матерью и нескольких ночей раздумий она сама свято уверовала в то, что носила под сердцем ребёнка от Лаврентьева. Вот на что способно самовнушение! – Что-то у меня в последнее время не жизнь, а сплошной праздник, – с едким сарказмом ответил Кирилл и устремил взгляд в окно. Открывшийся его взору пейзаж показался ему отвратительным. Всё было серым, непролазным, тоскливым. Всюду виднелась грязь – такая же противная и бессмысленная, как его жизнь. – Оль, я скажу прямо и грубовато: я не верю, что ребёнок от меня. – Да какого чёрта?! – воскликнула Ольга и уронила голову на стол, закрыв лицо ладонями. – У меня много недостатков, но я не подлая! Ты думаешь, что я набиваюсь тебе в жёны, надеюсь так привязать тебя к себе? Кирилл, если бы я хотела это сделать, я бы начала действовать ещё много лет назад! Но нет, меня устраивали отношения любовников. Просто так получилось. Ребёнок твой, других вариантов быть не может. Не признаешь – бог с тобой. Только как потом будут поживать твои репутация и совесть? – Мне это нравится, – так же иронично протянул Лаврентьев. Он чувствовал полнейшее равнодушие к каштановым локонам, дрожащим бледным рукам и лисьим глазам подруги. – «Святая проблядь, – горько подумал мужчина. Сейчас было бы очень кстати забегать по столовой, дымя сразу тремя папиросами. – Как всё тошно!» – но вслух пояснил: – Как ты можешь быть такой лживой? Как можешь клясться в отсутствии других вариантов? А Ковалёв? А Голубев? А Гурьев? Нет, я тебя не осуждаю – я и сам не по библейским заповедям живу. Но зачем идти на такую низость? – «Ковалёв, Голубев, Гурьев… Но люблю-то я тебя, – подумала Ольга, ощущая, как белеет её лицо и немеют пальцы. – Сколько других перебывало, а тебя выкинуть из головы так и не смогла. Наверное, уже никогда не смогу. Вот что обидно!» – Тебе зачем ребёнок-то, Оль? – уже более миролюбиво поинтересовался Кирилл. Ему вдруг стало стыдно за своё поведение. Нельзя так разговаривать с женщиной! Тем более, с беременной! – Это же не игрушка, не кукла, с которой можно поиграть, а потом положить в коробку и забыть. Это – живой человек, за которого ты будешь нести ответственность. Он заберёт у тебя время, свободу, деньги. И ничего не даст взамен. Он не долюбит тебя за твою отстранённую мать или за меня – чёрствого любовника; не залечит твои душевные раны, не спасёт тебя от одиночества, не наполнит твою жизнь смыслом. Только последнее вытрясет и высосет. И ты даже не сможешь его в этом упрекнуть, потому что сама приведёшь его в наш мир. Он не будет обязан тебе ничем, а ты ему – всем. К чему тебе всё это? Слишком скучно живётся? – Почему ты такой безжалостный? – Ольга почти плакала. Она всегда считала, что знала Кирилла лучше остальных, но ошиблась. Сейчас напротив неё сидел абсолютно чужой, незнакомый ей человек. – Если ты изначально не видел меня в роли своей женщины, зачем начинал спать со мной? Зачем водил меня по мероприятиям, делал подарки? Зачем морочил мне голову столько лет? Чтобы что? Если бы не ты, я бы давным-давно стала любимой и любящей женой другого мужчины и матерью его детей! Ты на целых четыре года лишил меня такой возможности, а у тебя не было на это никакого права! А теперь ещё отказываешься от своего сына или дочери! От своей кровиночки! – Так, погоди. Давай разберёмся. Оля, я тебе хоть что-нибудь обещал? Я клялся тебе в любви, говорил, что хочу создать с тобой семью? Ты прекрасно видела и понимала, какие у нас отношения. Так почему сейчас плачешься, словно я четыре года держал тебя на цепи и насиловал каждый божий день? Могла бы стать женой другого мужчины? А почему не стала? Даже наши общие друзья никогда не считали тебя моей любимой женщиной. Знали, что мы спим, но не более того. – Слушай, что с тобой не так? – в сердцах спросила Ольга и едва не стукнула кулаком по столу от досады. Она не могла понять, чем не нравилась Кириллу. Хоть убейте, не могла! Вроде не уродина – да что там, далеко не уродина! Не старуха – в самом расцвете сил, не дура, не простушка. Но от этого паршивца – никакого притяжения! – Возле тебя целыми днями крутятся красивые молодые девушки. Почему ты до сих пор не создал семью? Тебе идёт третий десяток, но у тебя нет ни котёнка, ни ребёнка. Неужели тебе не хотелось бы оставить после себя не только могилу? Подержать на руках своего малыша, понаблюдать, как он растёт и развивается? Ты вообще любить умеешь? Мне кажется, нет! Ты не можешь, не умеешь! Тебе на всех плевать, ты как лёд! – Как лёд? – переспросил Кирилл. «Как зовут-то тебя, дикарь?», «ты мне невероятно интересен, юный балбес», «милый мальчик, кто занимался твоим воспитанием?», «оставляй всё, что пожелаешь», «я ещё не уехал, а уже соскучился», «твои красота и изящество, помноженные на умильную детскую непосредственность, сводят меня с ума», «чёрт бы тебя побрал, Герман», «думаешь, я причиню тебе вред?» – Знаешь, ты права, – кивнул мужчина. Ему стало жарко то ли от внезапно нахлынувшего волнения, то ли от воспоминаний, сердце бешено заколотилось в груди, норовя с секунды на секунду лишить его жизни. – Я никогда никого не любил и не нужно мне это. Не требуй от меня невозможного. Если я сижу и ем сливу, ко мне бесполезно подходить и просить яблоко – я его не дам. И не потому, что я скряга, дурак и паршивец. А просто потому, что яблока у меня нет. И хоть кричи, хоть умоляй, хоть плачь – ничего не изменится. Если тебе хочется, я могу на тебе жениться и дать ребёнку своё отчество – в конце концов, может быть, он действительно от меня. Какая-то вероятность есть, я же спал с тобой, как и другие. Но не жди от меня ни тепла, ни романтики. Ольга поперхнулась воздухом. Одна её часть завопила: «Даже не думай! Замуж нужно выходить только за хорошего, всей душой любящего тебя человека! Не загоняй себя в клетку без окон и дверей, потом пожалеешь, но будет поздно!», а другая: «если упустишь такой шанс, вовек себя не простишь! Кому ты ещё будешь нужна с тёмным прошлым и маленьким ребёнком? Будь мудрее, используй свои женские чары. Сейчас Кирилл тебя не любит, но со временем всё изменится!» А ведь правда, если постараться, то стерпится – слюбится. Раньше в их отношениях было слишком много лишних людей и недосказанностей. Неудивительно, что они не смогли построить ничего серьёзного! Но если они начнут жить на одной территории и будут полностью ориентированы друг на друга, если Кирилл увидит, как она ради него старается и меняется в лучшую сторону, в его сердце обязательно проснутся нежные чувства. Не бывает по природе ледяных людей. Бывают лишь люди, которых ещё не раскрыли. *** – Геша, хватит реветь в три ручья! Ты сам не устал? Скоро весь дом затопишь, мы с Тимошкой будем тут в тазиках плавать! Герман криво улыбнулся. На самом деле он уже давно не плакал – было нечем. Просто сидел в своём углу, уткнувшись лбом в колени, и старался не обращать внимания на болезненную судорогу, что время от времени сводила лицо. На душе было пусто, сердце билось загнанно и тяжело. – Нужно быть сильным, – продолжил нравоучения крутящийся рядом Миша. – Нужно всё преодолеть! Посмотри на меня и Тимошку – мы же оправились после потери родителей. Остались совсем одни, брошенные на произвол судьбы, но выжили. Не спились, не попали в тюрьму, не сдохли под забором. Бери с нас пример. Ничего ужасного у тебя не случилось. Подумаешь, родственник из дома выгнал! Он вообще, судя по твоим рассказам, тот ещё фрукт. Не без перегибов в голове. Чего от него было хорошего ожидать? А что твой отец завёл себе подругу – это такой пустяк, что даже обсуждения не заслуживает! Порадовался бы за него. Или ты хотел, чтобы он всю оставшуюся жизнь был вдовцом? Сразу после бегства из дома Лаврентьева Герман решил поехать к отцу. Но в родовом имении его встретила незнакомая молодая женщина лет тридцати – невысокая, стройная, русоволосая и очень миловидная. Сам хозяин дома представил её сыну как свою новую экономку, но в тот же вечер, выпив вина, признался, что на днях «приблизил» её к себе, и что сие ему так понравилось, что теперь он на полном серьёзе помышлял о том, чтобы сочетаться с нею браком. Новость произвела на Германа огромнейшее впечатление. Конечно, он догадывался, что однажды отец устанет от вдовства, но чтобы так рано и неожиданно… Всё это показалось юноше таким свинством, что он в тот же день покинул столицу. Лучше ретироваться самому, чем выжидать, когда тебя «вежливо» попросят с вещами на выход. Дураку понятно, что он мешал счастью «молодожёнов». – По правилам приличия траур по ушедшему супругу положено носить хотя бы год! – слабо проговорил Герман. – А со смерти мамы ещё и полугода не прошло! – Кто тебе сказал такую чушь? Положено! Кем, интересно? – Понимаешь, Миш, я считал, что мой отец – однолюб до мозга костей. Их история с мамой всегда была для меня примером настоящей, беззаветной любви. Я думал, что после трагедии отец сосредоточится на других делах, с головой уйдёт в работу, а если и найдёт замену любимой жене, то лишь через много-много лет… – Геша, «через много-много лет» твой отец уже будет стариком! Вот тогда ему женщины точно станут без надобности! А пока есть силы и возможность, пусть гуляет. Беззаветная любовь! Большей ерунды в жизни не слышал! Ты что, в сказке живёшь? Отцепись от отца, не будь злыднем! – Миша сел рядом с приятелем и приобнял его за поникшие плечи. – Главное, что тебе есть, куда возвращаться! Я же говорил, что знакомство со мной для тебя – манна небесная, подарок судьбы! Держись меня, и всё у тебя будет. Вот сейчас успокоишься, отдохнёшь и пойдёшь вместе с Тимошкой воровать. – Нет, – решительно отказался Квятковский, стряхнув с себя чужую руку. – Я уже говорил, что ни при каких обстоятельствах не возьму чужое! И не уговаривай меня свернуть на кривую дорожку! Нас однажды уже избили. Ты хочешь повторения? – Вот так, да? Всё ещё стоишь на своём? Тогда проваливай отсюда к чёртовой бабушке! – Ч-что? – не поверил Герман. – Что слышал! Кормить тебя себе в убыток я не собираюсь! Тут не богадельня для нищих! Не приносишь деньги – с вещами на выход! Хотя, господи, у тебя и вещей-то нет. Мог бы и стащить что-нибудь из дома своего родственничка. Тебе сейчас деньжата явно нужнее, чем ему. Ты совсем не умеешь бороться и выживать! Как маленький ребёнок, ей-богу. – Да не могу я так, Миша! Не привык я брать чужое! Я привык сам давать, когда что-то есть, а когда ничего нет, переживаю, что не могу дать! – Вот поэтому у тебя нет ни чужого, ни своего! Я всё сказал. Живёшь на моей территории – живи по моим правилам. Терпеть в своём доме бесполезного приживальца я не буду. Хотя даже если я сменю гнев на милость и разрешу тебе остаться, из этого всё равно не выйдет ничего хорошего. Мы будем каждый день ссориться из-за отсутствия денег. Ты от этого так устанешь, что сам сбежишь. И Герман сдался. У него не осталось выбора. Вернётся к тёте – она поедом заест. Останется с Мишей и Тимошей – заедят уже они. И нежелание всех вышеперечисленных терпеть рядом нахлебника понятно и справедливо. Сейчас лишний рот хуже пистолета! К обеду Герман провалился в сон, а после пробуждения не обнаружил на вешалке своей верхней одежды – шарфа и пальто. Мишки в доме не было. Только Тимоша, который сидел на своей кровати и угрюмо жевал посыпанный крупной желтой солью батон. – Тимоша, где мои вещи? – в ужасе обратился к парнишке Квятковский. – Неужели их украли?! – Нет, их Мишка забрал, – с набитым ртом ответил приятель. – Продать решил. – Что?! Да как он посмел?! – Ой, не ори, ладно? И так голова болит. Ты своё пальто видел? Оно стоит как три учительских жалования, если не больше! Даже не представляю, за какие заслуги тебе его купили! И ты собирался в нём щеголять перед нами и нашими друзьями? Извини, но это свинство! Нам жрать нечего, а ты… Тьфу! Герман почесал в затылке. Если подумать, ему не было жаль вещей, купленных предателем Кириллом. Да и долго он бы в них здесь не проходил – ограбили бы в два счёта. Но что он теперь будет носить? – Да не кисни. Мишка эти вещи продаст, а новые купит, – подбодрил его Тимошка. – Может, старенькие, с рук, но тёплые. А на оставшиеся деньги мы будем жить ещё несколько месяцев! – Значит, мне можно не воровать? – с надеждой уточнил Герман. – Ведь получается, я уже принёс деньги. – Нет, зарабатывать всё равно надо. Чем ещё ты хочешь заниматься в эти месяцы? Валяться на диване? – Зарабатывать я не против! Но не воровать! Я готов хоть завтра вернуться в парикмахерскую! – Герман, ты совсем идиот? – вдруг с несвойственной подросткам злостью пошёл в наступление Тимофей. – Эта паршивая парикмахерская на окраине – твой потолок? В твоём-то возрасте! Там ни денег, ни возможностей, ни роста! – Хорошо, я понял! – выкрикнул Квятковский. У него не осталось сил на перебранки. Он проспал полдня, но всё равно чувствовал себя разбитым. – Я пойду воровать, – страшно и стыдно, но даже воровство не вызывало у него такого отвращения, как попрошайничество. Последний вариант был ниже его достоинства. Он же не бродяжка какой-то! У него всё ещё были родственники и законная жилплощадь в столице. Он просто не хотел туда возвращаться. Вечером домой вернулся Мишка – сияющий, точно медный гривенник, и с улыбкой до ушей – хоть завязочки пришей. Герман и Тимошка сразу заметили, что в его образе что-то изменилось – его волосы были красиво подстрижены и уложены воском, кустистые брови – аккуратно выщипаны, а одежда пахла приятным парфюмом. – Ребята, пляшите, – громко, как на митинге, продекламировал юноша. – Я вам столько всего купил! Тимоша сразу подбежал к брату с распростёртыми для объятий руками, а Герман так и остался сидеть в своём углу. – Геша, ты своим унылым лицом всё портишь, – насупился Миша, поглядев на «приживальца». – Сам не умеешь радоваться и нам не даёшь! – Ты мог хотя бы спросить, прежде чем трогать мои вещи! – заметил Квятковский. Обида всё-таки прорвалась наружу. Какое право Миша имел распоряжаться одеждой, которую не он ему купил?! – Если тебя что-то не устраивает – вон дверь, – ответил Мишка и указал рукой в сторону выхода. – Здесь с тобой цацкаться никто не будет, ты теперь не под крылом у богатенького родственника. После услышанного в голове у Германа мелькнула мысль: «Может, вернуться к Кириллу? Ещё раз поговорить, доказать, что я ни в чём не виноват?», но он тут же отмахнулся от неё. Да и как он докажет свою невиновность? Приведёт к Лаврентьеву Витьку и устроит очную ставку? Это будет выглядеть крайне подозрительно. Семёнов, судя по всему, и так сомневался в «чистоте» его дружбы с «тем богачом». Не хватало ещё на всю Москву ославиться! Да ещё тот проклятый перстень… Куда-то же он делся! – Хватит там сидеть, будто мы тебя притесняем, – смилостивился Миша. – Иди сюда, посмотри свои обновки. Тут и рубашка, и штаны, и даже фуфайка! А ещё я купил мясо, рыбу, овощи и фрукты. Так что, давай, ты сейчас почистишь свёклу, а я натру морковь. Сделаем очень вкусный салат, а на горячее – картошку с котлетами. А утром, ещё до пробуждения друзей, Герман ушёл на рынок. А вернулся через два часа с огромной сумкой наперевес. Растрёпанные и сонные Мишка с Тимошкой ещё не поняли, что произошло, как «приживалец» начал доставать из этой самой сумки разное добро и разбрасывать по полу. – Вот, смотрите, – в истерике бормотал он. – Забирайте, подавитесь! Обувь, полотенца, мыло, зубной порошок... Не очень богатый улов, да?! Ну простите великодушно! А ведь владельцу этой сумки без своих вещей сейчас очень плохо! Боже, какой я паршивец! Как быстро я опустился на дно! – Да ладно?! Ты всё-таки пошёл воровать! – нарочито громко закричал Миша, и Герману стало ещё хуже, чем было до этого. Он-то слово «воровать» мог произнести только полушёпотом, а лучше – мысленно. – Это замечательно, Геша! Теперь-то мы заживём мирно, без ссор да свар. И богато! Да, первый улов невелик, но ничего страшного. Главное – начать. А дальше – больше. – Поверить не могу, что я рискнул своим здоровьем или даже жизнью ради зубного порошка и мыла! – взныл Квятковский и бессильно опустился на пол, в кучу вынутого из сумки барахла. – А если бы меня заметили?! Я не думал, что воровать так сложно! – Подожди, не голоси, – с учительскими нотками в голосе попросил Тимоша. – Нужно проверить все подкладки и кармашки. Вдруг там есть деньги? А если нет, бог с ними. Мыло и зубной порошок нам тоже пригодятся. А вечером пойдём на дело вместе, я тебе покажу удачные места… – Нашёл! – вдруг селезнем заголосил Миша, который в это время проверял те самые «подкладки и кармашки». – Ребята, тут две тысячи! Мать вашу! Я сейчас копыта отброшу! Германа бросило в жар, чтобы затем окунуть в холод. – Как две тысячи? – немеющими губами прошептал он. – Этого не может быть! Я столько денег украл?! О, господи! Что теперь будет! – Мы теперь заживём по-человечески, вот что будет! – откликнулся Миша и сжал его в костоломных объятиях. – Помнишь, я сказал, что встреча с нами для тебя – подарок судьбы? Я ошибся, на самом деле всё наоборот. Это ты был дарован нам свыше. Геша, я тебя обожаю! – И я! – подхватил Тимоша. – Я тоже обожаю! Братья подбросили купюры в воздух и рассмеялись, а Герман только ошалело смотрел на это безобразие, чувствуя, как снова теряет ощущение связи с собственной жизнью. – Вы с ума сошли?! Нам немедленно нужно вернуть хотя бы часть денег владельцу! Или отнести жандармам, они разберутся. Представляете, что будет, если нас поймают?! – Ты с головой в союзе состоишь? Сам понимаешь, что предлагаешь? Как ты себе это представляешь? Не будь трусом! Никто нас не поймает! – Да зачем нам столько денег?! – снова попытался воззвать к здравомыслию друзей Квятковский. – Мы слишком юны и глупы, чтобы распоряжаться такой суммой! У нас ведь ещё с продажи моих вещей кое-что осталось. Давайте хотя бы сделаем пожертвование в какую-нибудь организацию! – Хочешь сделать пожертвование – сделай, – вдруг кивнул Миша. Герман оторопел от такого повиновения, а Тимоша взглянул на брата как на классового врага. – Ты деньги украл – тебе ими и распоряжаться. Но учти, что это будет твой самый глупый поступок за всю жизнь. Тебе хоть кто-нибудь копейку пожертвовал, когда ты скитался по улицам, голодный, продрогший и больной? Хоть кто-нибудь обратил на тебя внимание, предложил помощь? Нет, потому что всем было плевать. Тогда с чего бы тебе заботиться о незнакомых людях? В этом мире каждый сам за себя. На эти деньги мы сможем нормально одеться, купить новую мебель в дом и безбедно жить ещё пару лет. Если, конечно, не транжирить. Но самое главное, мы сможем перестать попрошайничать и воровать! – Ладно, Миша, ты прав. Тогда что – за одеждой и продуктами? – Нет. Сначала – в баню. Я хочу напариться докрасна. А потом – за покупками. *** – Ну же Герман? Что мне сделать? Кирилл заглядывает в глаза своему подопечному требовательно и властно, но уже через секунду вся эта показная бравада сменяется щемящей нежностью. Он приближается, вдыхает аромат его кожи и волос, целует лоб, виски, полузакрытые веки и наконец – приоткрытые в ожидании губы. Герман отвечает ему смущённо и будто бы неохотно, хотя тело с ног до головы окутывают волны наслаждения, а сознанием овладевают новизна и восторг… – Герман, просыпайся! А то всю жизнь проспишь! Пора веселиться! Голос Мишки вошёл в пелену душной дремоты, как нож в масло. Герман сел на «кровати» и уткнулся лицом в ладони. Всё, что сейчас пронеслось в его голове, это: «Господи, прости меня, грешного!» Сколько ещё мог продолжаться этот тихий ужас? Сначала его изводили сны, в которых Кирилл за ним бежал, догонял и утаскивал в своё логово для пыток и последующей казни, а теперь – сны, в которых Кирилл… Нет, это уже ни в какие ворота! – «Мне нужно обратиться к доктору, – подумал юноша, смахнув с себя одеяло. – Хотя, боже, что я ему скажу? Что моя голова забита фантазиями о мужеложстве? Интересно, это лечится? И если да, то чем? Таблетками? Или сразу гильотиной? Девственный извращенец! И смешно и грешно!» Горячий стыд окатил Германа с головой – такой горький, невыносимый стыд, что он едва не расплакался. Конечно же, во всём был виноват Лаврентьев! Именно с ним он приобрёл свой первый сексуальный опыт, и опыт этот оказался неправильным, недопустимым, и они оба это понимали. Бороться с тем, что уже произошло, было невозможно, поэтому оставалось смириться. – Мне кажется, ты слишком много спишь, – посетовал Миша и коснулся лба приятеля. – Ты не болен? – Нет, – вяло ответил Квятковский. Ему вспомнилось, что сегодняшним вечером они планировали пойти в ресторан – втроем, вместе с Тимошкой, и это стало контрольным ударом. После подобных снов юноше было особенно стыдно выходить в люди. У него будто на лбу было написано: «Я – срамник и мерзавец!» – Слушай, Миш, я не хочу в ресторан. Устал я что-то. То баня, то покупки. Идите без меня. Было бы здорово оказаться в бане с Кириллом. Он, Герман, ни разу не видел его даже наполовину обнажённым. Если даже под его одеждой были заметны мышцы, жгутами расходящиеся к плечам и лопаткам, как же всё это выглядело без тряпок? Господи, опять! Тьфу! – «Это точно не здравым умом, – подумал парень, прямо как тот, о ком он мечтал. – Девятнадцать лет замечательно жил без всего этого, а тут, смотрите-ка, припёрло! Если бы отец знал, что творится в моей голове, он бы умер от стыда! Слава богу, мамочка не дожила до этого безобразия! Летом поеду в деревню и буду работать на земле, чтобы на всякую дурь времени не оставалось». – Какой ты зануда! – закатил глаза Миша. – Ты хоть когда-нибудь бываешь весёлым и довольным жизнью? У тебя куча новой одежды, где ещё в ней красоваться, если не в ресторане? Вставай, умывайся, собирайся! В гробу отоспишься, а сейчас нужно развлекаться. Какой день-то сегодня! Грех не отметить! – А в какой ресторан пойдём? – простонал Квятковский, как глубоко несчастный человек, покорившийся своей судьбе-злодейке. – В тот, у которого мы впервые встретились. Он один из самых лучших в Москве. Гулять, так гулять! Пусть лучше будет стыдно утром, чем скучно вечером. – «А если там…» – подумал Герман. Нет, бред! Не может же Кирилл так часто там оказываться! А даже если окажется – ничего страшного. Пусть увидит, что его бывший подопечный без него не пропал! Тогда точно нужно нарядиться. – Хорошо. Повеселимся как следует. Тот самый ресторан оказался людным местом с большой проходимостью и выделялся среди прочих заведений интерьером – он был оформлен в стиле прошлых веков и с головой окунал посетителей в «то самое время», которое многие любили по театральным постановкам и романам, и огромнейшим выбором алкогольных напитков. Германа с первых минут замутило от обилия пышных платьев, накрахмаленных воротников, блестящих аксессуаров, ярких расцветов и смеха разных тональностей, а вот Миша и Тимоша, напротив, вели себя очень уверенно, словно каждые выходные ранее сюда захаживали. – Какие мы сегодня красивые и богатые, – гордо задрал подбородок Тимошка. – Словно сошли с картины! Особенно Герман! – с этими словами он ткнул друга в бок. – Все девушки будут твоими! – Да-да! – согласился Мишка. – Геша, тебя сегодня точно какая-нибудь богатенькая вдовушка себе заберёт! Герман и вправду выглядел безукоризненно: умытый, побритый, причесанный, в новом наряде, с цепочкой на шее и изящными наручными часами на правом запястье. В его красоте было очень много беззащитности и чистоты, но за счёт двух расстёгнутых верхних пуговиц рубашки и лёгкой игривости во взгляде (сам Герман эту самую игривость терпеть не мог и считал, что она появилась у него от слишком долгого общения с Кириллом. Тот на своих гостей смотрел так, словно безмолвно приглашал их всем скопом в спальню, вот и он начал) она насыщалась ещё и ненавязчивым эротизмом. – Да ну вас, – шикнул Герман. – Не позорьте меня! – но через секунду не сдержался и завопил: – Ёшкин кот, какие столы красивые! Когда официант принёс меню, ребята долго изучали его, хмуря брови и кусая губы. Наконец Герман выдал: – Принесите нам, пожалуйста, побольше картошки и рыбы. Мы хотим обожраться так, чтобы животы треснули! И в чай по три ложки сахара добавьте! – Ну уж нет! – почти в один голос возмутились братья. – Картошку мы можем и дома поесть! Принесите нам всё самое дорогое и необычное. И самый крепкий алкоголь! – Погодите, – испугался Квятковский. – К чему такое транжирство? Наесться за один вечер на неделю вперёд у нас не получится. Давайте чуть умереннее. – Геша, мы не всегда будем так транжирить, а только сегодня. У нас повод, праздник. Не ворчи! – Ого, кого я вижу! – хорошо знакомый Герману голос вторгся в сознание, ударил в лицо, с грохотом и звоном рассыпался повсюду стеклянным крошевом. – Витя, вот так встреча, – недружелюбно отозвался он, глянув на виновника своих недавних бед. Тот снова выглядел по-королевски. В этот раз в глаза первым делом бросались его пёстрый жилет с обилием цепочек и карманов, и зауженные ярко-синие штаны. – Слушай, Герман, ты мужеложством не увлекаешься? – хитро прищурился неверный жених Елены Константиновны. – Я тебя сколько вижу, ты всё время с какими-то непонятными мужчинами! – Эй, слышишь! – пошёл в наступление Мишка, но Герман погасил конфликт: – Миша, Тимоша, успокойтесь, Витя шутит. А ты, Семёнов, следи за языком. Не всем по нраву столь пошлый юмор. Михаил и Тимофей – мои друзья. И ты с ними уже знаком. – Да, точно, мы вместе были в доме у Лаврентьева, – вспомнил Витька. – Деньги на ужин в ресторане тоже он вам выделил? – Нет, сами заработали, – Герману всё больше не нравился этот разговор. – А ты здесь со своей невестой? – Да, со стар… Ой, с Еленой Прекрасной! Она очень любит это место. Только сейчас она отошла поправить причёску. Герман, а ты на свадьбу к своему дружку придёшь? – К какому ещё дружку? – насторожился Квятковский. – К тебе, что ли? Если пригласишь, то возможно. – Да не ко мне, а к Лаврентьеву. – А ты говорил, что он твой родственник, – прищурился Мишка – почти так же хитро, как Витя минуту назад. – А он женится? – пролепетал Герман. – А как же! Его невеста рассказала об этом всему светскому бомонду! – Семёнов красиво подбоченился. Было видно, как ему приятно относить себя к этому самому «бомонду». Вот у кого жизнь удалась! На чужом горбу в рай въехал! Германа вдруг бросило в такой жар, что он залпом опустошил половину хрустального графина с холодной водой. Почему-то это известие испугало его столь сильно, что он едва не задохнулся. – А… А на ком? – уточнил юноша, утерев ладонью дрожащие губы. – На Ольге Золотарёвой. Да зачем ты спрашиваешь, ты её всё равно не знаешь! Это у меня теперь со всей московской элитой мосты налажены. – Прекрати врать! – повысил голос Герман. – Как тебе не совестно собирать грязные сплетни?! Молодой мужчина, жених знатной дамы, а ведёшь себя как базарная бабка! – Я не вру! – ответно насупился Семёнов. – Это последние новости из светского мира! – Чушь собачья! – Герман вскочил и прошелся вокруг стола, растопырив руки, как птица крылья, но быстро сел обратно. Теперь на него было устремлено внимание всех присутствующих. – Между ними давно ничего нет! Иди отсюда, сплетник! Тебя немолодая невеста заждалась! – А почему тебя это так задело? – решился спросить Тимоша, который ранее наблюдал за конфликтом со стороны. – Женится и бог с ним! Тебя-то это как касается? – Я не люблю слухи и тех, кто их разносит, – пояснил Герман, но при этом испытал огромное желание подойди к зеркалу и плюнуть в своё отражение. Как же всё это неправильно. Так не должно быть! Не с ним, не сейчас! На глазах выступили слёзы, но юноша тут же сморгнул их. – Ах, слухи?! Вот Фома неверующий! – раскипятился Витя. – Да она ребёнка от него ждёт, дурень! Тут хочешь не хочешь, надо жениться! Последние слова новоявленного светского франта утонули во всепоглощающей безысходности и темноте. Герман помотал головой, снова попытавшись убедить себя в том, что всё это – лишь дурные сплетни, но в душе он понимал, что Семёнов не соврал, и от этого мутило стократ сильнее. Бокал, который Герман уже минуту сжимал в руке, не выдержал напора и треснул, разбился на два крупных осколка, что с болью вонзились в бледную кожу. – Твою мать! Герман, что ты наделал! Совсем без царя в голове?! Быстрее возьми салфетки, ты сейчас всё кровью испачкаешь! – наперебой загалдели парни за столом. Женится… Кирилл женится! Словно нож в сердце. *** – Кирилл, можно с тобой поговорить? – спросил Сергей у брата и, не дождавшись ответа, продолжил: – С тобой что-то произошло? – тон у него был, как у доктора, на приём к которому пришёл тяжёлый больной. – Ты понимаешь, что в последнее время совершаешь странные поступки? Которые… Ну, отличаются от поступков здравомыслящих людей? – Ты хочешь сказать, что я ненормальный? – мигом отразил нападение Кирилл. – Все вокруг нормальны, здоровы, а я – нет? – Нет, я хочу сказать другое. Но пока не могу подобрать нужных слов. Ты знаешь, что Ольга Золотарёва рассказывает всем своим друзьям и знакомым о вашей скорой свадьбе и своей беременности? Ты в самом деле сделал ей предложение? – Если фразу «я могу на тебе жениться, но не жди от меня ни тепла, ни романтики» можно так расценивать, то да, сделал, – Кирилл привычно крутился у зеркала, завязывая галстук одним из множества известных ему хитрых способов; важно было создать эффект небрежности, словно аксессуар был завязан за минуту, хотя на самом деле на это уходило не меньше получаса. – Ох, бедный мой братец! В какую же кабалу ты себя загоняешь! – с искренним сочувствием вплеснул руками Сергей. – Из-за ребёнка, да? Решил показать себя ответственным и честным человеком? – Да я вообще не верю, что ребёнок от меня, – Кирилл разобрался с галстуком и теперь закатывал рукава рубашки так, чтобы виднелись манжеты, застёгнутые позолоченными запонками. – Тогда зачем же… – Серёж, я не придаю этому особого значения. Мне плевать, понимаешь? Ольга давно хочет замуж; хочет, чтобы у ребёнка были мои фамилия и отчество – ну и ради бога. Мне не жалко. Может, она после этого изменится в лучшую сторону, перестанет пить и всяких чертей возле себя собирать. Девушка-то она неплохая – образованная, творческая, незлобная. Просто слабая и доступная – только покажи ключик, как дверца нараспашку. А мне этот брак нужен для прикрытия. Смекаешь? Мне уже поперек горла косые взгляды и вопросы «а почему у вас до сих пор нет семьи?», «а когда у вас появится красавица-жена?» Ты тоже не женат, но тебе проще, ты непубличный. Да и все знают, что ты любишь Екатерину. А вот я… В общем, я хочу представить публике свою беременную супругу и дальше жить в своё удовольствие. – Да не получится у тебя жить в своё удовольствие при наличии жены и ребёнка! – засмеялся Сергей, дослушав откровения брата. – Ты хочешь спать с мужчинами, пока Ольга этажом выше будет нянчиться с младенцем? Ну что за скотство-то? На его памяти, это был первый раз, когда Кирилл заговорил о «прикрытии». Лаврентьев-младший никогда не позорился прилюдно, всегда гулял с умом, скрытно, где-то в недрах своей усадьбы; так, что об этом знали только его люди, но и они не смогли бы привести весомых доказательств, кроме найденных то тут, то там чужих запонок, зажимов для галстуков и наручных часов. А что до криков и стонов – как однажды сказала тётя Глаша: «может, барин этих дурней в шутку пугает чем, вот они и орут». – Ты назло Герману женишься? – вдруг осенило Сергея. – Нет, Серёжа. Я женюсь, чтобы отвадить от себя глупые вопросы и подозрения. И чтобы помочь Ольге, которая для меня по-своему важна. Кандидатуры лучше я всё равно не найду. Под личинами светлых и наивных ангелочков скрываются подлые и лживые люди, в этом я уже убедился. А с ней хотя бы всё будет просто и понятно, без притворства. Прекратит гулять – хорошо, не прекратит – тоже ничего страшного, я и сам не божий одуванчик. Да и потом, вдруг ребёнок всё-таки от меня? Вот он родится, я посмотрю, на кого он будет похож… – Кирилл, когда ребёнок родится, он будет похож на кусок ветчины. Прежде чем делать выводы, тебе придётся подождать как минимум полгода. Да и потом, он может унаследовать черты внешности матери, а не отца. Мы с тобой, например, вообще больше похожи на дедушку по материнской линии, чем на покойных родителей. – А ещё один из последних любовников Ольги – Александр Ковалёв очень походит на меня: такой же кареглазый, темноволосый и скуластый. Вот и поди разберись, от кого она принесёт в подоле. Ты знаешь, что обычно я так не выражаюсь, но тут другие слова подобрать трудно. – Вот именно. Оставь свою затею, пока не поздно! Если хочешь завести ребёнка, найди для этой цели порядочную женщину, в которой будешь уверен. А ещё лучше, помирись с Германом! Ради всего святого! Никогда бы не подумал, что возьму на себя роль сводника и сам буду подталкивать тебя к позорной содомии, но у тебя без него ум за разум заходит! Ты глупеешь не по дням, а по часам! Кириллу подумалось, что брат прав. Сергей вообще всегда был рассудительным и справедливым, и говорил только по делу. После ссоры с Германом у него, «позорного содомита», всё как-то не складывалось, дни проходили словно в тумане; сплелись в один большой уродливый, превратились в испытание. Умыться, причесаться, одеться, позавтракать – чёртова рутина, которая отнимала слишком много времени и сил. Аппетита и чувства голода не было от слова совсем, приходилось заставлять себя есть хотя бы дважды в день, руки часто немели, голова… Ох, лучше не говорить! Там словно осы поселились и жужжали: такой же противный звук. Жизнь Кирилла разбивалась к чёртовой матери. И это было очень страшно. Он терял безопасный берег, его вело, несло, – как ещё это назвать? Какая-то граница внутри была бесповоротно пройдена. Это – уже не просто разложить очередного смазливого мальчика на хрустящих от чистоты простынях и вертеть его два часа, меняя позы. Это – про другое. Про то, что ему не нужно. Больной зуб полагалось залечить, сухую мозоль с кожи – срезать, противные усики над верхней губой – сбрить, а эту придурь – вырвать из души с корнем. Избавляться от всего лишнего, портящего имидж и жизнь – это обычная и верная практика. Кирилл ездил к доктору, жаловался на бессонницу, головные боли и навязчивые идеи, но, как и ожидалось, получил только рецепт на успокоительные. Один старый друг посоветовал ему «относиться к ситуации проще, смотреть на это как на театральную постановку или сюжет книги, разделять два мира, воспринимать предмет своей симпатии как местную знаменитость или вымышленного персонажа». Мол, «вот – твои чувства, а вот – твоя жизнь и твои дела. И всё это никак между собой не связано». Лаврентьев начал ещё больше курить и пить – дым успокаивал и отвлекал, а мутными от выпивки глазами было проще смотреть на происходящее вокруг. Даже во время последнего разговора с Ольгой он был выпившим. Может, поэтому и ляпнул о своей готовности заключить брак. На пьяную-то голову! А сегодня дошло до смешного – он нарочно рассыпал по полу спички и долго собирал их, дабы нагрузить себя чем-то простым, но с видимым результатом. Вечером Кирилла снова навестила Ольга. Но в её глазах, как ни странно, не было радости и предсвадебного задора. Вся она выглядела сломанной, вялой, продрогшей. Было заметно, что несчастливица из кожи вон лезла, чтобы увидеть хоть какие-то ответные чувства будущего мужа, но её попытки не увенчивались успехом. Лаврентьев был холоден, точно серый и дождливый Петербург. – Кирилл, ты ещё не пожалел о своём решении? – напрямую спросила девушка. – Я уже рассказала маме и всем друзьям. Будет как-то неправильно, если ничего не состоится. Кирилл промолчал. Его очень забавляло, что Ольга не могла вслух произнести слов «брак» или «свадьба». – Ты воды в рот набрал? – начала закипать яростью Ольга. – Почему ты отмалчиваешься, когда у меня к тебе так много вопросов? Сейчас решается наше общее будущее! И будущее нашего ребёнка! А тебе всё равно! Ответь, пожалуйста, честно, ты влюблён в какую-нибудь женщину? Мне есть, с кем соперничать? – В женщину? – Кирилл красиво изогнул тёмные брови. – Нет. – Слава богу, – впервые за долгое время Оля смогла вздохнуть спокойно. Главное, чтобы сердце мужчины было свободно. А занять его – дело времени. – Тогда нам нужно решить, когда и где отмечать свадьбу, составить список блюд и гостей. С этим нельзя затягивать, я не хочу идти к алтарю с округлившимся животом. Обо мне и так сплетничают все, кому не лень. – Ты же сама рассказала всем о своей беременности, – напомнил Лаврентьев. – Никто не заставлял тебя трепать языком, точно флагом на демонстрации. – Ох, зачем ты цепляешься к словам? А как мы назовём малыша? Как ты думаешь, кто родится, мальчик или девочка? Я надеюсь, что мальчик. Очень красивый, похожий на тебя… В дверь постучали. – Глафира, ты? – спросил Лаврентьев. – Заходи. – Я, – отозвалась экономка и через секунду тяжёлой поступью зашла в покои. – Не волнуйтесь, я ненадолго, – женщина бросила неприязненный взгляд на вальяжно восседающую в кресле Ольгу. – Кирилл Ювенальевич, я сегодня делала большую уборку в гостиной. И вот, под креслом нашла перстень. Видимо, когда-то упал и закатился туда. В ладонь Кирилла легло то самое злополучное украшение. Он сжал пальцы, драгоценный камень буквально вгрызся в кожу, впился, словно иголка терновника. Боль обожгла руку, а после отдалась в каждой клеточке тела. Невыносимая, гудящая тяжесть распространилась вокруг. – Этого не может быть, – выдохнул Лаврентьев и в отчаянии закрыл лицо свободной ладонью. – А что такое? – непонимающе захлопала подкрашенными ресницами Ольга. – Вы его потеряли, да? – уточнила Глафира, которая тоже ни о чём не знала. – Этого не может быть, – повторил Кирилл. Реальность расплывалась, пульсировала. В голове снова зашумело. – Какой я идиот! Как так получилось?! Почему я его не послушал?! – Да в чём дело?! Не пугай меня, – слёзно пискнула Оля. – Мне нужно найти Германа! Господи, что же я наделал! Ведь если он не соврал об этом, он наверняка не соврал и обо всём остальном! Мне необходимо с ним поговорить! Даже если он меня не простит, пусть хотя бы узнает, что я раскаиваюсь, что я не хотел его оболгать! Кровь отхлынула от конечностей, вынудив окоченеть и без того озябшие от волнения пальцы, когда Кирилл понял, что не просто оболгал Германа. Он сделал кое-что похуже, а именно, оставил этого прекрасного, но слабого человека безо всякой опоры. И где теперь его искать? Среди кого? Среди бродяжек, церковных попрошаек? Хорошо, если они его просто споили и научили драться и воровать, а не вонзили ему нож под ребро за непослушание! – Кто этот Герман? – окончательно запуталась Ольга. – В чём ты перед ним провинился? Подожди, куда ты собрался? Нам нужно составить список гостей! – Оля, иди… – начал Лаврентьев, но вовремя прикусил язык, – домой. Хорошо? И не смей приходить до тех пор, пока я сам тебя не приглашу. Прояви хоть капли гордости и вежливости, иначе ни о какой свадьбе не будет и речи! Ольга с угрюмым лицом отвернулась от разбушевавшегося «жениха». Ей нужно было ещё раз всё обдумать и обговорить с матерью – пожалуй, со своей единственной оставшейся подругой. *** – Здравствуйте, Елена Константиновна. Мне бы хотелось поговорить с вашим другом. Кажется, его зовут Виктор. Это возможно? Елена Константиновна во все глаза смотрела на заявившегося к ней на порог Кирилла Ювенальевича. Что ему понадобилось в столь поздний час? И даже не от неё, а, как выяснилось, от Вити! – Кирилл Ювенальевич, уже поздно, Виктор отдыхает, – ответила женщина. – Может, придёте завтра? – Нет, это срочно. Дело в том, что мне нужно найти одного человека. А Виктор, скорее всего, сможет мне в этом помочь. – Ну что ж, срочно так срочно. Через пять минут перед поздним визитёром сидел Семёнов – сонный, взъерошенный, но зато в новом махровом халате и пахнущий разными маслами и кремами, как цветочная оранжерея после дождя. – Виктор, мне нужно найти Германа. Вы не знаете, где он может быть? – сходу начал Кирилл. – Не очень-то вежливо вы себя ведёте, – заметил Семёнов. – Даже не поздоровались. Невозможно описать, как ему было приятно чувствовать себя ровней такому важному светскому льву. Конечно, по росту и телосложению они едва ли были похожи, но вот по качеству одежды, украшениям и положениям в обществе – вполне. К тому же, сейчас Кирилл был очень развинчен, и от него не исходило дикой мощи, отчего Витя ощущал себя ещё увереннее. – Простите, у меня из головы вылетело. Здравствуйте, Виктор. Так где Герман? – Посмотрите, какая на мне цепочка, – как снег на голову брякнул Семёнов. – Серебряная, с крупным плетением! А подвеска – настоящий жемчуг! – Это не жемчуг, – отозвался Лаврентьев, мельком взглянув на чужое украшение. – Это подделка, хоть и качественная. Натуральный жемчуг намного больше и имеет слоистую, неровную поверхность, а у вашей бусины она равномерная, это видно невооруженным глазом. Проведите украшением по зубам – настоящий жемчуг издаст скрипящий звук, а поддельный – нет. – Что?! Да как вы… Неужели это правда?! А ведь эта цепочка была на мне и на позавчерашнем мероприятии! Получается, все вокруг видели, что я – простофиля, носящий поддельный жемчуг?! Какой позор! – взвыл Витя, возведя руки к потолку. Он подсмотрел этот жест у одного актёра – знакомого Елены Константиновны. – Полагаю, не все, а только те, кто в этом разбираются, – усмехнулся Кирилл. Он-то догадывался, что у Виктора многие украшения – искусственные. По меркам светской элиты Елена Маевская была не очень-то богата. В своё время ей повезло выйти замуж за состоятельного человека со связями, но после его смерти её понесло не в ту степь. Потратить половину состояния на благотворительность – это ещё нужно было постараться! А теперь она тратила остатки былой роскоши на молодого любовника. Добрая, но глупая женщина. – Виктор, я подарю вам украшение с натуральным жемчугом, если вы предоставите мне хоть какую-то информацию о вашем бывшем соседе, – промолвил Лаврентьев и с удовольствием подметил, как алчно блеснули глаза юноши. – Слушайте, а зачем он вам так нужен? – хитро прищурился Семёнов. – Если он был у вас в услужении, может, я займу его место? – Нет, на этой должности я хочу видеть только Германа. – Обидно! Вряд ли этот блаженный и экономный мальчишка умеет что-то, чего не умею я. – «Догадывается он, что ли? – подумал Кирилл. – Что за намеки? Да плевать! Главное, найти Германа». – Кстати, как дела у вашей невесты? Я видел её недавно, очень красивая барышня. А какое на ней было платье! За несколько сотен, наверное, не меньше. На свадьбу-то нас с Еленой пригласите? Нам, светским людям, нужно друг с другом знаться. – Виктор, умоляю, просто скажите, где Герман! – Да я понятия не имею. – Что же вы мне тогда голову попросту забиваете?! – Нашли себе усладу. Герман, Герман… Дался вам этот непутёвый! Я видел его несколько дней назад. Он был в компании подозрительных парней. Не удивлюсь, если он свернул на кривую дорожку. Он вообще, знаете ли, довольно проблемный, невоспитанный юноша. Ну, ранняя потеря матери, отсутствие образования. От него можно ожидать чего угодно. Я могу дать вам адрес его тётки. Может, она что-нибудь расскажет. Но только взамен на обещанное украшение с натуральным жемчугом. – Хорошо, – повёл плечом Кирилл. Ему было донельзя некомфортно в обществе этого парня. Словно кто-то собрал все самые противные ему черты характера – алчность, корысть, хитрость и лицемерие – и уместил их в одном человеке. – Я подарю вам украшение; а может, и не одно. Но при ещё одном ответном условии: вы честно ответите, что за светловолосая девушка была тогда в моём доме. Она вправду любовница Германа? Или всё-таки ваша? – А почему вас это беспокоит? – едва не расхохотался Семёнов, но на всякий случай осмотрелся вокруг – не подслушивала ли их старая кикимора? – Какая вам разница, кто из нас двоих завёл себе подружку? Или у Германа был на это запрет? – Меня беспокоит всё, что происходит на моей территории, – отчеканил Кирилл, потихоньку закипая злостью. Витя это заметил и утихомирился. – Я обещаю, что ничего не скажу Елене Константиновне, – на этих словах он понизил голос до шёпота. – Я не сплетник. Просто ответьте мне. Скажете правду – у вас будут подарки. Соврёте – я об этом всё равно узнаю; и вам не понравятся последствия. Последняя фраза прозвучала как угроза, поэтому Семёнов, основательно струхнув, пролепетал: – Да, моя… Но не любовница, а знакомая! Мы уже не общаемся, – эти слова парень произнёс нарочито громко. Так, на всякий случай. – Елена подумала обо мне плохо, обвинила в предательстве, а Герман решил мне помочь, сгладить ситуацию. – Виктор, как же вы могли?! – Я не заставлял Германа мне помогать! Просто для него это не имело никакого значения, он-то свободный юноша. На этом, надеюсь, ваши вопросы закончились? Я хочу спать, право слово! У вас есть карандаш и бумага? Я напишу вам адрес тёти Германа. И самое главное, когда мне ждать подарков? – Подарки будут у вас завтра. Но вообще, мой вам совет: пересмотрите свои ценности и приоритеты. Ваш нынешний образ жизни не приведёт к хорошему, помяните моё слово. Вы притворяетесь другим человеком, изображаете счастье, которого у вас нет, и играете роль мужа, таковым не являясь. А если быть совсем откровенным, вы используете в своих целях несчастную и, возможно, душевнобольную женщину. Я подозреваю, что Елена Константиновна подвинулась рассудком после смерти мужа. И всё, что она делает сейчас, все эти глупые траты, мероприятия и ревность – лишь следствия её недуга и попытки забыться. *** Но визит к Наталье Алексеевне ничем не обнадёжил Лаврентьева. Напуганная появлением странного господина женщина сказала, что даже предположить не может, где сейчас её бедовый племянник, – к отцу он бы не вернулся и под страхом смерти, а друзей у него не водилось; только Витька Семёнов, да и тот был слишком занят устройством своей личной жизни. Кириллу пришлось воспользоваться своими связями и подключить к делу жандармов, чтобы выйти на след парня, что был с Германом во время той самой уличной драки, едва не обернувшейся ужасными последствиями. Эта возня заняла у него ещё пару дней. И вот он наконец-то был у дома Мишки и Тимошки. Заходить внутрь было крайне неловко. Лаврентьев снова удивился самому себе. Неловко – про него ли это вообще?! Боже, сколько глупостей он совершил за последний месяц! И на сколько ещё способен! Хлипкая дверь оказалась не заперта и открылась с первой попытки. Коридора здесь не было, поэтому взору Кирилла сразу предстали печка, кровати и длинный обеденный стол, кое-как поместившийся на маленькой площади. За столом сидел Миша – как ни странно, Лаврентьев сразу его узнал. Но одет он сегодня был почти по-королевски, во всё новое и качественное. – Мля, Тимошка, ты опять дверь изнутри не запер! – мигом возмутился молодой человек. – Я тебе сколько раз говорил! Ей-богу, сейчас половником в лоб получишь! Скоро ночь, а всякие шастают… Ой, – Миша вдруг побледнел и вжался в стул. Он тоже узнал Кирилла. – Это же… Что вам нужно? Мы у вас ничего не украли! Лежащий на новой кровати Тимошка натянул одеяло до подбородка и испуганно зажмурился. Хоть объективных причин для страха у него не было, чувства старшего брата передались ему по каким-то особым, невидимым каналам. – Успокойтесь, ребята, – промолвил незваный гость. – Я не сделаю вам ничего плохого. Я пришёл, чтобы спросить, знаете ли вы, где сейчас Герман? – Не знаем, – пробурчал Миша, у которого отлегло от сердца. – Как же так? Он ведь жил с вами, вы были друзьями. – Сказали, что не знаем, значит, оставьте нас в покое, – окончательно осмелел Мишка. – Зачем ты врёшь? Не бойтесь, я его у вас не заберу. И ссориться с ним не буду. Я просто хочу попросить у него прощения, сказать, что был неправ. И если он не захочет ко мне вернуться – что ж, это его право. Миша подошёл к лежащему в углу дома матрасу, что был завален подушками и одеялами. – Герман, – тихо позвал парень. – Вылезай, слышишь? К тебе пришёл… тот мужчина. Высокий такой. Держится как сам Господь бог. Он хочет попросить у тебя прощения. Груда одеял и подушек заворочалась, и из-под неё показался нос Германа. – Я не желаю его видеть, – поведал Квятковский простуженным голосом. – Герман, не дури, – Кирилл снял обувь и подошёл к матрасу. – Я тебя не обижу. Я раскаиваюсь. Я совершил огромную ошибку, о которой, возможно, буду жалеть всю оставшуюся жизнь… – Может, сядете за стол? – предложил Тимофей. – Выпьете, закусите? Так и помиритесь быстрее. – Спасибо, но это не застольный разговор, – отказался визитёр. – Герман, можно попросить тебя выйти со мной на улицу? Буквально на пару минут. Погоди, а что с тобой? Ты болен? – он изловчился и коснулся лба юноши. – Боже, ты пышешь жаром! Тебя нужно показать доктору! Ребята, как вы это допустили?! Почему раньше не обратились за помощью?! – Мы его напоили отваром из лечебных трав, – смущённо поведал Миша. – Из ромашки, душицы. А за доктором посылать уже поздно. Кто согласится ехать сюда на ночь глядя? – Какая ромашка, вы издеваетесь? Простите, но я соврал. Сегодня я всё-таки заберу у вас Германа. Иначе вы его угробите. – Не трогай меня, – снова попытался воспротивиться Герман, но Кирилл уже поднял его на ноги. – Ребята, где его верхняя одежда? Ни Миша, ни Тимоша не решились перечить непрошеному гостю. Тот выглядел немного устрашающе, но главной причиной было не это – просто его руки не несли для Германа никакой опасности. Длинные бледные пальцы скользнули по тонкой руке Квятковского с невесомой нежностью, а сам Кирилл при взгляде на него трогательно улыбнулся. – Я никуда не пойду, – отпирался Герман, но Кирилл уже застёгивал на нём новое пальто, купленное на украденные деньги. – Да хватит тебе, – закатил глаза Тимошка. – Радовался бы, что у тебя есть такой заботливый… – кто? Этого мальчишка не знал, как и его брат. После вечера в ресторане Герман наложил строжайшее табу на любые разговоры о Кирилле Лаврентьеве. – А с рукой у тебя что? – ужаснулся Кирилл, обратив внимание на забинтованную правую кисть бывшего подопечного. – Боже, Герман! Тебя нельзя оставлять без присмотра! Герману захотелось заплакать. И он заплакал; но не громко, истерично и надрывно, а, наоборот, почти бесшумно. Он снова убедился в своём беспросветном одиночестве. У него не было ни настоящих друзей, ни любящих родственников. Даже Мишка и Тимошка, с которыми он в последние дни прошёл огонь, воду и медные трубы, при первой возможности согласились сбыть его с рук! – Герман, возьми часть денег, – сказал Миша. – И давай как-нибудь снова встретимся? – Мне не нужны эти деньги, – огрызнулся Квятковский. Краденные купюры были куда грязнее тех, что ему давали отец и Кирилл. Он даже смотреть на них без отвращения не мог. – И вообще, идите к чёрту, предатели! Я для вас столько всего сделал, а вы от меня избавились! На тебе, боже, что мне негоже! – Да что ты разозлился-то?! Герман не прекратил плакать, даже когда Кирилл вывел его на улицу, и на них холодной волной хлынул пропитанный дымом и моросью воздух поздней осени. Да что ж такое! Везло как утопленнику! – «Заткнись, возьми себя в руки, не показывай ему свою немочь! Он не заслуживает таких эмоций!» – закрутилось в голове, пока боль растекалась от макушки к вискам. Тётя и отец были правы. Какой, к чёртовой матери, из него взрослый и самостоятельный человек? Днище паршивое! Папа не рыдал даже после смерти мамы, своей любимой жены, а он… Тьфу, думать тошно! – Герман, успокойся, – попросил Кирилл, коснувшись вздрагивающего плеча юноши. – Я ошибся, слышишь? Прости. Я не хотел тебя обидеть. Просто… Меня так часто предавали ранее, что я… – Ты нашёл свой перстень, верно? – с усмешкой спросил Квятковский. – Да. А ещё я поговорил с твоим бывшим соседом. И он признался, что та девушка на самом деле была его подружкой, – с болью в сердце отозвался Лаврентьев. – Вот и замечательно. Теперь не только инцидент с твоим сокровищем исчерпан, но и мосты с Витей у тебя налажены. Пусть он займёт моё место. Ему точно всё равно, где, с кем и когда – главное, чтобы платили побольше. А мне от тебя ничего не нужно. Мне отвратительна та модель отношений, которую ты мне пытался навязать. Оставь меня в покое! Сколько можно?! За что ты меня так мучаешь?! Что я тебе сделал?! – Такие, как Витя, у меня уже были, – Кирилл достал пачку папирос из кармана. – Больше не хочется. – Хоть бы постыдился говорить такое мне в лицо! Похотливое животное! – выкрикнул Герман, перетерпливая спазм в горле, но тут же добавил: – Да мне плевать, кто там у тебя был! Если сможешь, дай мне, пожалуйста, немного монет на извозчика. Я поеду к тёте. – Значит, так! Никто и никогда не смел обзывать меня похотливым животным! Тем более, безнаказанно! Изволь извиниться передо мной, как я извинился перед тобой. – Даже не подумаю! И не смей на меня кричать! – А я не буду! Клянусь, я больше никогда не повышу на тебя голос! Герман, это все твои требования? Если да, ответь, ты меня любишь? – Гёте писал: «Допустим, я люблю тебя. Ну и что? Какое тебе до этого дело?» Взгляды мужчин встретились. Кирилл провёл ладонью по щеке Германа, и прежде чем тот успел что-то сообразить, сгрёб его в охапку. Квятковский показался себе совсем маленьким в сравнении со своим темноглазым «мучителем». Он давно не оказывался так близко к нему, и теперь их разница была почти гиперболической. Кирилл почти целиком скрыл его в своих объятиях, тёрся щеками о его щеки, целовал его в виски и сомкнутые веки, вдыхал аромат его волос, нежил, плавил его, точно серебро на огне, и эти руки снова показались Герману надёжным шлемом, уютным домом. Кирилл переплёл свои холодные от волнения пальцы с чужими – жаркими то ли от смущения, то ли от повышенной температуры тела, большим пальцем погладил тонкие костяшки. Затем ласково перебрал мягкие светлые волосы и оставил поцелуй на макушке. Герман шумно выдохнул. Никто и никогда так не манил его к себе, никто так не волновал, не западал в душу. Видимо, Кирилл вправду был колдуном; и его взгляд с поволокой – тому доказательно. Вот только он, малолетний идиот, не дал отпор его чарам. Он хоть и не совсем послушно, но отдался в плен. – Ненавидишь меня? Презираешь? – горячо зашептал Лаврентьев, прикусив мочку чужого уха. – Это ничего. Если нужно, я буду бороться за тебя хоть до конца жизни. – Кирилл, не дури, – пролепетал юноша и попытался оттолкнуть от себя напрочь потерявшего голову нахала. – А если кто увидит? Потом позора не оберёмся! «Зачем я коснулся его? – застучало в многострадальной белокурой голове. – Нужно было убежать сверкая пятками! Грех! Содомский грех! Ещё не хватало мне…» Не желая дальше слушать уже ничего не значащие слова, Кирилл поддел двумя пальцами чужой подбородок и впился в бархатные дрожащие губы, делясь с Германом кислородом, и вбирая языком протестные стоны. Сейчас он не был нежен. Мужчина целовал того, за кого так долго сражался с самим собой, как оголодавший зверь, напавший на свою добычу. Герман закрыл глаза и схватился за воротник чужого пальто. Он чувствовал, как этот большой и сильный человек окончательно терял над собой контроль, как учащалось его сердцебиение и наглели руки, а ведь причина его возбуждения – он! – Ты вернёшься ко мне? – одними губами прошептал Кирилл. – Чего уж теперь, – тихо и как-то обречённо засмеялся Герман. Он был уверен, что не сможет быть с кем-то другим. Не сможет принадлежать кому-то ещё, как уже не принадлежал самому себе. Он раскрылся для одного Кирилла – так естественно, красиво и трогательно-бесстыже, словно всю жизнь ждал подходящего момента. Словно его сердце все эти годы билось только для этого человека. – Вернусь. *** Следующим утром Герман решил, что отныне не будет себя хаять. А то так и помереть можно. Шутка ли – целыми днями сидеть и ругать себя на чём свет стоит! Пришла пора смириться со своими чувствами, перестать шарахаться от Кирилла, как чёрт от святой воды. Да, аморально, ну и что? Вряд ли такое лечится, значит, придётся с этим жить. Посмеялась над ним судьба, что такого? Разве он в этом повинен? Кирилл бы не раскрыл его, если бы к этому не было никаких предпосылок. Зерно упало в подготовленную почву. Получается, он таким родился. Вот кто-то рождается с разноцветными глазами, кто-то – с большим родимым пятном на лице, а он пришёл в мир с такой аномалией. В конце концов, бывают ситуации гораздо сложнее. Например, один гимназист полгода назад рассказывал Герману, что умудрился влюбиться в новую супругу своего отца, свою мачеху. А ещё у одного его приятеля был роман с двоюродной сестрой. А у самого Германа: всего-то Кирилл. Подумаешь! Ни кровных связей, ни даже большой разницы в возрасте. – Но возвращаться к нему так быстро всё равно не стоило, – вздохнул парень. – Теперь он будет чувствовать себя моим полноправным хозяином. Нужно было показать, что я оскорблён и обижен! Хотя что толку это показывать? Всё равно реальность такова, что кроме Кирилла я никому нигде не нужен. Ай, к чёрту! Пойду выпью кофе, взбодрюсь. Минувшую ночь Герман провёл отдельно от Кирилла – в той же самой, «своей» комнате. О нём позаботились, напоили тёплым молоком и всевозможными лекарствами, сбили жар, положили компресс на лоб и укутали в три одеяла. Сейчас юноша мог с уверенностью сказать, что чувствовал себя «на троечку» – голова кружилась, горло болело, но озноба и ломоты во всём теле уже не было. Герман быстро оделся и вышел из комнаты; возможно, не по собственному желанию, а по зову урчащего желудка. Ему очень хотелось есть. Когда он вошёл в столовую, Кирилл сидел за столом, спиной к двери, и пил кофе. На нём не было рубашки. Только простые домашние штаны. Герман впервые увидел его почти обнажённым, но тотчас отвёл взгляд. Он оказался совершенно не готов к подобной картине. Юноша и вообразить бы не смог себе таких чудовищно огромных мускулов, а посему снова почувствовал себя пятилетним мальчишкой, которого привели в стационарный зоопарк посмотреть на медведя. Ощущение чужой нечеловеческой мощи было примерно похожим. Герман так и застыл, открыв рот. А очнулся лишь от фразы: – Доброе утро. Как спалось? – Ааа? – протянул Квятковский. Теперь уже ему стало физически больно смотреть на Кирилла. Ну не мог живой человек из плоти и крови так выглядеть! Неудивительно, что у него перебывало столько любовников и любовниц. Все эти организаторы мероприятий и актрисы наверняка не могли думать ни о чём и ни о ком, когда поблизости находился такой мужчина! Какие тут мероприятия, какая работа! Герман испытал почти непреодолимое желание подойти к зеркалу и плюнуть в своё отражение. А ещё лучше – отвесить себе пощёчину. Он ведь всё понимал, но всё равно вёл себя как недоразвитый идиот! Кирилл – не только возмутительно красивый, но и возмутительно богатый человек. Парни и девушки липнут к нему, как мухи к ложке варенья, а он не из тех, кто отказывается. Но сам-то Герман куда лез, на что надеялся? Поплыл, болван! По молочным рекам и кисельным берегам прямо в сточную канаву! Срамник. Слово вспыхнуло в сознании противным красным светом, проникло под кожу. Выкинуть его из головы не получится, хоть разбей лоб об стол. Он должен желать юную прелестницу с хрупкими плечами и неокрепшей грудью, но не сильного мужчину на десять лет старше! – Герман, с тобой всё в порядке? – лукаво спросил Лаврентьев. – «Вот ведь чертяка. Знает, о чём я думаю. Нарочно мышцы напряг!» – мысленно отметил Герман, а вслух ответил: – Да. Мне просто нужно взбодриться. Он подошёл к столу и взял турку: – Какая-то она грязная. Её бы помыть с мылом. – Ты что, с ума сошёл? – возмутился Кирилл. – Турку ни в коем случае нельзя мыть с мылом! Ты же не хочешь, чтобы у кофе потом был отвратительный привкус. – А как же её мыть? – Герман вновь умильно захлопал ресницами. – Да просто ополоснуть. Всему-то тебя нужно учить, – улыбнулся Лаврентьев и вдруг просто прижал юношу к столу, нависнув сверху. – С ума сойти, какой ты красивый. – Я-то? – недоверчиво пролепетал Герман. Он готов был бормотать что угодно, лишь бы не отвлекаться на рельефность и жар чужого тела, которое вновь было к нему чертовски близко. – Тоже мне, нашёл красавца. Вот ты – другое дело. От тебя все теряют головы. Ой! – вздрогнул парень, когда Кирилл подхватил его, точно пушинку, и усадил на край стола. – Ну что ты делаешь! Не здесь же! А если кто-нибудь зайдёт? – Герман, ты великолепен, ты самое славнейшее, что я видел в своей жизни, – Лаврентьев говорил серьёзно, даже с какой-то опаской, а вот Квятковский, напротив, развеселился; должно быть, на нервной почве. – Кажется, у меня сейчас остановится сердце. Как ты необычен и утончён! – И с чем ты можешь сравнить мою утончённость? – Со статуэткой античных врёмен. Мужчина взял лицо подопечного в свои ладони и вглядывался в него долго, с любопытством, словно впервые, а затем провёл пальцами по острым скулам, белёсым бровям и кукольному подбородку, очертил линию роста волос, запрокинул его голову, подставив чужие губы своим, и наконец-то поцеловал. И Герман ответил – уже охотно, страстно, затрепетав всем телом, точно мотылёк на игле. Хотя ранее бедный дворянский юноша ничего не знал о таких поцелуях. Это когда любовники становятся полностью свободными от морали и предрассудков, не могут насытиться друг другом, кусают губы, трутся языками… Кирилл показал ему другой мир. Всего за несколько дней открыл ему глаза на то, как уныло он жил раньше: довольствовался ничем, не испытывал сильных впечатлений и ярких эмоций. Показал, как сильно мужчина… может желать другого мужчину. Безумие! – Ты меня простил? – спросил Кирилл, неохотно оторвавшись от желанных губ. Теперь он целовал хрупкую шею, медленно опускаясь ниже. – Ну же? Простил? – Д-да, – Герман больше не мог держать тело в положении полусидя. Он буквально распластался на столе, узкими лопатками коснувшись деревянной поверхности. И вниз полетели турка, сахарница и пара чашек. – Я даже не знал, что мужчины могут так любить друг друга… – Могут. Еще и не так могут, – Кирилл зарывался носом в его волосы, гладил, распалял, дышал им, прятал его в своих костоломных объятиях, как коршун в крыльях. – А ты-то… Ты любишь меня? – Люблю, Кирилл. Люблю, – полустон – полувыдох. – Ещё раз… Назови меня по имени. – Кирилл, – снова выдохнул Герман, но вдруг очнулся, приподнялся и отстранился. Он вспомнил. Вспомнил самое важное. Ох, да он никогда и не забывал об этом, просто Лаврентьев сбил его с панталыку своими дьявольскими глазами, литыми мышцами и неистовыми поцелуями. – Это правда, что ты женишься? – Венчаюсь, – поправил Кирилл, не дав избраннику отодвинуться ещё дальше. – Как? А… – Конечно, если ты будешь согласен пойти со мной в церковь. – Я?! Кто же нас повенчает? Какой батюшка такой грех на душу возьмёт?! – Тот самый батюшка, который знает меня с детства. Который был другом моих родителей, – Лаврентьев говорил хорошо поставленным голосом, но дышал тяжело, словно пробежал стометровку. – Боишься, да? Хочешь выглядеть «нормальным», таким, как все? Не желаешь создавать себе проблем? – Нет, – мотнул головой Квятковский. Он не страшился проблем – у него вся жизнь из них состояла. – Я не боюсь стать изгоем общества, не боюсь косых взглядов. Я не боюсь ничего, кроме того, что ты меня предаешь; что наиграешься со мной и отправишь восвояси. И то, что ты ни с того ни с сего предложил мне повенчаться, только доказывает, что для тебя всё очень просто. Захотел – повенчался, надоело – выбросил это из головы. Кто знает, вдруг ты приводишь в церковь каждого своего нового любовника? Просто платишь батюшке, чтобы он тебя прикрывал! – Прекрати во всём искать подвох, – засмеялся Кирилл и снова уткнулся в чужую бледную шею. У него больше не было сил вести серьёзные беседы. Он не мог совладать с собой и со своей всепоглощающей страстью. – Сейчас я серьёзен. Я испытываю к тебе то, что ранее не испытывал ни к кому и никогда. Герман сглотнул образовавшийся комок в горле и дал себе зарок больше не робеть. Ему захотелось, чтобы человек, который ему так нравился, и который подарил ему самые острые ощущения за всю его пока ещё короткую жизнь, продолжил его целовать, трогать, рассматривать, впитывать его образ не только глазами, но и кожей и душой. – Раздень меня, – улыбнулся Кирилл. – Тут всё должно быть с твоего желания и согласия. Пальцы юноши вцепились в широкие плечи, и с губ сорвался облегчённый стон – наконец-то он прикоснулся к тому, что его так манило. – Не здесь, – возразил Герман. – Здесь, на столе… Я не смогу. Пойдём в спальню. – Если хочешь, я отнесу тебя туда на руках. – Ну что ты! А если кто увидит? – замахал руками юноша, хотя понимал, что о них уже знала вся усадьба. А даже если кто-то и не знал – попозже догадаются. Скрываться было бессмысленно. – Пусть видят. Герман снова расхохотался. Впервые за долгое время ему стало так весело и легко. Пьянящая атмосфера сегодняшнего утра и не менее пьянящая близость Кирилла сделали своё дело, на время лишив его нравственных принципов. Где-то на задворках сознания он догадывался, что после пожалеет о произошедшем, но сейчас грядущее «приключение» совсем не казалось ему неприличным или опасным. Наоборот, всё ощущалось естественным и правильным. Тогда, когда нужно. С тем, с кем нужно. – Я люблю тебя, Кирилл. – Я тебя тоже люблю, Герман, – Лаврентьеву нравилось имя возлюбленного. Буква «р» в середине звучала очень пикантно. Её приходилось смаковать, перекатывать на языке, как самый сладкий в мире леденец. И почему-то юноше верилось, что Кирилл не врал. *** – Поздравляю тебя с началом взрослой жизни, Гер-ман, – усмехнулся Квятковский, произнеся своё имя так же томно, как Кирилл час назад. – И вошёл ты в неё наивным, доверчивым, легкодоступным балбесом. А ещё слабым. Не мягким и добросердечным, а именно слабым – в самом отвратном смысле этого слова. Теперь понятно, почему у твоей матери на протяжении всей её недолгой жизни были печальные глаза – такого паршивца родить, это же надо было угораздить! Германа удивляло то, с каким равнодушием он всё это говорил – без ненависти к себе или к Кириллу, а просто как факты. Лаврентьев уже не вызывал у него ни одной отрицательной эмоции. Наоборот, ему, девятнадцатилетнему мальчишке, который иной раз вёл себя так, словно ему – лет на десять меньше, было очень приятно, что он смог расположить к себе такого человека! Он – необразованный и невоспитанный простофиля, нелюбимый сын своих родителей, изгнанник, ставший вором… Ему судьбой было предначертано получать отовсюду плевки и нагоняи, зализывать раны и глотать горькие слёзы. И вдруг он стал любовником светского льва, известного и богатого господина. Это необычно, нереально! – Было бы, чему радоваться, – так же равнодушно промолвил Герман в ответ своим мыслям. – Развратный проходимец. Я готов быть с каждым, кто меня приютит. Чёрт, я же дворянин, во мне должны быть какие-никакие гордость и порода, а я веду себя как уличный щенок. Надо было бежать отсюда. Но куда? Меня никто нигде не ждёт, я никому не нужен. Опять воровать сумки и ночевать в подвале? Герман сжал папиросу тонкими пальцами и закурил – горько, туманно, толкнув вперёд диафрагму. Стало легче, но ненадолго. Как и ожидал Квятковский, Кирилл оказался очень хорошим любовником. Он взял его мастерски, используя целый набор зарекомендовавших себя сексуальных приёмов. Этот человек умел угодить любому мужчине и любой женщине, а уж впечатлить юнца, который доселе не пробовал ничего слаще морковки, для него было таким плёвым делом, что и говорить смешно. Теперь у Германа побаливало всё тело, но это была приятная боль. Даже ходить пока было трудно, ноги подкашивались, поэтому он и сидел на подоконнике, натянув на себя одеяло до подбородка. – Что за глупость, твою мать? – неожиданно выругался юноша. – Осталось ещё с головой забраться под одеяло. А лучше – в шкаф. Интересно, как далеко я способен зайти в своём позоре? Зато Кирилл, судя по всему, замечательно себя чувствует. Ну правильно, чего ему стыдиться? Не его же поимели, прости господи. Ушёл готовить кофе и пропал на целый час! Он не знал, куда себя деть. В голове стоял туман и единственное, что понимал новоявленный «содомит», – это то, что ему срочно нужно на что-то отвлечься. Если он начнёт в красках размышлять о произошедшем, ему захочется залезть в петлю. – Может, он теперь вообще меня не хочет видеть? – прошептал Герман, роняя пепел на подоконник. – Использовал и потерял интерес – в этом весь Кирилл. Так, спокойно. Главное, не реветь. Буду считать, что это я получил желаемое, а не он. В конце концов, мне вправду было хорошо, я отдался человеку в которого влюбился, а остальное не так важно. Из мыслей парня вырвал скрип открывшейся двери. Кирилл вошёл в спальню с видом Наполеона-завоевателя. Он уже привёл себя в порядок, снова был ухожен и свеж. Только на его шее виднелись следы укусов, а запёкшиеся от поцелуев губы выглядели неестественно большими. – Собирайся, – произнёс мужчина и, пройдя дальше, уселся в кресло, будто выжидая чего-то. – Куда? – округлил глаза Герман. – Узнаешь. – Что за тайны? Пока не скажешь, куда мы пойдём, я и не подумаю собираться! Вместо ответа Кирилл поднялся на ноги и, подойдя к подоконнику, за руку притянул возлюбленного к себе. – Осторожнее, обожжешься! – испугался юноша и отвёл подальше другую руку с догорающей папиросой. – От курения лучше избавиться, – назидательно промолвил Лаврентьев и оставил поцелуй на чужом светлом виске, пощадив искусанные им же губы. – Тебе не идут вредные привычки. – Избавиться от курения? Только после тебя! – Хорошо, будем бросать вместе. А пока, одевайся. – Но мне нужно знать, куда мы пойдём, чтобы выбрать подходящую одежду! – Надень строгий костюм. И под пиджак обязательно голубую или белую рубашку. – Фу, опять! Старят меня костюмы! – Не придумывай. Костюмы на тебя смотрятся великолепно, – Кирилл изо всех сил боролся со своим возбуждением, которое сегодня просто сорвалось с цепи. Желание снова разложить Германа на постели, прямо на этой смятой, влажной простыне, что ещё хранила в себе запах его волос и отголоски стонов, было почти маниакальным. Но он дал себе зарок не трогать возлюбленного хотя бы следующие два дня. – Тогда отвернись. При тебе одеваться не стану. – А чего я там не видел? – засмеялся мужчина. И что за чудик этот Герман! Каждую его фразу можно было записывать в тетрадь, как цитату! – Раздеваться передо мной можно, а одеваться – ни в коем случае? Ладно уж, – и нехотя отвернулся. Герман, перетерпливая боль в теле, подошёл к шкафу. Вся его одежда была на месте, Кирилл ни от чего не избавился. Это ещё больше подняло юноше настроение – значит, Лаврентьеву не всё равно. Значит, он ждал и надеялся, что его подопечный вернётся. – «Ждал и надеялся? – усмехнулся внутренний голос. – Он сам тебя выгнал, дурень! Он просто знал, что сможет в любой момент тебя возвратить. Что стоит поманить тебя пальцем – и ты прибежишь, как котёнок на молочко. Как же низко ты пал! В какое никчёмное существо тебя превратили обстоятельства! Во всей твоей ситуации оставалось только переспать с человеком, у которого таких, как ты, – вагон и маленькая тележка. Работы нет, своих денег нет, семьи нет, почему бы ещё самоуважения до кучи не лишиться!» – Герман, скоро ли? – поторопил его Кирилл. Квятковский промычал в ответ что-то нечленораздельное и принялся натягивать штаны. Ему в самом деле стоило бы поторопиться – незачем злить покровителя. – Я готов, – оповестил юноша через десять минут. Кирилл обернулся, мазнул по нему взглядом и, по всей видимости, остался доволен. – Хорошо. Выходим. – Подожди, – Квятковский начал медленно, но верно закипать раздражением. – Хотя бы теперь ты можешь сказать, куда мы отправимся? Мне страшно, Кирилл! – только тут он понял, что Лаврентьев мог сделать с ним угодно, воплотить в жизнь любую дурную задумку. Хоть продать его в рабство за сто рублей! Его даже искать никто не станет! – Ладно, удовлетворю твоё любопытство. В церковь. – Что? Зачем? Хочешь замолить там наш грех? – Нет. Я не считаю наши чувства грехом. Я хочу с тобой повенчаться. – Да ты с ума сошёл?! Что выдумал-то! Так нельзя! Это ведь… Это перед богом, – Герман многозначительно поднял палец вверх. – Тебя это смущает? Ты же признался, что любишь меня. – Да, я не отказываюсь от своих слов. Но ты… В отношении своих партнёров ты непостоянен. Я верю, что сейчас ты хочешь и, может быть, даже любишь меня. Но кто знает, как долго это будет длиться? – Я знаю, Герман. Это будет длиться всю жизнь. – Не слишком ли серьёзные вещи ты говоришь? Кирилл, мы не очень хорошо знаем друг друга, наши отношения начались не с того. Между нами совсем мало общего и однажды мы уже сильно поссорились. Чем мы сможем быть интересны друг другу на протяжении длительного времени? Что сможем друг другу дать? Мы неравны и никогда не будем. Из меня не получится светского франта, я не буду сопровождать тебя на мероприятиях и важных встречах, а если и попробую, ты сгоришь от стыда. Спутника жизни нужно выбирать по себе. Мой уровень – это простой работяга без лишних притязаний. А ты рядом со мной поглупеешь и загнёшься от тоски. – Я не желаю дальше слушать этот поток самобичевания. Я не буду выбирать спутника жизни по себе. В моём кругу таких, как ты, нет и не будет. Ты очень добрый, чистый и светлый. Я хочу видеть тебя в своём доме до глубокой старости, – Лаврентьев сделал шаг вперёд и костяшками пальцев, будто пёрышком, провёл по щеке избранника. Герман снова открывался для него с другой стороны. Иногда юноша мог не по годам умно рассуждать и поддерживать интересные разговоры, а иногда был глупеньким, точно пятилетний ребёнок. – Ты просто надеешься, что с таким, как я, у тебя всё будет по-другому, – ответил Квятковский грубее, чем собирался. Его неслабо покоробило от предпоследней фразы Кирилла. А ещё он вспомнил, что Лаврентьев ни разу не признавался ему в любви «на холодную голову». Только во время прелюдии, а это не считалось: тогда они оба изнывали от возбуждения и были не совсем адекватны. – Что я тебя не предам. Но если тебе что-то во мне не понравится, если я перестану соответствовать образу, который ты себе нарисовал, ты от меня избавишься. И хорошо, если просто прогонишь, а не прикажешь убить меня, как человека, который знает о тебе слишком много лишней и личной информации. – Что творится в твоей голове? – не поверил услышанному Кирилл. – Плевать, что ты не веришь мне. Я докажу тебе свою любовь. Докажу, что нуждаюсь не только в твоём теле. Ты нужен мне весь – вместе со своими страхами, радостями, фантазиями и полудетскими глупостями. А сейчас, пойдём. – Кирилл, может быть, всё-таки повременим? – в последний раз спросил Квятковский. Это прозвучало по-ребячески, но он уже истратил все серьёзные и взрослые аргументы. – Я совсем ничего не понимаю! Разве о таинстве венчания не нужно договариваться с батюшкой заранее, за неделю, а то и за две? Или деньги и тут всё решают? Юноша не верил в происходящее. Почему он и тут отдавал Кириллу роль ведущего, оставаясь ведомым?! Почему не говорил чёткое и однозначное «нет»? Может, потому что сам хотел, чтобы это случилось? Нет, бред! Зачем это ему? – Я никогда не отличался религиозностью, – признался парень. – Возможно, где-то в сердце и хранил веру, но на передний план её не пускал. Зато моя мама – отличалась. Если бы она узнала, что задумал её единственный сын… Невозможно! Ты хоть знаешь, что подразумевает этот обряд? Мы поклянёмся перед богом, что будем верны друг другу всю жизнь! Но какой верности можно ждать от тебя, прелюбодея?! – Герман, у нас мало времени, – спокойно отозвался Лаврентьев. – Венчание должно пройти в середине дня, ни в коем случае не вечером. Я готов поклясться богу, что буду любить тебя и хранить тебе верность до конца жизни. Меня это не страшит. Меня не страшит ничего, кроме твоего равнодушия. *** Ольга сидела в узком проёме между шкафом и креслом и глотала солёные слёзы. Какое горькое, бесполезное времяпровождение! Но оно стало для девушки привычным. После своего ухода из дома Кирилла она потеряла способность заниматься чем-то важным. Её всё раздражало и напрягало. Она сделалась очень ранимой и обидчивой. Любой пустяк мог вызвать у неё истерику. Лидия Игоревна не узнавала свою дочь – всегда весёлая, активная и деятельная Оля теперь не вставала с постели раньше двенадцати дня, не чернила брови, не румянила щёки, не ходила на прогулки, и что самое страшное, – пропускала театральные репетиции. Впрочем, на всё вышеперечисленное Лидия Игоревна могла бы махнуть рукой. Ольга – взрослый человек. До каких пор с неё что-то требовать? Это её бардак в комнате, её упущенные роли и её потерянные связи с друзьями. Если ей всё равно, то родительнице – подавно. Но вот вопрос с ребёнком было необходимо решить как можно скорее. – Дочь, Кирилл так и не позвал тебя к себе? – спросила Лидия Игоревна, войдя в комнату наследницы. – Нет, – мотнула головой Ольга, пока не желая вылезть из своего угла. – Сходи к нему сама. Чего ждать-то? С моря погоды, с суши корабля? – женщина грациозно опустилась на диван и закинула ногу на ногу. – Нет, я больше не буду навязываться. Мне кажется, наша затея изначально была обречена на провал. Он ко мне не просто равнодушен, у него ко мне откровенная неприязнь. Даже не знаю, откуда она взялась! Четыре года встречались, всё было нормально. А тут – смотрите-ка, будто с цепи сорвался! – А ты уверена, что у него нет другой женщины? Что тебе не с кем соперничать? – В день своего последнего визита я тщательно осмотрела его ванную комнату и спальню. И ничего не нашла. Вот просто ни-че-го! Ни женских заколок, ни чулок, ни даже длинных волос на ковре или следов румян на подушке. Постоянной женщины у него точно нет. А если и есть, он не приводит её на свою территорию – значит, всё не так серьёзно. – Вот видишь. Соперницы у тебя нет, это самое главное. Неужели ты хочешь сдаться на полпути? И в кого ты такая слабая? Я твоего отца, можно сказать, измором взяла! Если бы я и мои родители не настояли на свадьбе, он бы до скончания времён ходил вокруг да около. – Мама, а отец – мой настоящий родитель? – осмелилась спросить Ольга. – Ну, родной? Или вы не знаете? – Да ты что! – всплеснула руками Лидия Игоревна. – Как тебе такое в голову пришло! Конечно, родной! У тебя его брови и подбородок. Разве ты сама не замечала? – Простите, я не подумала. – А Кирилл-то признаёт ребёнка? – Не признаёт, но и опровержений не делает. Он не «за» и не «против», ему просто плевать. Это ужасно, мама! Я завожу разговоры, в которых решается наше будущее, а он отмалчивается и отшучивается! Я не понимаю, чего он этим добивается! Хочет, чтобы я от безысходности и неопределённости в петлю залезла?! – Плохо дело, дочка, – вынесла очевидный вердикт родительница. – Нужно сделать так, чтобы признал. У тебя нет иного выхода. Не сдаваться же на полпути! В петлю залезла, говоришь… Погоди, мы сейчас кое-что придумаем. *** – «Значит, нет больше двоих; есть лишь одна плоть и душа. То, что Господь соединил, не разъединит ни один смертный человек. Пламя венчальной свечи символизирует начало новой жизни, освящённой благодатью…» Герман засмеялся – чисто, переливчато, как колокольчик, и закрыл лицо ладонями. Его щёки были мокрыми от слёз – то ли это были слёзы от радости, то ли от переизбытка разного рода эмоций. А на безымянном пальце его правой руки блестело тонкое золотое кольцо. События последних двух дней казались парню бредом какого-то пропойцы, для которого даже самогонка сладковата. В голове стоял густой туман, он чувствовал максимальную неловкость, и всё, что ему хотелось, – либо поскорее провалиться сквозь землю, либо спрятаться в тёмном чулане, в своём последнем убежище, и впредь никогда оттуда не высовываться. Стыд изводил его, тиранил, заполнял собой до основания. Вся усадьба догадывалась, чем они с Кириллом занимались в спальне ранним утром. И как теперь смотреть в глаза тёте Глаше, кухарке, садовнику? Отныне никто не будет считать его порядочным молодым человеком и «не таким» гостем имения. Ни одна живая душа! Но зато он теперь – венчанный. И пусть обряд прошёл в какой-то захудалой церквушке на окраине, за наглухо задёрнутыми шторами и закрытой дверью, без свидетелей, они с Кириллом дали друг другу клятву. Сказали те самые слова. Были и свечи, и белые полотенца, и сладкое креплёное вино, символизирующее кровь Христа, что они три раза испили из чаши в конце церемонии. – Как ты себя чувствуешь? – прозвучало над ухом парня. Кирилл подошёл сзади, обнял, положил подбородок на его плечо. – Странно, – не стал лукавить Герман и снова взглянул на свою правую руку. По такому случаю её пришлось разбинтовать – благо, рана была неглубокой. А ведь Кирилл так и не узнал, что произошло; не узнал, что раздавленный в ладони бокал стал реакцией на неправдивую новость о его скорой женитьбе. И как он, Герман, мог поверить Витьке? Знал ведь, что этот сплетник вечно нёс всякую чушь! – Съездили, повенчались… Ненормальные! Так нельзя. Обычно такой серьёзный шаг очень долго обдумывают… – А что тут обдумывать? Мне было очень важно сделать тебя своим, ибо я долго за тебя сражался. – А ты сам будешь моим? – Я уже твой. – Но Кирилл, у тебя ведь было очень много мужчин… – Только в юности, больше пяти лет назад. Я неохотно вспоминаю тот период, но и не считаю нужным за всё это оправдываться. – А Ольга? Когда ты встречался с ней, у тебя был кто-то ещё? – спросил Герман, вспомнив слова прислужника: «Ольга Павловна четыре года рядом с ним была, удерживала его от греховодства». Может, не удерживала? Может, в то время Кирилл просто тщательнее скрывался? – Давай не будем об этом? Прошлое – в прошлом. Ольге я ни в чём не клялся. А тебе дал клятву перед богом, – и Кирилл снова взял лицо избранника в свои ладони, заглянул в небосвод глаз и запустил пальцы в густые светлые волосы. – «Испортил, подлец, такого чистого парня, – подумалось ему. – Он ведь несчастный. Он младше меня на много лет. Он странный… Он… Он – самый красивый человек, которого я когда-либо видел. Он – мой дражайший супруг». – Я вечером пойду в баню, – сказал Кирилл, крепче прижав к себе юношу. – Ты со мной? – А у тебя и баня имеется? – А как же! Правда, она не очень часто растапливается. Я предпочитаю ванну, но сегодня – особый случай. – Конечно, я с тобой. Только сахарные скрабы из ванной комнаты возьму. – Ты не устал скрабироваться? – засмеялся Лаврентьев. – От тебя скоро ничего не останется, весь сотрёшься. – Ой, и масло нужно взять! – Смотри, ночью с кровати не соскользни, масляный мой. Баня у Кирилла оказалась знатной. Уютной, жаркой да ароматной от развешанных в предбаннике веников и трав. Места много, полки широкие. От тепла тело расслаблялось, мысли прояснивались, а сердце стучало, точно кузнечный молоток. Кирилл впервые увидел Германа таким – его влажные волосы прилипли ко лбу, по тонкой шее и беломраморным плечам стекали капли пота, а глаза блестели как-то очень лихорадочно, почти болезненно. Юноша сразу начал натираться всевозможными скрабами, но от полотенца на бёдрах избавляться пока стеснялся. И на Кирилла, что лежал на лавке на животе, опустив голову на руки, поглядывал с явной растерянностью. Хотя казалось бы, теперь-то чего смущаться? Уже раздевался, подставлялся ласкам, выгибался, целовал… – «До чего же необыкновенный, притягательный, сильный мужчина, – с какой-то обречённостью подумал Герман. – Его бы в музей с табличкой «так выглядит шедевр». Хочется поаплодировать, отдать дань уважения его родителям за то, что они сделали такого красавца. Разве можно было в него не влюбиться? Разве у меня был хоть малейший шанс избежать того, что случилось утром? Да о чём я! Был, конечно! Но для этого мне нужно было быть… нормальным; таким, как все. Для всех моих приятелей слово «люблю» может быть применительно только к молоденьким девушкам в красивых платьях. Но никак не к мужчине на десять лет старше! Может, мне следовало бы всё-таки искоренить это, побороться? Что вдруг в голову взбрело? И ведь никто ничего не внушал… А сейчас – весь белый свет не нужен, зато Кирилл нужен до зарезу! Как я буду с этим жить? А если кто-то узнает? У меня ведь и прикрытия никакого нет. Витька, вон, уже косо смотрит». – Герман, – Кирилл поднялся, подошёл, приник губами к его шее, заелозил руками по телу. Жар и пар стали невыносимыми, дыхание перехватывало, дурман в голове утяжелился. – Кирилл, я стесняюсь, – от знакомых прикосновений по коже парня пробежали мурашки: горячие и острые. – Ты с ума сошёл? Мы с тобой венчаны. – Всё равно стесняюсь. Отвернись, пожалуйста. – И не подумаю. – Тогда я сейчас уйду. Тут уже Кирилл не вытерпел и, резко развернув избранника, жадно приник к его губам. И Герман снова поддался, прижался к нему всем телом, ухватился за широкие плечи. Всё, чем он любовался и к чему стеснялся приблизиться, сделать первый шаг, снова оказалось рядом. Всё можно было потрогать. – Что ты так зажимаешься? – прошептал Лаврентьев. Его крупные ладони задержались на хрупких лопатках, двинулись ниже, и Герман окончательно утонул в океане мурашек. – Я уже видел тебя полностью обнажённым. Думаешь, сейчас с цепи сорвусь? Не бойся. Если не захочешь, не трону. – Ты меня уже трогаешь. И мне это нравится, – засмеялся Герман, на миг выпутавшись из плена глубоких и влажных поцелуев. А затем заглянул в шальные карие глаза с поволокой: да, Кирилл сходил с ума, сгорал от желания. А что же в это время было в глазах у самого Германа? Такой же шальной блеск, но под ним прятались умиротворение, сосредоточенность, защищённость. Он уже не принадлежал себе. Он цвёл, жил и дышал одним Кириллом. Отдал своё тело и разум этому колдуну. – Я просто помажу тебя маслом, – вкрадчиво произнёс Кирилл и наугад потянулся к баночкам-скляночкам, что взял с собой Герман. Густая масса с головокружительным цветочным запахом потекла на покрытые мурашками плечи и выпирающие ключицы. Ладони Кирилла были знакомы с элементами массажа, поэтому сейчас он размазывал масло и разминал разгорячённую кожу почти мастерски. Ни одну девушку, ни одного парня он ранее не целовал так, как сейчас целовал Германа, – властно, голодно, с тягучим исступлением, как в последний раз, словно завтра их обоих должны были отправить на эшафот. Никем так не наслаждался, не упивался, не помня ничего, даже собственной фамилии. – Кирилл, – хрипло прошептал Герман, чувствуя, как полотенце с его бёдер соскальзывает на влажный пол. – Делай со мной, всё что захочешь, только, прошу, не прекращай целовать. Это так сладко… – Сейчас будет ещё слаще, – Кирилл ответил не сразу, прижимаясь к возлюбленному всем существом, словно хотел вобрать его, впечатать в себя до основания, соединить не только тела, но сердца. Что он там раньше думал? Что нужно «пощадить» бедного юношу, не трогать его ещё хотя бы два дня после первой любовной баталии? Нет, он ошибся. Может, и пощадит, но явно не сегодня. *** Герман лежал на кровати и лениво листал объёмную книгу в красивой обложке. Спальня была наполнена запахами мыла, крема и одеколона, а рядом с парнем лежал поднос с самыми разнообразными фруктами – от яблок до винограда. А лежащий по правую сторону от своего молодого супруга Кирилл смотрел на оного с тем самым восхищением в глазах, с каким посетители музеев рассматривают короны и прочие драгоценности прошлых веков. В том, как он гладил Германа по волосам, как поправлял ему подушки, и как упрашивал его съесть то яблоко, то персик, то грушу, было столько любви, переходящей в почти слепое обожание, что Квятковскому становилось неловко. Неужели всё это – ему? Может, он, обобранный, всеми покинутый вчерашний ребёнок, и заслужил такие блага и чувства, выстрадал. Но разве так бывало? Что это за сказка о Золушке наяву? Только без Золушки! – «За это всё равно придётся заплатить, – подумалось Герману. – Если не сейчас, то потом. Если не деньгами, то чем-нибудь другим. Так устроена жизнь. Чтобы сидеть и ничего не делать, нужно сидеть очень высоко. Но я высоко не поднимусь. Я – не орёл, а маленький заяц. И сижу не на дереве, а под деревом. Однажды меня сожрут. Пусть не Кирилл – я уже не верю, что он причинит мне вред, но кто-нибудь или что-нибудь ещё… Люди, проблемы, обстоятельства. А пока я буду наслаждаться моментом, не заглядывая в будущее. Мне не нужно потерять, чтобы только потом начать ценить то, чего уже не вернуть». – О чём ты задумался, мой дражайший супруг? – спросил Кирилл. – Ой, знаешь, – вдруг затараторил Герман, мигом отбросив от себя печальные думы. Голос избранника оказывал на него целительное воздействие. – Я хочу создать большой-большой плакат… На всю стену! И написать на нём о нашей любви! Я по бокам плаката нарисовать наши портреты! Использовать масляные краски, блёстки, украшения! И поместить всё это великолепие в позолоченную раму. Как тебе идея? Кирилл засмеялся, а Герман снова захотел подойти к зеркалу и плюнуть в своё отражение. Ну что он как дитё малое?! Что с ним, чёрт возьми, не в порядке?! Кирилл старался вылепить из него хоть какое-то подобие интеллигента, а он… Рано или поздно Лаврентьева станет тошнить от его простоты и безумной любви. Он же, олух, ни учиться, ни чего-то достигать не хочет! На него с неба свалились такие возможности и деньги – развивайся, будь деятельным, независимым, умным. А ему ничего не нужно – только бы глазеть на Кирилла. Нельзя так себя вести! И любить так нельзя! Это больше похоже на сердечную патологию. Вон, у Семёнова – похожая ситуация. Тоже волею судьбы получил возможность выбиться в люди, заимел себе богатую покровительницу. И за считанные дни поднялся чуть ли не до небес! На всех мероприятиях бывает, со всей московской элитой якшается, все новости первым узнаёт. Если бы рядом с Кириллом был такой спутник жизни, они бы вместе стали приближёнными императора! А от него, Германа, толку – как от козла молока! – Хорошо, мой мальчик, – кивнул Лаврентьев. – Рисуй. Уверен, результат превзойдет мои ожидания. – Ой, Кирилл, я так тебя люблю! Очень-очень! Совсем-совсем! – Кирилл Ювенальевич! – вдруг прозвучало из коридора. – Ваша светлость! К вам посетительница! – Сегодня я никого не принимаю, – с явным недовольством откликнулся хозяин дома. – Она говорит, что дело срочное. Вопрос жизни и смерти. – Никакого покоя, – проворчал Кирилл и оставил поцелуй на щеке юноши: – никуда не уходи, я скоро вернусь. Буду помогать тебе с плакатом. – Ой, правда?! – возрадовался Герман. А когда возлюбленный ушёл, продолжил выговаривать самому себе: – почему я такой пессимист? Почему всегда отталкиваюсь от самого дурного варианта развития событий? Так ведь можно повредиться в уме! А вдруг всё будет хорошо? Вдруг мне повезёт? Это жизнь, в ней всякое случается. И чудеса – в том числе. Кирилл меня любит, это очевидно. А если любит – значит, и не разлюбит! Тем временем Кирилл вошёл в гостиную, где сидела Лидия Игоревна – бледная, как могильный саван, заплаканная и растрёпанная. – Кирилл Ювенальевич! – заголосила незваная гостья. – Беда! – Во-первых, здравствуйте, – вздёрнул брови Лаврентьев. Что за чертовщина? Что от него понадобилось этой странной женщине, матери его бывшей любовницы? – Кирилл Ювенальевич, мне не до приветствий! У меня дочь чуть не умерла! По вашей вине, между прочим! – По моей вине? – удивлённо переспросил Кирилл. – Она попыталась наложить на себя руки! Я её еле спасла! – Лидия Игоревна залилась горькими слезами. – Бедная моя дочурка! Она боится общественного порицания, не хочет, чтобы её ребёнок рос безотцовщиной! Ах, как мне её жаль! Душа разрывается! А вы гуляете и веселитесь! Бросили беременную женщину, с которой встречались четыре года, и в ус не дуете! У вас нет не только сердца, но и совести! – Подождите, – Лаврентьев сделал останавливающий жест ладонью. Перед его глазами как по мановению волшебной палочки встала жуткая картина – бледная, истощённая Ольга, которая болталась в петле или лежала в ванне с перерезанными венами. И, что скрывать, сердце у него дрогнуло. Он не любил Ольгу, но и не желал плохого ни ей, ни её будущему ребёнку. Всегда считал её приятной, интересной девушкой. А тут вдруг такое… Видимо, она вправду дошла до крайних пределов. – Во-первых, не кричите на меня, будьте так любезны. А во-вторых, мне бы хотелось внести ясность. Я сильно сомневаюсь, что ваша дочь носит под сердцем моего ребёнка. – Да что ж такое! Вы лично подлавливали её с другими мужчинами? Вот прямо из чужих постелей вытаскивали? Кирилл Ювенальевич, моя дочь – яркая, обаятельная, общительная женщина. Но яркая, обаятельная и общительная женщина – ещё не значит распутница! Она, между прочим, по вам уже все глаза выплакала! Только Кирилла, говорит, люблю, больше никто не нужен! Ну что тут поделаешь? Женитесь на ней, бога ради! Я вас прошу, умоляю! Если хотите, даже на колени встану! Иначе я её потеряю! Вы хоть представляете, каково это – похоронить свою единственную дочь?! Да такую молодую, красивую, талантливую! Надежду русской сцены! – Лидия Игоревна плакала даже не крокодиловыми слезами, а искренне. Она представила, что в самом деле может потерять Олю, и от этого ей сделалось дурно. – Кирилл Ювенальевич, я люблю Оленьку больше жизни! Не губите её и своего ребёнка! Это грех, да такой страшный, что за него вас точно настигнет кара! Кирилл был потрясён и оглушён. Он едва ли улавливать суть происходящего. В его голове стучало лишь одно имя: «Герман». Как ему сказать обо всём этом? И что сказать? Он оказался прижат со всех сторон; загнан в клетку без окон и дверей, в которой кислорода осталось на десять минут. Откажется от Ольги – станет для общественности убийцей безвинной девушки и своего ребёнка. Да и как жить с таким грузом на сердце? Женится на ней – загубит самого себя. И что, чёрт возьми, делать с Германом?! Он дал ему клятву! Перед богом! «То, что Господь соединил, ни один человек не разъединит…» – Малыш ваш, других вариантов быть не может! – продолжала голосить непрошеная гостья. – Ольга мне поклялась! По срокам всё сходится! Вот увидите, она станет вам очень хорошей женой! Верной, любящей, хозяйственной! Весь высший свет знает, что она от вас беременна! И что вы скоро поженитесь! Неужели вы теперь уйдёте в кусты?! Как же после будет поживать ваша репутация?! Да вам в каждой торговой лавке станут плевать в лицо! – Никуда он не уйдёт, – вдруг прервал монолог Лидии Игоревны молодецкий голос с едва различимыми оттенками тоски. – Кирилл Ювенальевич – честный мужчина. И если он виноват, он ответит. В гостиную вошёл Герман. Его пошатывало, точно от алкогольного опьянения, но в остальном, держался он довольно стойко. Парень подошёл к двери гостиной как раз вовремя, чтобы услышать самое главное. Он не имел привычки подглядывать и подслушивать, но сегодня был особый случай. Словно какая-то неведомая сила подняла его с кровати и заставила узнать ужасную правду. То, что в этот момент испытал Квятковский, невозможно описать ни словами, ни жестами, ни картинками – только ощущениями. Это не Ольге нужно было пытаться свести счёты с жизнью, а ему. Он – ярмо, петля на шее. Он – инородное, нежелательное, лишнее тело. Он – содомит, проходимец и разлучник. Он дважды переспал с без пяти минут женатым мужчиной и едва не оставил крохотного ребёнка безотцовщиной. Он разбил замечательную пару мужчины и женщины. Да кто ему, твою мать, дал такое право?! Кто он вообще такой?! Сука, он ведь знал, Витя его предупреждал… – Лидия Игоревна, познакомьтесь, это Герман, – произнёс Кирилл и поразил юношу в самое сердце нетипичной для него мягкостью взора. – Герман, это Лидия Игоревна, моя знакомая. Ты всё слышал, да? Если так, одевайся, мы поедем в гости к моей несостоявшейся невесте. Я хочу поговорить с Ольгой при свидетелях. Заодно осведомлюсь о её здоровье. Вы ведь говорили, что ей очень плохо. Да, Лидия Игоревна? Что вы её еле спасли? – Кирилл Ювенальевич, может, повремените? – Лидия Игоревна почувствовала, что дело запахло жареным. Вот «здорово» будет, если они всем скопом ввалятся в спальню к её драгоценной дочурке, а она там, «полуживая», валяется на кровати, закинув ноги на стену, и ест булки! – Ольга вправду неважно себя чувствует и выглядит. Она бы не хотела, чтобы вы видели её сейчас. Ведь ей важно быть для вас красивой! – Нет, мы пойдём именно сейчас. Собирайся, Герман. *** – Ольга Павловна! – заголосила экономка Ксения, вбежав в покои молодой барыни. – На территорию имения только что зашли ваша мать, Кирилл Лаврентьев и ещё один мужчина. Ольга подскочила на кровати с таким выражением лица, словно в доме начался пожар. А потом заметалась из угла в угол, будто её ткнули в спину чем-то острым. – Задержи их, – приказала она Ксении. – Предложи им кофе или чай, расскажи какую-нибудь историю! Мне нужно подготовиться. Девушка уже не чувствовала, что делала что-то неправильное и постыдное. За прошедшие дни она уверовала, во-первых, в то, что сейчас помогала Кириллу, спасала его от бессмысленной бессемейной жизни, а во-вторых, в то, что обеспечивала своему ребёнку безбедное будущее. Может, как женщина она и не состоялась: слишком часто зря швырялась своим телом – вместилищем души – и не смогла добиться ответных чувств от любимого мужчины, но зато состоится как мать. Ольга уже обожала своего будущего малыша и готова была хоть в лепёшку расшибиться, лишь бы он в дальнейшем рос в полной семье и ни в чём не нуждался. – Бог простит меня, – сказала Ольга. – Я делаю это не ради себя, а ради ребёнка. Этот крохотный человечек заслуживает самого лучшего. И Кирилл простит. Он очень добрый и великодушный. Он полюбит малыша, а после полюбит и меня. Ведь нельзя жить совсем без любви! Должен же он хоть кого-то полюбить! Он ведь живой, у него есть сердце! Она подбежала к трюмо и быстро-быстро нанесла на лицо два слоя пудры, что придало её внешнему виду ещё больше болезненности. Хотя она и без всяких ухищрений выглядела неважно – похудела, сгорбилась и начала терять волосы. Затем схватила шёлковый шарфик и завязала его на дверной ручке. – Ксюша, накинь другой конец мне на шею, – прозвучал новый приказ. – И завяжи узлом, только не туго, а то в самом деле задохнусь. – Барыня, вы что удумали?! – всплеснула руками экономка. – Тише, не кричи. Я хочу напугать Кирилла. Завязывай скорее, что ты там копаешься! – и Ольга встала на колени прямо под дверью. – Вот так, правильно. Нет, туго! Ослабь! – Грех-то какой вы на душу берёте! – тараторила Ксения, исполняя безумную просьбу госпожи. – Только представьте, что станется с вашей матушкой, когда она это увидит! Барыня, я слышу шаги! Они приближаются к спальне! Батюшки-сватушки, что делать-то! Я не успею убежать! – Прячься в шкаф! – хрипло прошептала Ольга. Экономка повиновалась и, зачем-то трижды перекрестившись, полезла в шкаф. Через минуту в спальню ввалилась вся компания во главе с Лидией Игоревной. – Боже! Доченька моя родная! – тотчас закричала женщина. – Что ты наделала! Как же я без тебя жить буду! Видите, Кирилл Ювенальевич, до чего вы её, бедняжку, довели! Кирилл застыл на месте, недоверчиво глядя на «повешенную». Во-первых, он заметил, что она дышала, а во-вторых, у неё не было ни синевы на губах, ни серости на подбородке. Ольга выглядела как живая и здоровая девушка. Только растрёпанная и вся в пудре – это Кирилл тоже заметил, потому что сам иногда маскировал пудрой круги под глазами. И лишь Герман бросился к «самоубийце» и разорвал шарф. Ольга, всё ещё стараясь не подавать признаков жизни, упала ему на грудь. Лидия Игоревна заголосила пуще прежнего. Кирилл ухмыльнулся: – Оль, ты ненормальная? Что за цирк ты здесь устроила? – Как вы можете быть таким жестоким? – сквозь слёзы проговорила Лидия Игоревна. – Я жестокий? А ваша дочь – просто ангел во плоти! Чуть до приступа вас не довела! Оля, поднимайся, хватит комедию разыгрывать. – Кирилл, Лидия Игоревна права, – сказал Герман и передал Ольгу в руки Лаврентьеву. – Ты действительно очень жестокий. Бессердечный, бесчеловечный! Как ты можешь жить с камнем вместо сердца?! – с этими словами он вышел из комнаты. На душе у парня было пусто и горько, сердце билось загнанно и тяжело. Ему до безумия стало жаль себя, своих юных годов, Кирилла, Ольгу, Лидию Игоревну… По законом общества, морали и природы, Кирилл должен был остаться с Ольгой – с женщиной, с матерью своего будущего ребёнка. Он, Герман, был третьим лишним, с какой стороны ни посмотри. Вот, пожалуйста, пришла расплата за его грех. И за счастье, которое появилось так же неожиданно, как и исчезло – должно быть, оно предназначалось кому-то другому, а на него свалилось по ошибке. – Кирилл Ювенальевич, видите, как Ольга страдает, – донёсся до удаляющегося Германа полный безысходности голос Лидии Игоревны. – Не губите её и своего ребёнка! Вы всё равно не найдёте женщины лучше! Вы с Ольгой знакомы с младых ногтей и всегда отлично ладили! Или у вас уже есть другая женщина? Но сами подумайте, сколько вас знает Ольга, а сколько – она! Погодите, я позову своего мужа, отца Ольги. Пусть он тоже с вами поговорит. – «И зачем он меня сюда позвал? – подумал Квятковский, быстро двинувшись в сторону входных дверей. – Захотел унизить, сделать больно? Но за что?» Абсолютно всё указывало на то, что Кирилл женится на Ольге, а он так и останется простофилей на содержании. Кирилл никогда не создаст с ним полноценную семью, никогда не введёт его в свой круг. Это всё невозможно, нереально. Герман вышел на промозглую улицу. Снова холод, сырость, темнота… Эта вечная осень никогда не закончится. Тонкое золотое кольцо по-прежнему украшало безымянный палец его правой руки, но сейчас юноше показалось, что оно ему мешало, обжигало кожу, точно калёное железно. Захотелось снять его и со слезами выбросить в ближайшую канаву. В самом деле, что за клоунаду они с Кириллом устроили? Да это даже не клоунада, а самое настоящее богохульство! Это всё равно, что потоптаться на иконе, или прикурить от церковной свечи! Всё, что между ними могло быть, – это секс; да и тот – тишком-ладком, за наглухо зашторенными шторами и запертой дверью. Не дай бог кто-то догадается! А в остальном – они обязаны создать семьи, жениться, завести детей. Чтобы всё было «по-людски». – Герман, стой! – окликнул парня самый родной, но наводящий предсмертную тоску голос. – Куда ты ушёл! В такое время на улице опасно! – Объясни, за что ты так со мной? – Герман остановился, но посмотреть на Кирилла пока не осмелился. – Мне просто интересно. Зачем ты пошёл на подлое враньё? Неужели ты так решил отомстить мне за то, что сразу не получил желаемого? – Что ты городишь? – от удивления Кирилл вновь перешёл на просторечные выражения. – У меня и в мыслях не было тебе мстить! Эта Ольга… Чёрт бы её побрал! Герман, она – очень хитрая, расчетливая и распущенная дамочка! Она просто захотела повесить мне на шею своего ребёнка! Которого неизвестно от кого нагуляла! – Кирилл, если ты знал, что она – расчётливая, распущенная и так далее, зачем спал с ней целых четыре года? Умные мужчины от таких женщин бегут, как от огня, а ты держал её возле себя, не приближая, но и не отталкивая. Хотя наверняка чувствовал, что она в тебя по-настоящему влюблена. По-твоему, это порядочно? Неудивительно, что ей больно и обидно. По сути, ты использовал её как прикрытие. Нельзя так с женщинами обращаться! Конечно, она не отдаст тебя без боя. Вот только я ни с кем сражаться не собираюсь. Силы неравны. По законам общества, морали и природы, ты должен остаться с ней. А если продолжишь сопротивляться, она тебя засудит. И всю свою семью в это втянет. Посмотри, какая у неё мать! Таких называют бой-бабами. И коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт. Если бы Ольга была крестьянкой, всё было бы проще. Но она – дворянка. От своего монолога Герман заметно разнервничался, а по его щекам снова потекли предательские слёзы. Он поднял руку, чтобы утереть их, но Кирилл сделал это раньше. – Не трогай меня! – отшатнулся юноша. – А если кто увидит?! – Но что ты предлагаешь?! Какой выход из ситуации?! Я не хочу жить с Ольгой, я её не люблю! – Детский лепет! Люблю, не люблю… Об этом раньше нужно было думать! Да и потом, а если этот ребёнок всё-таки от тебя? И ты откажешься от своего единственного наследника? Женись, Кирилл. В конце концов, нам всё ещё нужно прикрытие. Лаврентьев обречённо выдохнул. Если он откажется от брака с Ольгой, в Москве ему никакой жизни не дадут. Но что делать? Уехать вместе с Германом в другой город? Или в деревню? Но жить открыто они всё равно не смогут. А если попытаются – рано или поздно это обернётся кошмаром. Одно дело – гулять в недрах своей усадьбы, чтобы никто ничего не видел, а совсем другое – жить с одним конкретным мужчиной и всюду ходить с ним. Кто-нибудь подложит свинью. И хорошо, если просто обсмеёт и оскорбит, а не изобьёт. За себя Кирилл не боялся – он сам сможет кого угодно уложить на лопатки, но Герман… Он хрупкий, юный, слабый. А если его подловят, когда он будет один? Кирилл этого не переживёт! – Но как же ты? – вырвалось из самого нутра мужчины. – Я? У меня есть два варианта. Первый: уйти от тебя. Только в этот раз навсегда. Не думать, не вспоминать, внушить самому себе, что всё произошедшее было сном, пусть и самым прекрасным в моей жизни. И что пора проснуться. Ведь действительно, всё это противоестественно, греховно и не от здравого ума. Мы вдвоём подвинулись рассудками. Второй: остаться. Даже несмотря на то, что ты будешь женатым, семейным мужчиной. Это будет очень сложно, потому что я никогда не видел себя в роли любовника. Но мне хочется быть с тобой до конца. Потому что… – Герман сглотнул вязкий ком в горле, – я тебя люблю. Я не смогу уйти, это меня уничтожит. Я уже согрешил и наплевал на мораль. Слишком поздно корчить из себя святого. Ты для меня важнее всяких правил и норм. Герман был готов притворяться другом семьи Лаврентьевых, часто видеть жену и ребёнка своего любимого мужчины. Да, это будет трудно. Но куда безопаснее, чем если бы они с Кириллом жили вдвоём. Однажды он научится со всем справляться, обрастёт защитным панцирем. Жизнь длинная. Самое главное, что Кирилл его любит. Его, а не Ольгу. – Ты сейчас такой… – прошептал Кирилл. Его голос звучал поражённо, восхищённо. Он будто не мог найти подходящих слов. – Необыкновенный… Будто совсем взрослый, мудрый. Ты не будешь любовником. Ты останешься моим дражайшим супругом. Навсегда, – и он снова забрал чужие губы в плен глубокого и влажного поцелуя. Прямо здесь, посреди тёмной и промозглой улицы.