Забудь

Уже полтора часа под душем. Контрастно то ледяной, то обжигающий. Дыхание давно сбилось, пальцы, упирающиеся в плитку, давно напряжены. Мышцы сводит судорогами, тянет позвоночник — ни удовольствия уже, ни разрядки. Голова кружится. Лбом прижаться к плитке, покрытой испариной, в паре сантиметров от собственных пальцев. Все равно плохо. Прикрыть глаза, ощущая, как струи воды под напором бьют по затылку, по плечам… Ладонью на ощупь до крана, выкручивая холодную на максимум. Кожа тут же становится «гусиной», зато бедовой голове хорошо. Жаль, недолго. Снова добавить горячую, когда — буквально через полторы минуты — начнет вымораживать. Наутро от этой забавы будет трещать башка. Плевать. Слишком тепло — холодную. Начинает ломить затылок — горячую. Повторять до тех пор, пока мозгов не прибавится. Стук в дверь. Осторожный, деликатный. Даром, что дверь распухла от пара еще несколько месяцев назад и не закрывается, просто не влезает в дверную коробку. Заменить, как всегда, нет времени. Да и на кой черт нужно, если больше в квартире никто не живет. До недавнего времени. — Можно? — в голосе мурлыкающие нотки, тело соблазнительно выгнуто, прислоняясь к косяку, взгляд из-под ресниц. Прелестно. Только этого не хватало. — Выметайся на хуй. Обиженный взгляд, поза уже не такая вольготная. Хватит жечь своей яростью, все равно не чувствую. Снова холодная. Удаляющиеся резкие шаги. Жаль, хлопнуть дверью не получилось, хе-хе. Прикрыть глаза. Снова силуэт на пороге — да я сегодня нарасхват! — под чужим взглядом плавится кожа. Ни глупых вопросов, ни специальных приглашений — заходи и бери. Шум воды резко обрывается. Выдох… С Вовой мы пьем на кухне. Не празднуя, не надираясь, не чокаясь, изредка салютуя друг другу полупустыми бутылками, со звоном выставляя из них батарею на полу, в ряд с уже давно пустыми. Под потолком клубятся дымные облака от моего красного Мальборо и его Явы, на шторе зияет прожженное пятно, через которое виден мигающий фонарь на другой стороне улицы. На чужом вытянутом колене спортивок расползается пятно от опрокинутой копченой селедки, которая отправилась в свое последнее плавание по извилистым узорам линолеума. Капающая вода из крана драм-машиной отбивает необходимый ритм на заднем плане, за спиной, и, обернувшись, можно рассмотреть капли брызг, стекающие по раковине, переплетающиеся их дорожки по пути вниз. Перегоревшая лампочка никак не включается, и темноту подсвечивает только чирканье зажигалок. Вова похож на того, кто вгрызется зубами в горло, если не найдет нож под рукой, или на бешеного цепного алабая, которого бросили нерадивые хозяева, а сами уехали колесить по стране. Но когда я встречаюсь ним взглядом, то слышу призрачное эхо скрежета цепей. Кажется, они насквозь проржавели, и мысленно я задаюсь вопросом: а когда сорвётся? Вова похож на того, кто кидается по команде на чужих и лижет руки своим. От его худосочного еблета со впалыми глазищами и светлыми усами, как веник, тянет блевать, но я лишь кривлю в отвращении тонкие губы и насмешливо улыбаюсь, мол, тише, шавка. А еще Вова похож на смертельное оружие, которое держат в сарае вместе с коровами и свиньями, боясь, что оно рванет без предупреждения. Майка из грубоватой ткани неприятно липнет к спине, а в прокуренной кухне невообразимо душно до того, что саднит горло, но я уже привык и поэтому только втягиваю носом сопли — виноват душ, — харкаю в пепельницу и сглатываю пленку, обволакивающую язык. Держу сигарету между большим и указательным пальцами. — Ты мне скажи, — пауза, я выдыхаю дым через нос, — зачем нужен был весь этот ебучий цирк с конями, а? — сжимаю губы, смотрю на Вову, сидящего ко мне боком. Указательным пальцем стряхиваю с сигареты пепел прямо на пол. — Меня ты выгнал и говном помазал, а сам на трон уселся. Видак спиздили у хадишеских, а они у вас девчонку… — у Адидаса раздражённо играют на скулах желваки, я улыбаюсь: надо поднадавить еще, — женской чести лишили. А ты себя героем возомнил, с пушкой наперевес на Жёлтого пошел. — Откуда ты… — Сорока нашептала, тебе какое дело? Знаю и знаю, — я сжимаю губы, а затем, помолчав, продолжаю: — правду говорят, что власть опьяняет. Намутил воду и теперь решил съебаться в закат? Не-ет, милый мой, так не получится. Помяни мое слово, Вован: когда об этом узнает больше, чем те три человека, ты завоешь волком и вынесут тебя из твоей же квартиры вперед ногами. Улица такого не прощает, и ты это знаешь. Вова молчит, и мои брови удивлённо подскакивают вверх. Он хватает бутылку и делает несколько больших глотков, крепко жмуря глаза. — Нажираешься тут, как свинья, самому, блять, не стыдно с себя? — наполовину пустая бутылка с грохотом оказывается на столешнице с порезанной на ней клеёнкой. — Как целка сопли распустил, нет бы яйца в кулак сжать и всем пиздюлей дать, так нет же… ты все сюсюкаешься, в мамку играешь, курица-наседка сраная. Ты приехал, думал, во дворе все такая же шпана бегает? Думал, группировка — это кулаками ради смеха помахать, да деньги трясти с водил? Мы тоже говна повидали, Вов. Времена меняются. Благотворительность тебе твоя боком вышла, вот и расхлёбывай теперь… Адидас все также молчит, как партизан. Гордость не позволит признать, что проебался. Я скольжу взглядом по вспухшим красным костяшкам его пальцев, по смятой несвежей полосатой фуфайке, разбитой губе и носу. — Знаешь мультик про Леопольда? — говорю я, продолжая свой монолог. Вован даже пальцем не шевелит и все продолжает пялить в одну точку перед собой, и от этого мне невольно хочется посмотреть в ту же сторону, куда и он: на что он так загляделся? — Ну так вот. Он тоже всем помогал, а ему гадили в душу. Находишь параллель? — как об стенку горох. — Люди на шею садится любят. Сколотый угол табурета втыкается в бедро, место нажима слабо чешется. Я встаю, и табуретка коротко скрипит подо мной. Подхожу к окну, открываю форточку. Сквозняк чуть шевелит занавеску на окне, остужает босые ступни. Кожа покрывается мурашками, дыбом встает отрастающая который день щетина. — Молчишь все, — фыркаю я через плечо, с улыбкой выдыхая дым. — И правильно. Сказать-то нечего. Мой совет тебе, Вова: уноси ноги, пока они у тебя не сломаны. А то как знать, может, тебе кто на хвост сел, выйдешь сейчас, а тебя в переулке прирежут и в студеную речку бросят. А там гляди по весне и всплывешь. Цепи ломаются-трескаются-звенят, а ошейник с шипами, как удавка, натягивается все сильнее. С глухим стуком падает табуретка. Алабай встает позади меня. — Угрожаешь мне? — с рыком в самое ухо. — Нет, — поворачиваюсь на пятках, затягиваюсь никотином. Сложив губы трубочкой, выдыхаю в лицо напротив. Смеюсь. Не зло, скорее так, как смеются над ребенком, возомнившим себя взрослым. — Просто констатирую факт. Я тушу бычок о подоконник с облупившейся краской и чувствую, как глаза Адидаса прожигают во мне дыру. Насквозь, не щадя, до самой грудины. — Тебе пора, — я хлопаю его ладонью по плечу и на мгновение кажется, что он откусит ее. — Куда ты там хотел… В Абхазию? — Как… — …Хорошее, наверное, место. Не знаю. Я в Казахстане срок мотал. Не сахар, конечно, но сойдёт. Адидас смотрит на меня выпученными глазами — красными и уставшими. Сжимает губы, дышит как-то странно, будто сейчас заплачет. — Дверь сам закроешь за собой, — снова говорю я, и Вова снова молчит. — И сделай мне одолжение: забудь дорогу сюда.