Дважды

Архангельск терял дважды. Первый – душераздирающе, мучительно, с едким чувством вопиющей несправедливости. С крушением надежд и чистым разочарованием, усугубляющимся разъедающим изнутри бессилием. С кипящей злостью на город, что отнял у него абсолютно всё одним своим появлением. С возникновением Санкт-Петербурга Рафаил буквально физически ощутил, как на нем поставили размашистый крест – ненависть была велика ровно настолько же, насколько таковым было чувство ненужности. Чувство это до того противно сжимало сердце своими ледяными когтями, что и дышать, кажется, становилось невыносимо. Словно его жизненное предназначение, еще вчера так тщательно оберегаемое всей страной, неосторожно – или, скорее, намеренно – разбили на миллион осколков. По крайней мере, сердце Рафаила падало, раскалывалось, и, похоже, уже не имело даже надежды на то, чтобы быть вылеченным, когда на холодных волнах Белого моря до самого горизонта не виднелось абсолютно ни-ко-го. Ведь порт без кораблей – то же, что город без жителей. Некая условность, существующая лишь по старой памяти. Как теория без практики – нечто необходимое лишь на словах. Рафаил был свято уверен, что более душераздирающих эмоций уже никогда не испытает – ведь горечь утраты оставалась в нем яркой неприязнью к Романову и противным, словно заноза, чувством досады за свою судьбу. Был уверен, пока не потерял еще раз. Второй – с Ромой на руках. Во второй раз не было ни возмущенных речей, ни яркой неприязни; было только глубинное, пугающее, всепоглощающее ни-че-го. Потому что с появлением Мурманска Верфскому даже стало казаться, будто те миллионы осколков сердца, так легко разбитые возникновением Петербурга, можно склеить. Стало казаться, что улыбка Ромы – бальзам на душу, пластырь на кровоточащую рану, пинцет для той самой нарывающей занозы. Стало казаться, будто он снова может испытывать что-то помимо презрения, сожаления и отчаяния. Стало казаться, словно давно забытое – или вовсе доселе не испытанное – теплое чувство, когда Рома тихо дремлет у него на коленках, разливается чем-то приятным, тягучим, заставляя забыть о всех горестях утрат и серости этого неприятного мира. Казалось ровно до того момента, пока на Мурманск не обрушились тысячи тонн взрывчатки. Стеклянные голубые глаза – мертвые ледышки. Отсутствие сердцебиения заставляет, кажется, и свое сердце если не остановиться, то замедлить ход уж точно. Живой на этом парализованном теле пока можно назвать только кровь, что льется горячей алой струйкой от виска к подбородку. Пока – потому что к моменту, когда Рафаил опомнится, и она останется на безжизненном юношеском лице сухой, как убитый ручей, мертвой дорожкой. Мурманск сожжен. Сожжен практически полностью – от бомбардировок и бесконечных взрывов на месте портового городка не осталось практически ни-че-го. И Рома на руках – такой безжизненный и невыносимо тихий – словно кукла. Будто воспаленное сознание Архангельска себе только придумало, что Мурманск когда-то был живой – как бы в попытке затянуть старые раны. А раны эти по швам трещат, с такой силой кровоточат, что не больно даже. Пусть хоть вся кровь теперь вытекает – Архангельску уже терять нечего. Рафаил не кричит, не плачет, да и не дышит совсем, кажется. Только шепчет какой-то бессвязный бред, прижимая Мурманск к себе: что-то про то, что сделает Роме чай с морошкой, когда они вернутся домой, а еще приготовит ему его любимую выпечку. Рома не отвечает почему-то. Странно, он ведь любит чай с морошкой. Может, чуть отдохнет и все-таки решит его выпить? Рафаил обязательно приготовит свежий, чтобы Роме было тепло. А пока только прижмет его к себе поближе, в бессознательных попытках утомленного сознания стараясь услышать хотя бы самый робкий стук сердца или негромкий вздох. Это ему потом больно станет. Так до одури плохо, что дышать трудно будет. Настолько невыносимо тяжело, словно он все его раны на себе почувствует. Так больно будет, словно разрывать изнутри начнет от невозможности сделать хоть что-то. Это все будет потом. Сейчас он не чувствует ни-че-го.