Рождественская кража

...— Да не крал я! Не крал! — хрипит Илья, потирая рукой ушибленный подбородок и цепляясь озябшими красными пальцами за металлическую ограду. Крупная сетка, которая ограждала заброшенную территорию, прогнулась под приложенной силой. — Не пиздишь, а? — опер смотрит на него агрессивно, выжидательно; сплевывает кровавую слюну под ноги, уродуя белый благородный снег. Скула стража правопорядка выкрашена в неприятно розовый оттенок не из-за дикой уличной стужи – здесь постарался чужой кулак, жестко проехавшийся прямо костяшками в пылу небольшой драки, когда Илья сопротивлялся попыткам себя заломать. На улице ужасно холодно, так, что пар закручивается барашками при каждом выдохе и хлестком брошенном слове. Совершенно все запорошено поблескивающим в полутьме ночного города снегом. Окна панельных советских хрущевок и брежневок, стоящих рядом, заиндевели; казалось, что стекло вот-вот лопнет, пойдет неаккуратными трещинами из-за напора колючих белоснежных узоров. — Не вру, — говорит Илья, пытаясь восстановить дыхание, но мороз только болезненно обжигал горло. — Не вру, реально... — снова отвечает, скорее для большей уверенности в собственных словах, в которых недавно ему дали усомниться. Он не думал, что именно так встретит канун Нового года: с подбитым ебасосом и оправданиями перед ментом в гражданском прикиде. С другой стороны, слушать речь великого президента России через решетку не хотелось. У рыжего полицая идет кровь, стекая на худые обветренные губы. Он ее слизывает напряженно и медленно, делая их влажными, будучи готовым сделать быстрые два шага вперед, приблизиться вплотную и уработать всего лишь одним мощным ударом в челюсть. Сотрясение синуса после этого будет обеспечено стопроцентно, и Коряков просто сляжет на промерзшую затоптанную дорогу, захлебываясь в крови или сразу же теряя сознание. У него осталось достаточно мало времени для убеждения в своей невиновности и убеждения в том, что это просто глупые, абсурдные обстоятельства натолкнули опера на неправильную мысль. — Тогда схуяль ты икру во внутренник куртки своей спрятал? Я тебя спрашиваю, — щерится мент. У Ильи ухает сердце в пятки от растерянности и страха из-за непонимания, сработает ли правда как хорошее алиби. — Так... Я всегда так делаю, — смотрит искренне наивно в озлобленное уставшее лицо рыжего, светит своей слегка «разукрашенной» мордашкой, будто какой-то уличный котяра, которого взяли, да отпиздили ни за что. Оперуполномоченный разглядывает эту подбитую глупую харю, и его голубые глаза перестают так пронзительно дотошно цеплять; он немного смягчается, но недоверчиво поджимает губы. — А че побежал тогда? — ...Я испугался, — бормочет Илья, пряча замерзшие до покалывания руки в карманах. — Вы просто сразу скручивать меня начали, и все... — Так если бы ты убегать, сверкая пятками, не начал, мы бы спокойно переговорили, — жмет плечами полицейский, невзначай вытирая рот ладонью и аккуратно прощупывая пальцами поврежденную переносицу. — Хотите... — Коряков копошится в скрытом кармане куртейки, доставая оттуда плоскую, уже успевшую промерзнуть на безжалостном питерском дубаке банку икры. — Я могу ее щас отнести в магазин и оплатить. Фраер щурится и задумчиво приподнимает голову к необъятному, огромному небу, которое пропитано дымами с заводов и чувством скорого празднества. Оно манило своей черной бездной, укутывало своим чревом, лишь изредка подмигивая мелкими невзрачными звездами и пролетавшими самолетами, летевшие ночными рейсами. Будь его воля, он бы нахуй отдал свои выходные кому-нибудь из своих хороших коллег, которым это было действительно нужно. Тем, у кого семья, дети, родные, просто близкие люди. Ему искренне жаль, что так делать нельзя, потому что, была бы возможность, он бы с удовольствием пожертвовал отдыхом, который так обесценил в последнее время. Не то, чтобы он был одинок, хоть семейного уюта в его холостой квартире не наблюдалось почти никогда. Просто так сложились дебильные обстоятельства – друзья и приятели разъехались, а он не особо хочет доставать их из привычной комфортной обстановки и ныть о тяжелой работе и проблемах, пусть он и искренне любил свое призвание, просто этот год был невероятно стрессовым и последующий не вызывал доверия; семья в другом городе, дорога длинная, и он сможет их навестить только через пару дней, после первого числа. Какой пиздец. Волшебство и радость новогодних праздников утеряны, мозги выедены работой и ситуация, случившаяся ранее, показательно намекает, что такими темпами вскоре придется уволиться. Позор и угнетенность. — Ой, да хуй с тобой, — отмахивается рыжий, тяжело вздыхая. Уже тошно смотреть на это ебло баранье с банкой этой красной, как чужие обмерзшие пальцы, икры. Полицай достает предпоследнюю сижку из пачки и ловко щелкает зиппо, тут же поджигая кончик и делая тягу. Дым приятно согрел горло и легкие, обволакивая. Полицейский вспоминает себя в молодости. Сам не без греха – в юношестве подворовывать любил. А тут человек, может, и не врет совсем. — Извини. Переработал я че-т, — говорит он достаточно тихо, выдыхая туманную сизость, растворяющуюся на темном горизонте Санкт-Петербурга. — Устал... Праздновать не с кем. Идиотски все вышло. Еще раз извиняюсь. Кто ж знал, что построить выход из маленького тесного магазина рядом с кассой оказалось дерьмовым решением, а класть неоплаченные продукты в спрятанные карманы верхней одежды оказалось дерьмовой привычкой, а нагрузка на работе дерьмовым обстоятельством, которое немного подкосило крышу. Слышатся вдалеке громкие салюты. Разгар очаровательного праздника, наверное. Возможно многие уже сели за стол, выпивают шампусик и распаковывают подарки, а они проебывают торжественную речь Путина около огороженной территории. — Мне тоже. Не с кем, — кротко говорит Илья. — А у тебя-то че? — Да как-то все по делам разошлись, по семьям... Да и не хочется особо... — отвечает Илья, посматривая вдаль и иногда взглядом шаря у себя под ногами. Лицо окоченело и еле шевелились губы. Да и излишняя стеснительность мешала нормально сформулировать мысль. Илья просто надеется, что рыжий сможет уловить посыл фразы. Понять его сможет, по-человечески. — Почти тоже самое, — просто реагирует опер. — Заебло. — Согласен. — кивает Коряков, чувствуя спавшее напряжение и немного сократившуюся дистанцию между ними. — И давай на ты, а то я дедом себя каким-то чувствую, — усмехается мент. Словили общий вайб. — Илья, кстати. — он протягивает ладонь для рукопожатия. — Даня, — тот крепко пожимает ему руку, касаясь длинными пальцами запястья, отчего Илька невольно ежится. — А мою должность, звание и фамилию ты уже выучил, я надеюсь¹, — насмешливо щурится Данила. — Ой, боже, блять, — Коряков хмурится и ржет под чужой ироничный гогот. — Я все еще прошу прощения за казус. Данька даже сигу последнюю отдал на прикурение, сказав, что по дороге пару пачек еще докупит. Так они и пошли оплачивать икру обратно. Причем, вдвоем, без всяких оговорок, топая по слякоти из грязного снега и соли, которая будто бы должна была в свое время исправить патовое скользкое положение. И хорошо, что все положились на единственного в своем роде крутого рыжего опера и не стали звать еще ребят в форме. Обошлось, и все выдохнули, а яйца рыбы были оплачены на кассе. ...— Не хочешь бутерброды с икрой и маслом? — спрашивает Кашин, игриво зыркая на Корякова, который прикладывал к подбородку любезно предложенный компресс. Празднование Нового года не планировалось, но вот они сидят на не особо убранной и не особо нарядной хате Кашина, потому что в то время, в которое они вышли из магазина, не один транспорт не ходил, а такси... А Даня сам предложил пойти к нему. Он жил тут недалеко и очень сильно угарал, когда Илья рассказывал, почему он так далеко от дома покупает икру. Там совсем глупая неважная история. Возможно, таким образом он заглаживал свою вину, возможно, ему сильно понравилась компания «вора», когда они безостановочно шутили и переговаривались в магазине, а, возможно, и то, и другое. — Почему именно с икрой? — задает неумный вопрос Илья. Они молчат, пока не начинают давить усмешку, на уровне интуиции понимая всратый подкол. По телевизору звучали только идиотские программы со всеми надоевшими простому народу медийными личностями, и потому красочные картинки сменялись беззвучно. — А шампанское? — спрашивает гость, смотря на поставленные перед собой холодные бутылочки пива и пару простых бутербродов. — Хуйня отвратительная. Мерзкая пиздец, — кривится Даня, открывая со шпыхом и любимым родным щелчком «Велкопоповицкий Козел Тёмное». — Да и праздновать я, вроде как, не собирался, поэтому ничего такого в доме нет. Кашин довольно галантно открыл пиво собеседнику. Корякова такой ответ устроил, и он откладывает компресс, прикладываясь разбитыми губами к горлышку и делая пару глотков. Они бодренько чокнулись, и за окном прогрохотали салюты. Хорошее совпадение. Квартира оперуполномоченного была немного захламленной, не готовой принимать посетителей должным образом, и без уютной атмосферы. Но и не настолько ужасной она была, чтобы разорвать начавшееся при странных, абсурдных обстоятельствах приятное знакомство. Из-за Ильи холостяцкая берлога прекратила быть наполовину пустой, и это больше поднимало настроение, чем если бы Даня пришел, как обычно, один после короткой прогулки и уставший, помятый, уснул под телек и пивас на неразложенном диване. Хотя он горел настроем такое провернуть. Ему неимоверно стыдно перед этим очень искренним, добрым человеком за свой проеб. При усилии, Кашин бы назвал его даже милым. Они пропускают пару бутылок, постоянно угарая со своих шутеек и сцен по телеку. Дошли до обсуждения медиек и перетекли в обсуждение мультиков нынешнего поколения. Беседа очаровательная получалась, разговор довольно просто завязался и продолжает развязываться, особенно когда в руках оказалась третья по счету соска пива. — Бля, самый странный мульт это «Щенячий патруль», — пьяненько затирает Коряков. — Такая дикая хуйня. Согласен. Я все жду, когда выйдет нормальный мультсериал про каких-нибудь копов, — пиздит Данила, посмеиваясь. Никакого смысла в диалоге. Он и не нужен, когда чувствуется комфорт. Черт поймет, зачем нужно об этом говорить и что можно узнать о человеке, если поделиться своим мнением о детском мультсериале про говорящих собак. Это по истине забавно, что вы можете так много о чем разговаривать, но так мало узнать друг друга. Илья отвлекается от беседы, случайно посмотрев в бок на кучу хлама около кровати, на которой они сидели. — Что это? — он показывает указательным пальцем на кучу одежд, где вульгарно лежали наручники. Данек лишь непонимающе глазами хлопает, а потом наклоняется, чтобы посмотреть, на что так отреагировал Илья, и посвятить его в курс дела. На оцинкованном покрытии «БРС-2» красовались отсветы приглушенного теплого освещения в квартире. Эта модель выкована из легированной стали, двухзвенная, специально созданная для жесткой фиксации верхних конечностей – под стать оперативному сотруднику. — А. Да я же говорил, что гостей не звал и как-то прибраться толком не успел, — жмет плечами. — Я думал, это специальное ментовское оборудование, которое нельзя так просто таскать с собой, — задумчиво рассуждает Иля вслух. — Я тебе больше скажу, любой гражданин РФ может запросто их приобрести, — кичится своими сверхзнаниями рыжуля. — Стоят ограничения лишь на их использование. Мент может постоянно носить их с собой. Ему уж тем более никто ниче не скажет. — при этих словах он ерошит собственный затылок. — Понятно. А ты пробовал использовать наручники на не воров? — Не на воров это на кого?... — Даня не контролирует, как сам непроизвольно улыбается, будто сейчас в его башке ни единой приличной мысли, хотя ему из-за всего выпитого просто ржачно. Они начинают угарать. Причем Илья как раз потому, что ему стыдно и неловко. — Блять, извини, я пьяный пиздец просто, — смущенно говорит Илья, опираясь на свою руку горячим лбом, еще в полной мере не осознавая под градусом, как же двусмысленно и тупо звучал вопрос. — Да я вижу, что ты в зюзю. Ебать ты, конечно, ебло, — ржет ДК, видя чужое краснющее лицо. — Э, — не по-серьезному обижается Иля. — Да не эйкай. На самом деле, ты не первый, кто об этом спрашивает. — А че? Интересно просто, — говорит Коряков, кривя губы. — Тебе интересно, как бы они смотрелись на тебе? — Даня изгибает бровь; сам не до конца понял, что выдал. Образовалась пауза. Они смотрят друг на друга с немым вопросом, кто начал раньше нести хуйню. — Возможно... — медленно проговаривает Илья. А сам думает: «ЧТО Я НЕСУ?» — Давай, — кивает Данил, вставая с насиженного места. — Меня можно не уговаривать. Аж ком застревает в горле. Как будто этого не должно быть. Но полицейский так забавно начал рассказывать истории с работы и про то, как правильно фиксировать наручники, и как, что, зачем делать, что Иля забывает то, как абсурдно это выглядит со стороны. Слишком уж у рыжего харизматичные речи. — ...Поэтому спереди надевать опасно, так как преступник может этим воспользоваться. Они стоят напротив друг друга, и Коряков чувствует себя так, будто проходит обучение в военном училище и так далее по ассоциациям. —... Я шарю, что я говорю. Все-таки я в этой профессии не первый год. Не хочу, конечно, хвастаться... — Но ты хвастаешься, — констатирует Илья. — Не без этого, — лыбится Данька, сцепив руки за спиной в замок. Илья стоит с этими наручниками на своих руках, которые от умелого быстрого нажатия молниеносно защелкиваются. Кашин с умным видом показывает, сколько расстояния должно быть между дугой и запястьем, как их регулировать, касаясь чужих кистей сильно, но аккуратно. Мазеллов замирает на какое-то мгновение, потому что так внезапно начинает чувствовать себя странно. — Понятно? — спрашивает Даня, отстегивая дужки. Илья слегка задумчиво кивает, поглощенный больше внутренними размышлениями о нелепых эмоциях, которые посетили его, благодаря вкрадчивым даниным инструкциям, осторожным касаниям и холодному металлу, соприкасавшемуся с кистями рук. — Понравилось? — Данил наклоняется и заглядывает в чужие немного мутные глаза. Он вновь заводит руки назад уже вместе со стальным изделием. Стоит, наклонившись корпусом вперед, перед Илей, как послушный мальчик в детском садике, который маму любит. Оказалось, что Илье совсем не нравится чувствовать свои ничем не отяжеленные запястья; ничем не скованные и не зафиксированные. Неужели ему нужно настолько мало времени, чтобы привыкнуть? Чтобы новый фетиш оказался на грани с небольшой зависимостью. — Надень их на меня еще раз, — хрипло отзывается. Чужая заискивающая улыбка становиться чуть шире. То, что он говорит ощущается, как самое иррациональное в мире. То, как они заглядывают друг другу в глаза, выбивает почву из под ног и кислород из легких. И проблема такого внезапно всплывшего на поверхность влечения вызвано никаким не темным пивом. Конечно, не этим. Оба прекрасно это понимают. Загадка: почему так хочется ухудшить патовую ситуацию, которая неминуемо может закончиться близостью людей, которые не должны ей заниматься? Окунуться с головой в иллогичные воды безумия и намеренно достичь самого дна – вяжет на языке пряностью, сжижает мозги кайфом. Они сталкиваются напряженными взглядами голубых и каре-зеленых волнующихся глаз, когда в томной, внезапно возникнувшей тишине, снова щелкают наручники, сцепившиеся металлическими кольцами на илюшиных руках. Подвижные секторы поблескивали в полутьме комнаты, и Кашин аккуратно фиксирует их штырьком ключа, который он еле откопал в своем нехилом беспорядке. Нельзя было сказать, что Илья волнуется из-за неизвестности. Ему стыдно и стремно где-то в глубине души от осознания того, что этот мандраж далеко не из-за беспокойства перед будущими последствиями, а от предвкушения и сладко тянущего внизу живота вспыхнувшего возбуждения. Оно настолько отчетливое, что казалось невозможно такое испытать, будучи нетрезвым. Совершенно никак. Наручники холодные, острые, очень жестокие; они не пожалеют, что сдерут кожу с рук, изрежут до мяса, вгрызаясь болезненно, пока его будут ебать на любых из возможных поверхностей ментовской хаты. Это не пугало и не вызывало отвращения, а лишь бережно взращивало желание попробовать что-то, что никогда Корякову пробовать не доводилось. Запретный плод до умопомрачения сладок и слишком ломает восприятие дозволенного. В совокупности с пивом это дает разрушительную силу переступать физически через свои принципы и пороги. Это доводит до всяких похабных, азартных безумств, потому что начинаешь слишком приглушенно воспринимать рамки и последствия, так как в моменте больно хорошо и весело. Это дико волнительная страсть, которая оседает пеплом в глубине чужих глаз, и Илью въебывает моментально, когда он понимает, что это взаимно с обеих сторон. Плевать, если даже это не до конца трезво принятое решение, все равно, если сбой в голове под градусом пивчанского – это в нетерпеливом импульсивном огне интереса теряет все существующие смыслы. Даня притягивает его за поясницу ближе к себе. Слышно еле ощутимое дыхание, когда он сухо целует «воришку» в губы. Бережно так, скромно. По-джентльменски. Илья аж замирает, пытаясь восстановить адекватную часть мозга, которая просто куда-то отлетела. Стоит что-то говорить? Может, прямо сейчас остановиться? Нажать кнопку «reset»? Как будто ни один из этих вариантов был не просто неуместен, но и не нравился; противоречил накопившимся сильным чувствам и нынешним приоритетам, заставляя теряться. Но все мысли и все эти принципы в моменте скопом разбились в кашу, в мясо. Руки, скрепленные наручниками, прижимаются к чужой груди, чувствуя незнакомое тело, которое хочется прямо сейчас. И неважно, в каких конкретно смыслах. Никакой сосредоточенности и гетеросексуальности, когда горячая ладонь чувствуется на спине и давит, жмет Корякова ближе, подталкивает на то, чтобы идти на поводу у своих пошлых плотских желаний. Даня лижет и прикусывает собственную нижнюю губу в нетерпении, в ожидании ответа, и это точка невозврата, начало грубой, немного бестактной несдержанности. Мазеллов тянет на себя, заставляет льнуть ближе, когда закидывает руки за чужой затылок и влажно, горячо целует. Холодная цепь давила на чужую шею, непреднамеренно подчиняя; у рыжего по спине мурашки от такого, и он шипит, тихо простонав, когда его болезненно кусают во время поцелуя. В одежде нестерпимо жарко, неприятно. Хочется ее снять и утонуть целиком в чужих объятиях и тактильных ощущениях. Опуститься на самое дно в жадном животном наслаждении. Желание ощущалось так, как будто то, что сейчас происходит, это развлечение перед катастрофой, где все умрут. Будто видят друг друга в последний раз. И то, как оба цепляются за эту близость, совершенно искренне и одновременно с тем почти невыносимо. Шаг за шагом, пока Илья не был оттеснен задницей к столу. Он получает поцелуй в подбородок, в челюсть и лисью вкрадчивую ухмылку, от которой дергается член в штанах. Чужие руки царапают бока, задевая короткими ногтями чувствительные ребра; Коряков выгибается, поддаваясь ласкам. Длинные пальцы спускаются ниже, к брюкам, дразнят дрожащий живот, мышцы которого поджимаются от легких, почти невесомых прикосновений. Кожа чувствует прохладу из-за того, что без излишеств штаны сдергивают до колен вместе с нижним бельем. Илья ерзает, не смотрит на Даню, опуская голову вниз и чувствуя, как член пачкает естественной смазкой футболку. — Посмотри на меня. Чего отводишь свои красивые глазки? — спрашивает рыжий, расстегивая свой ремень. — Да стесняюсь... Впервые такое... — Илья отворачивает голову вообще в бок, но ему не дают просто проигнорировать приказ, пальцами цепляя подбородок и заглядывая прямо в душу внимательными голубыми глазами. У Ильи изламываются брови над переносицей, и он еле сдерживает неприличные звуки, судорожно вздохнув сквозь зубы, когда чужая рука соприкасает оба их члена и берет небрежный грубоватый темп. У Кашина загораются ярким смущением щеки и кончики ушей, потому что он видит возбужденное чужое выражение лица перед собой и слышит тихие постанывания: «нет стой, подожди». Он чуть-чуть ускоряется. Крайняя плоть открывает чувствительную головку, и Даня продолжает не напористо, но затем вновь сменяет на быстрый, жесткий темп, чтобы затекало предплечье. Коряков извивается, елозит, изнывает, прижатый к столу. Даня отвратительно непостоянный: меняет ритм, не придерживается чего-то конкретного в действиях, сводя их обоих с ума; то оглаживает большим пальцем место около уретры, то просто дрочит. Ему вечно хочется слышать эти сладкие полустоны, чувственные лаконичные маты с этими придыханиями. Кашин поджимает губы, чтобы скрыть уже свои, пытается увернуться, но Илья не дает, удерживая его сцепленными вместе руками, исцеловывает чужую шею до самого уха. Заставляет его поднять голову, открыть кадык и оставляет красные уродливые пятна расползаться на коже. Сердце бьется бешено, мучается где-то в груди. Кружит голову из-за долгих голодных поцелуев. От них сводит мышцы, тянет внизу. Болят и ноют раненные илюхины разбитые губы. Не хватает кислорода. От того приятно жжет грудь. Оба теряются в этом легком эйфоричном чувстве асфиксии. Они только краткими моментами отрываются лишь для того, чтобы столкнуться лбами и глубоко, рвано дыша, запоминать черты лица друг друга. Прозрачный предэякулят издает пошлые липкие звуки, пачкая данины ладонь и пальцы. Коряков вжимается ближе, толкается бедрами навстречу, беззвучно выстанывает что-то, что даже он сам не понимает, но, скорее всего, он хотел проговорить просьбы, мольбы вперемешку с чужим именем. У него подкашиваются ноги и затмевает все перед глазами, когда его берут за загривок, оттаскивая до лязга зафиксированных наручников и вытянутых рук. — Двигайся сам, — произносит Даня, ласково улыбнувшись. — Давай. Илья кусает свои губы, пытаясь держаться и не выть по-блядски. Он толкается в сжатый кулак Кашина, чувствуя, как же мокро и горячо он проезжается по чужому стояку. Насколько возбужден сам Даня, который хрипит из-за этих сильных рваных толчков. Илья двигается настойчиво, пытаясь получить больше, чем ему дают. Заполучить все прикосновения, которые так жестоко отняты. Это вызывает странное, клокочущее наслаждение, которое разливается где-то в груди и стекает патокой вниз, когда он просит Даню так: полушепчет надломившимся голосом, млеет под его чуткими касаниями, растекается стонами и так жадно смотрит в глубокие, почти синие глаза. Коряков подается дрожащими бедрами, чтобы татуированные длинные пальцы жестче стимулировали головку, поглаживали в чувствительных местах, двигая крайнюю плоть. Данила как издевался, трогая нарочито небрежно, будто не заинтересовано, пока его партнер захлебывался в быстро подступающем оргазме, в собственном изнеможении. Илья бессильно притягивал его к себе за шею и желал, чтобы кисть полицейского не останавливалась, ничего не меняла в пошлом, хлюпающем, отвратительном ритме, от которого дергается истекающий вожделением член и истомно дрожат мышцы во всем теле. Илья не выдерживает, шепчет в чужие губы: — Дань, бля... Хотел предупредить о том, что ему уже слишком, он больше не может и сейчас кончит, но давится судорожным разочарованным полустоном, почти до крови кусает нижнюю губу, потому что все резко вдруг обрывается, и никаких трений больше не происходит. Илья пытается отстраниться, чтобы посмотреть в лицо напротив, но лишь подставляет нежную оголенную шею под сухие неторопливые поцелуи. Рыжий расцеловывает до самых ключиц. Мазеллов жмурится от назойливых, щекотливых касаний и не видит лукавого прищура. — Почему остановился? — решает озвучить вопрос Коряков. У него горит лицо, и он не знает, чувствует ли Даня его бешено колотящийся ритм сердца. Скорее всего, да, потому что его достаточно сложно не почувствовать. — Хочу так, — хрипло отвечает Данила. Илья дергается и замирает, когда чувствует руку, забирающуюся под футболку. Она ласково оглаживает позвоночник и спускается ниже, жадно сминая упругую ягодицу и тем самым заставляя шагнуть к себе ближе, прижаться вплотную. Из-за разницы в росте Илька вжался ему куда-то в ключицу. Он ебать как смущался того, что Даня пропихивает свой член между его бедер, продолжая бесстыдно мацать его задницу. Расстояние между ними стремительно сократилось, хотя казалось, куда ближе. До этого было и так трудно дышать, а сейчас еще сложнее. Они впитывали запах друг друга, притесняясь ближе и смешивая пот, жар и это неизмеримое по масштабам охуевшее безумие. Даня чувствовал сквозь ткань футболки обжигающее дыхание Ильи, упиваясь еле слышными непроизвольными поскуливаниями из-за неспешных толчков между тесно сомкнутыми бедрами. Эти недофрикции были плавными благодаря влаге промеж илюшиных ног и хорошо стимулировали чужие поджавшиеся яйца и чужой член, который мягко проезжался по поперечной мышце во время каждого возвратно-поступательного движения. Илья отзывчив во время подобных игрищ: фривольно стонет, даже сам лезет целоваться, претерпевая данины издевки – тот то за травмированную губу его куснет, то фривольно языком по линии челюсти проведет, то, подняв голову к потолку, заставит чмокнуть себя в шею или подбородок, резко обрывая поцелуй. Все становится более хлестким, отрывистым, когда близится оргазм. Слышатся непристойные шлепки кожи о кожу, а ДК ни на мгновение не отстраняется, впиваясь в чужие губы до боли. Корякову это пиздец как сильно надо; от маленького дискомфорта возвращается скоротечная трезвость. Даня ловит каждый нетерпеливый громкий вздох, шумный выдох носом и каждый новый сладкий стон. Илья поджимает пальцы ног от такого напора. Он старается не смотреть в синие прожигающие глаза напротив своих, которые душили, топили в своих широких зрачках, похожих на две выколотые точки, пересчитывали каждый дрогнувший мускул в его напряженном, вспотевшем лице, видели каждое малейшее изменение в мимике. Ощущение, когда Илья все-таки сталкивался с Даней взглядами, напоминало то, будто он вытягивает по одной сигарете «Camel Blue» и бесконечно курит это в затяг, как заебанный строитель. Упивается наркотиком, этим поступающим ядовитым дымом в легкие, вспоминает знакомый привкус никотина так ярко, что даже в реальности сводит глотку, но в то же время помнит, как неимоверно выносить это курево, когда целиком переполняет легкие без порции свежего кислорода. Вот и синеглазого рыжего фраера тоже невозможно переносить так долго. Это сводит в каком-то смысле с ума. И как же хочется, чтобы кисти прекратили быть скованными наручниками, которые холодным металлом терлись о тонкую кожу, потому что хочется тоже поскорее взять инициативу: сминать чужие бока сильным хватом, щупать у тазовых косточек, обнимать, прижимая к себе за подлопатки, завалить в конце концов на кровать и грубо задрать чужие ноги, чтобы было проще размашисто трахать. Даня валится на него почти всем весом, втемяшивая в стол. Впервые он действительно громко стонет; после этого будто на мгновение настало затишье. У Корякова затекли руки, на которых появлялись красные отметины из-за жестких наручников и по совместительству, кажется, нового кинка, но Илья все равно старался удержаться и из последних сил комкал чужую темную футболку в усталых, мелко подрагивающих пальцах. Он чувствует, что по коже бедер неприятно и щекотливо стекает влага – естественная смазка вместе со спермой. От этого только сильнее растет возбуждение и напоминает лишь то, что его член все также напряжен и стоит уже чуть ли не колом. Илья садится целиком на стол, откидывая голову и убирая руки с чужой шеи, позволяя Дане отлипнуть от себя. Кровь приятно разливается по затекшим конечностям, отчего слышится чужой облегченный вздох. Они смотрят друг на друга секунды две для того, чтобы перевести загнанное тяжелое дыхание и хоть как-то восстановиться. Понять, по крайней мере, где они и что происходит. — Отстегни, пожалуйста, — сипло, приглушенно и немного жалобно просит Илья. Кашин и так знает, доставая ключ из неряшливо брошенной гурьбы штанов и другой одежды. — Нормально все? — Данил внимательно осматривает его руки, когда открывает стальные кольца найденным ключом. — Да я только чуть-чуть повредил. Думаю, похуй, — жмет плечами Мазеллов. Он жмурится от удовольствия, смешанного с терпимой тупой болью, когда его запястья бережно растирают. — Дань... — тихо зовет Илья. — Че? — У меня все еще стоит. Они многозначительно молчат, пока ДК не начинает по-дебильному улыбаться, так же, как и его оппонент, и не задает логичный вопрос. — И что мне сделать?.. — немного стесняет и напрягает спрашивать подобное; Дане кажется, что со стороны он звучит нелепо и максимально тупо. У Корякова давно странная мысль. У них вся чудесная новогодняя ночь впереди, и Илья считает, что в этом году, исключая внезапного внепланового секса с копом, он был послушным и хорошим парнем и заслужил небольшой извращенный подарок. — На тебе бы тоже хорошо смотрелись наручники, — давит полуулыбку-полуусмешку Илья, выжидая ответ. — Хочешь, чтобы я сыграл роль воришки? — вскидывает бровь Кашин. Не хорошо отвечать вопросом на вопрос. Мазеллов встает, подходя ближе и вжимаясь стояком в чужой живот. Видит, как загораются чужие глаза и вновь рдеют в полутьме щеки рыжего. — Да, — шепчет в ухо, привставая на цыпочки и легонько проводя пальцем по бедру, отчего Даня вздрогнул. ...Наверное, он никогда не чувствовал себя настолько уязвимо, как сейчас. Это странное чувство, когда над тобой берут контроль. Еще страннее доверять этот контроль почти незнакомому человеку. Но Дане похуй невероятно. Поебать. — Откуда у тебя это? — охуевает Илья, рассматривая бело-голубой тюбик силиконовой смазки. — На вебкаме стримлю. А что? Молчание. — Реально? Чужой гогочущий смех чересчур громкий в этой интимной полутишине. — Ты серьезно поверил? — широко улыбается Даня, сдавленно смеясь. — Ну, вообще-то, я не понимаю иронию, — смущенно давит перевернутую улыбку Илья. Даня лишь вздыхает. — Я тебе позже объясню, — хрипло говорит он, видя, как Илья ставит смазку на пол рядом с кроватью. Это для того, чтобы потом не бегать и не искать ее в темноте, матеря пол квартиры; ни в коем случае не отрываться от затягивающего интимного процесса; не прерывать получение рождественского подарка. Наручники теперь красиво оформляют руки самого оперуполномоченного. На правой красуется тату, затрагивающая проксимальные фаланги крупных пальцев. Илье нравится такой вид, нравится раздвигать чужие подрагивающие ноги за круглые колени. Поддразнивать, поглаживать и видеть непередаваемое чужое выражение на еблище вскипающего Дани, который не понимает, схуяли так долго уделять время прелюдиям. Воздух между ними накален до предела. Даня подается всем телом, когда Коряков спускается вниз, вбирая обмякший член в рот. Столько прелюдий. Бесконечное количество издевательств над терпением опера для того, чтобы отсосать. Не передать словами негодование и нетерпение подобной ситуации. — Блять, да нахуя? — злится рыжий. Он-то думал, что сразу... А тут. Зачем? А главное, на кой хуй? Илья старается не заржать, подтягивая его ближе и удерживая за тазовые косточки. У Кашина кружится голова от стыда и горят лицо, шея и плечи, когда он понимает, что илюхин язык лижет ниже положенного. — Стой. Харэ. Хватит...! — просит, прикрывая свою стесняющуюся мину руками. — Чего? — Илья смотрит наивно, как глупый кот, отстраняясь. — Мне остановиться? Наступившая тишина бесит рыжего; давит на нервы. Он только сгрызает нижнюю губу до мяса, чувствуя, что дикое стеснение растекается по телу кровью и поднимающимся возбужденным жаром. — Дань? — Илья снова спрашивает, догадываясь, какой вопрос нужно задать следом. — Мне продолжить? Даня лишь медленно кивает, но в мыслях крутиться: «убить». Мазеллов снова наклоняется вниз, чувствуя, как данины пятки упираются ему в спину. Он преодолевает сжатие сильных мышц, толкаясь языком глубже; слышит данины несдержанные низкие стоны и мычания, когда он продолжает двигаться, чередуя проникновение с вылизыванием меж ягодиц. Кашин беспокойно ерзает под ним, вплетая пальцы у корней темных илюшиных волос; иногда кусает свои свежесбитые костяшки и фаланги пальцев, чтобы заглушить собственный постыдный скулеж. Жаль, что Коряков не видит, как сильно прижимается данин член к животу, когда он крепко держит его за бедра и двигает ближе к себе, не давая уползти от скользкого упругого языка. Слышно лишь звяканье цепи, неприличные возбуждающие звуки и тихие, скромные маты. Илья плавно мажет языком по гучу, касаясь яиц и ствола размашистым движением. Шуршит упаковка презерватива, который натягивается на пальцы. Щелкает крышка смазки, и сдавливается в руке бело-голубой тюбик, выливая на обтянутые резинкой фаланги хорошую порцию. — Перевернись, — просит Илья. Данька под ним весь красный застенчивый, прикрывается несчастной изляпанной футболкой, но все еще саркастично отвечает: — Че, начальством моим новым заделался? Сам знаю. Илья ржет вполголоса, аккуратно прижимает его согнутую в колене ногу, чтобы удобнее зажать другую между своих. Он аккуратно, но без церемоний, втискивает пальцы в тесное, узкое нутро. — Блять... — шипит Даня, беззвучно застонав себе в тыльную часть ладони, которой прикрыл истерзанные влажные губы. — Нормально? Данила только и может, что слегка кивнуть, промычав «угу». Его рыжие волосы растрепались, еще сильнее обезобразив несчастную укладку. Он лежал боком, согнув одну ногу, и чувствовал вес Ильки на своей свободной прямой, пока тот растрахивал его смазанными пальцами. Внизу необычные, непонятные ощущения; немного болезненно растягивает непривыкшие мышцы и все сжимает и обволакивает инородное вторжение. Илья остановился, замер, чувствуя чужую бешеную пульсацию внутри. Силиконовая хуйня на ощупь напоминала подсолнечное масло или просто масло без запаха: скользкое, немного жирное и ужасно приставучее – илюхины руки теперь почти все в этой ебани. Позже Илья обязательно спросит, откуда и почему такое делает в доме у блюстителя закона, но не в данный отрезок времени. Мышцы непроизвольно сокращались, и уже представлялось, как бы Даня зажимал его член, если бы Коряков коротко сильно вбивался, но такого ближайшие долгие полчаса не будет. Илья целовал висок, щеку – до куда мог дотянуться. Медленно, аккуратно разводил пальцы, иногда нежно покусывал плечо, уводил в длительные чувственные поцелуи и трогал большим пальцем уздечку, проходился грубой подушечкой по головке даниного члена, чтобы тот хотя бы чуть-чуть прекратил вжиматься в кровать и расслабился. Добавился четвертый палец только когда Даня стал настойчивей проявлять инициативу в поцелуе, и двигаться внутри стало гораздо легче. На какой-то очень протяженной минуте обоим начало рвать крышу. Во всем виноваты нетерпеливость и страсть, и рыжий фраер, который развратно стонал с придыханиями в чужой рот, то терзая состриженными полуокругами ногтей бедро Корякова, то прижимая Илью к себе во время буйной жаркой долбежки в десна за ворот футболки, руками за шею сжимал для небольшого головокружительного эффекта, хватал пальцами за челюсти. Слюнявые чмоки лишь сильнее разогревали общее вожделение и мешали остановиться, умерить пыл. Мазеллов заигрался. В моменте кусает за чужую нижнюю губу настолько, что начинает неровной полоской по чужому подбородку стекать кровь. — Я тебе за это отомщу, — говорит зловеще Даня во мраке комнаты, пытаясь остановить мини кровотечение языком. Несмотря на всю жуткость сказанного, у него горят глаза в молчаливой жажде, и сбитое дыхание хрипло вырывается из груди. — Прости, — шепчет Илья ему куда-то в лоб, будто испепеляя желание его туда нежно чмокнуть. Он вытаскивает пальцы и раскатывает новый гандон по всей длине. Это стоило всех блядских искушенных ожиданий. Иля слизывает дорожку крови с чужого подбородка, зацеловывая такие же поврежденные, как и у него, губы; неприятно щипит. Но эти приторные ощущения Илья игнорирует, потому что сейчас важен лишь Даня, который цепляется за него руками, пытается обхватить чужую шею зафиксированными вместе запястьями, когда Коряков размеренно проталкивает в него свой твердый член. Илья целует шею, выдыхая и щекоча своим дыханием кожу, наслаждаясь чувством, когда погрузился полностью в мокрое тесное тепло, обхватывающее и сжимающее со всех сторон. Это выбивает все связные и адекватные мысли из головы, заставляя мозг только запоминать и откладывать надолго дивные, ошеломляющие воображение картинки прогибающегося под ним Дани. Он двигается плавно, короткими толчками, упиваясь тем, как же охуенно узко внутри, как же хорошо. Упивается тихими стонами и иногда шипением Кашина под ним, который тискает его ляху, стараясь тем самым себя успокоить и меньше вертеться. Илья легонько шлепает его по ягодице, жамкает, и Даня закрывается руками, заскулив что-то невнятное. Мазеллова это лишь поддевает продолжать. Он трогает чужое, давно истекающее смазкой возбуждение, заставляя Даню выстанывать маты со всей чувственностью и любовью к Илье. Пальцами двигает крайнюю плоть, стимулируя все еще чувствительную после первого оргазма головку, и всем телом ощущает дрожь рыжего, который прогибается в пояснице и извивается под ним, не имея возможности поменять позу или отползти. Дане хотелось ничего. Только быстрее получить разрядку, потому что удовольствие от дрочки и то, как его распирало сзади из-за этих плавных, но глубоких фрикций – непередаваемое никакими словами и жестами комбо. Одни эмоции. — Пожалуйста... — Кашин замял половину букв мычанием, но был уверен, что его поймут правильно. Толчки стали более резкими, грубыми, хоть Илья и старался себя контролировать. Просто от вида умоляющего Дани крышу сносит мгновенно. Хочется запечатлить этот момент в памяти, выжечь на коже. Все, что угодно, лишь бы... Рыжего снова выгибает в спине и трясет мелко, когда он сухо кончает, вцепляясь собственными руками в подушку и тычась туда мордой, а Илья все еще продолжает в нем двигаться до своего финала, дотрахивая так, что искры из голубых глаз сыплются вместе со слезами. Кашин так сжал его внутри себя, что Иля в страхе подумал, что лишится хуя. Коряков отстраняется, осторожно выйдя и кинув презик на пол, присаживаясь на неразложенную кровать. Смотрит, как Данил поднимает ключ с пола и нервными, судорожными движениями снимает наручники, которые в ближайшее время будут ассоциироваться далеко не с работой. Оба тяжело дышат, замечая на часах потрясающую цифру четыре утра и непроглядную зимнюю тьму за окном. По телевизору все еще крутится новогодняя дурка. Стоит переключить хотя бы на какой-нибудь СТС, чтобы посмотреть Гарри Поттера или еще что-нибудь подобного. Сыпется снег за окном, ложась свежим слоем на итак припорошенные улицы и крыши домов. Снежинки украшают льющийся свет фонарей блестящим водопадом, еще сильнее скрашивая поднявшееся настроение. Следы от прелюдий и секса продолжают отзываться жаром на остывающей коже. Они комфортно молчат, думая каждый о своем. Даня приподнимается на локтях, начиная понимать, как он отлежал бок и как у него уже все болит. Он хмурится и ложиться поудобнее, закидывая голени на илюхины бедра. Сейчас бы снова бутербродов с красной икрой и мандаринами, переключить бы канал, но их рубит от усталости. Они немного покурили предложенную Даней электронную сигарету и уложились спать. Не в обнимку, но вместе. Использованные презервативы, куча нерассортированной одежды и весь остальной бардак подождет до утра. ...Утром еле открываются глаза. Двенадцать часов сна дают о себе знать отеками по всему лицу и тупой головной болью. На удивление настроение не было отвратительным, потому что вчера был первый раз, когда рыжулькин круто отметил Новый год. Воспоминания от той ночи оставили приятный осадок и абсолютную пустоту там, где должны быть мысли. На улице все еще холод, пасмурно и налет из снега и разноцветных бумажек от хлопушек. У большинства похмелье, поэтому многие встают к обеду для того, чтобы прибрать квартиру, умыться и прийти в чувства. Даня же думает о том, что он отложит это еще на пару дней, потому что все тело прошивало неприятной болью, и вообще, для уборки требуется определенное настроение, которое отсутствует. И он даже немного расстраивается, когда не видит Илью рядом. Вернее, совсем. Никакого романтичного завтрака в постель. Даня вообще такого прикола не оценил. Кто из них настрадался прошлой ночью? Подарил себя, называется, свое внимание, прекрасное времяпрепровождение. Потрепал слегка, конечно, перед этим, но все равно несправедливо. Через какое-то время все равно приходится встать, чтобы, по крайней мере принять душ, потому что он грязный, потный и между ног все еще влажно. Только выходя из многочасовой ванны и вешая полотенце на шею, он обнаруживает записку с чужим номером телефона. Даня даже не думает, когда импульсивно набирает цифры, сверяя их с надписью на бумажке. На том проводе слышатся короткие, раздражающие слух гудки и знакомый голос: — Алле, — чувствуются игривые интонации. Даня не скучал, но был бы не против снова увидеть его в своей одинокой проперженной хате. Не обязательно с банкой икры. — Алло, — хрипло отзывается рыжий. — Это Данил Светланович, если че. — Я знаю. Кстати, я кое-что у тебя украл, — говорит Коряков, забывая то, что Даня не видит его широкой насмешливой улыбки. Рыжий напрягается. Заметно даже по вмиг посерьезневшему голосу. — Ты че совсем...? — он уже хочет собраться, вычислить адрес и убить, ну или уже морально подготавливался к суду. На свой вопрос получает самый глупый ответ в мире: — Твое сердце. — Блять, какое?!...— в моменте небольшой ступор, после чего Даня разражается сдавленным смехом. — Ебло ты баранье. Боже, нахуй. — он не верит, что так наивно купился на дешманский подкат. Мазеллов ржет по ту сторону телефона, и его смущенные смешки отражаются небольшими помехами. — Продиктовать тг? — Да, да, да, давай. — Кашин устало трет глаз, прижимая телефон к уху и доставая ручку. — А че сразу так не сделал?... Стоп. Вообще, нахуя, если я могу тебя просто в контакты добавить? — Не подумал... — прилетает ответ через недолгую паузу. — Дебил, — констатирует Данила, слыша снова чужое оскорбленное «э». — И я все еще обижен из-за того, что не получил завтрак в постель. — Прости, родной, мне нужно было уехать по личным делам, — говорит Илья ласково. — Потом еще свидимся. — Как ты меня назвал?... — переспрашивает сипло Даня, так и не получая ответа. — Сучка, — поджимает он злобно губы, слыша короткие гудки, оповещающие прерванный телефонный звонок. Он все припомнит на следующий год. А может и не на следующий.