???, ?? декабря 1964 г.
02:53
От мамочки ему достались худющие скулы, иконописная горбинка на носу и фамилия с понтовой приставкой «фон». От отца — нихрена. Адиэлю порой казалось, что его и вовсе не существовало. Матушка, выброшенная, как ободранная кошка, из дома своего знатного рода за непослушание, будто родила его от Святого Духа. Впрочем, Адиэль этого не исключал. От непорочного зачатия ведь детки всегда особенные рождаются. Об этом известно даже тому, кто ни разу палитурку священного писания даже костяшками не задевал. А его мама знала его наизусть до последней буковки. Зато от того, кто уже почти год как ему заменил отца, Адиэль одержал всё: имя, личность, состояние, работёнку. У мамочки Адиэля было несчитанное число сестричек, и из всей их гущи та оказалась самым гадким, бесталанным, да ещё и слишком уж свободолюбивым утёнком — даже священное писание ей туже всех давалось. Вычёркивать её за это из благородного семейного древа фон Артов не пришлось — она сделала это сама. Сбежала и вырезала, будто аппендикс, из своей судьбы и дом, и род, и город. Потому и сын её родился уже не членом династии, а их далёким-далёким однофамильцем, не связанным с ними ни бумагами, ни душой и разумом. Мама испустила дух так скоро после того, как он появился на свет, что даже имя дать не успела. А Хозяин дал. Назвал вульгарно, напыщенно, с привкусом самых дешманских конфет с ликёром и горького химозного парфюма — Адиэль. Нацепил на него это имя как цельнометаллический ошейник. «Украшение Бога» — так его значение толкуют книжки. Из уст Хозяина оно всегда звучало именно так, какой интонацией бы ни было окрашено, и тем самым всякий раз напоминало Адиэлю о его роли: ручной ангел самопровозглашённого бога. Любимая драгоценность из коллекции самых отборных немытых шалав. Потому нечего бояться любимому ягнёнку священника. Его будут приносить в жертву нежно, долго и бережно, марая завитушки белой шёрстки до последней капли крови. Его тушу никогда не выбросят, пока из нее не истекут все соки. В этот миг алая вода жизни капала на бурый снег, заливала губы, и Адиэль всё размазывал её под носом, стирая запястьем. Совсем скоро Хозяин должен был вернуться и кулаком по челюсти заставить пролить её снова, потому что из-за мальчишки опять влип в неприятности. Но тому было плевать. Адиэль всегда знал, что после жертвоприношения ягнёнок всё равно получит от батюшки поцелуй в лоб. А удары — лишь часть ритуала. Метель присыпала вновь девственной белизной тот снег, что уже смешался с кровью и грязью. В переулке драка двух черным-чёрных силуэтов напоминала не то странички комикса, не то театр теней. Адиэль закурил украденную у Хозяина сигарету и выдохнул смесь дыма и пара, добавляя сцене спецэффектов. Он с трудом слышал обрывки фраз, произносимые крепко сбитой фигурой мужичка в шляпе: «Срок истекает», «Мистер, Вы знаете, Хардманы недостач не прощают», «То, что мисс Эвелин уже в гробу, не значит, что Ваш долг она унесла с собой». От силуэта Хозяина же в ответ было только неразборчивое нытьё и жалкие оправдания. Незнакомец вырвал гроши из его рук, взамен великодушно швырнув ему набитый чем-то кейс, и удалился. Сцена завершилась. Адиэль прижался спиной к стене пятиэтажки. Настала пора и ему засветиться в кадре. Мужик с вечно скрытой в тени рожей наведывался к Хозяину стабильно по одним и тем же числам в календаре. Адиэль не был уверен, один и тот же ли это был человек или все они, шавки олигархов, просто на одно лицо. Визиты обычно проходили коротко и гладко, но не в этот раз. Оттого героиновую морду Хозяина ещё сильнее изуродовал нелепый гнев. Выкарабкавшись из тени переулка, первое, что он сделал — выплеснул злобу в пинке. Ботинком по плечу своей любимой шлюхи. — Доигрался, блядь! Терь видал, шмакодявка, что от твоей вредности бывает?! — Сплюнув выбитый зуб, босс указал пальцем на сливовую черноту своего свежего фингала. — Каждая ссаная царапинка здесь на твоей совести… Адиэль бессильно шмякнулся лицом в склизкую кашицу из слякоти, дерьма и размякших сигарет. Стерев её с щеки, поднял взгляд: — Да что я сделать-то мог, а? Желудок контролю особо не поддаётся, знаете… — Когда тебя снимает сам грёбаный Фелд… — Хозяин вцепился в его волосы, поднимая, как дохлую кошачью тушку за шкирку. — Ему принадлежат твои почки, печень, дерьмо, поджелудочная и каждая дырка. За то бабло, что он нам собирался отвалить, ты должен уметь кишки в сраный бантик завязывать, если он того захочет. — И так же небрежно швырнул под ноги. — А ты, засранец, даже рыготину свою проглотить не осилил. Из-за того, что в эту ночь Адиэль не просто проблевался во время минета, а сделал это прямиком на новёхонькие ботинки мистера Фелда, его мало того что оставили без получки, а еще и выперли с позором и для него, и для сутенёра. Он не знал даже, от чего стошнило-то: от размера, вкуса, собственной неосторожности, вида волосатой бородавки на шее деда или гадости самой обстановки. Но косяк в любом случае непростительный. Босс рассчитывал, что этими деньжатами сегодня погасит если не долги, то хоть проценты, а теперь впал в жесточайший минус. И всё из-за Адиэля. — Я научусь когда-нибудь. Честно… Зуб даю, Хозяин. В его болотных глазах — блажь невинного животного. Ягнёнок принимал каждый удар стойко и смиренно. За объятия священника платить всегда приходится дорого. Долговязый, высоченный для своего нежного возраста, хоть и ещё совсем костлявый, на коленях перед боссом Адиэль чувствовал себя ничтожно крохотным. Вечно сгорбленная, иссохшая от героина спина мужика на пятом десятке казалась почти по-великански широкой, когда одувалась снегом и освещалась настенной лампой в гнезде цветастых проводов. — Научится, блядь, он… Год уже под моим крылом торчишь, а до сих пор сморщенный стручок осилить не можешь? Ты как сосать-то дальше собираешься, а? Думаешь, на одной своей тощей заднице вывозить будешь? Для потаскух сутенёр — отец, царь, бог и шеф в одном флаконе. Однако Адиэль прекрасно знал, что это только перед ним, четырнадцатилетним пиздюком, Хозяин не боялся выёбываться. Перед теми, кто хоть капельку выше, он мигом обрастал шкурой жалкого пресмыкающегося. Поэтому и слабость мальчишки рядом с ним всегда кончалась спустя минуту-две. Адиэль смахнул с глаз чёлку. Стёр разводы идиотской подводки, что прибавляла ему лет так пять и из-за которой местные обдолбанные панки принимали его за своего, но зато взгляд от неё становился таким неизменно ядовитым, что у клиентов моментально просыпался азарт усмирить этот пыл. Он легко раскусил, как использовать его против любого. В том числе и босса. — Сам разберусь, знаете. Я к Вам на работу шибко не напрашивался, — фыркнул. Хозяин от такой наглости, разумеется, поначалу оскалился лишь сильнее: — Совсем уже охренел?! — Пинок по рёбрам. — Если забыл, то я тебе, дрянь мелкая, напомню: ты принадлежишь мне. Мне, сука, мне! — Дрожащим от злобы пальцем он указал на себя. — И пока ты мой, только я решаю, как твоими дырками распоряжаться. Но Адиэль держался твёрдо и невозмутимо: — Тогда если что-то не устраивает — вышвырнете меня туда, откуда подобрали, вот и всё. Делов-то. И всё. Бой выигран. Как только он включал в себе дерзкого малыша, босс вспоминал, за что так его полюбил — и тут же таял, как снег в лужах. Адиэль быстро научился загонять кого бы то ни было под свой каблук, хоть и у самого на высоких шпильках ноги до сих пор порой подкашивались. Сипло вздохнув, Хозяин присел на кейс и усадил мальчишку к себе на колени. Тот неприкрыто кривился от вони перегара, от липких, как свежевыхарканная слизь, поцелуев, от того, как тёрлась о свежие ссадины полуседая засаленная борода. Но не вырывался. Пусть хрыч наиграется. — Ангелок-ангелок… Ты не злись на старого, а. Я ж как лучше тебе хочу. Чтоб ты лучшей шалавой во всём сраном Кантетбридже стал. Настоящей, хе, звездой… Чтоб красоту твою по достоинству оценили. — Босс почесал корявыми пальцами его подбородок, будто у ручного щенка, погладил тощие бёдра. Его голос стал до мерзкого вкрадчивым, почти нежным. Адиэль бы проблевался снова, если б желудок не был пустее карманов. — Я ж тебя подобрал, вычесал, принарядил, имя дал, бабла в тебя вон сколько вложил, чтоб эта обоссанная чёрная розочка расцвела красными лепестками… Это ж я тебя слепил. От и до… Каждый кусочек. Живот Адиэля проурчал от сосущего голода, будто выражая недовольство вместо него. Свет пыльной уличной лампы превращал хлопья снега в сияющую перхоть и падал на ладони. За последний год клякс сигаретных ожогов на них прибавилось немало. Когда под рукой оказывался маркер, Адиэль порой от скуки соединял их линиями, подобно детским рисункам по номерам. Иногда получалась нелепая абстракция, иногда — ворона с герба Кантетбридже, иногда — что-то наподобие икон из бывшего матушкиного дома, в котором тот ни разу не был и уже точно не будет. Каждое пятнышко своё, родное. Адиэль смотрел на них и молчал, но в мыслях ядовито огрызался: — Это я себя сделал. Сам. Точно не ты, старый ублюдок.***
Вторник, 6-е июля 1976 г.
20:24
По вечерам местный квартал красных фонарей расцветает ярче Проклятой розы в океане крови. Под алым светом уже не бросается в глаза захламленность улочек, целлофановые огрызки и собачье дерьмо повсюду. Фокус сам по себе переплывает на силуэты упругих телес за стеклом. С началом смены у путан пятиэтажные бетонные коробки как по щелчку пальцев преображаются в витрины, где манекены продают не шмотьё, а собственный пластик и пустое пространство внутри него. Витрина Адиэля обуставлена сообразно ему: неряшливо и с обилием кричащих безделушек вместо поистине полезных вещей. Из мебели лишь скрипучая кровать не первой свежести да тумба с телефоном, забитая настолько плотно, что шуфлядки так до конца и не закрываются. Только в одном из ящичков хранятся рабочие принадлежности, в остальных же — ерундовые поделки от Каэля, журналы о порно и социализме, ворованное золото, ворованное курево разных сортов, медиаторы одного приятеля, которые тот вечно теряет, а Адиэль находит, но возвращать забывает. Красный неон маскирует эклектичность наборчика, из кучи хлама превращая в самобытную икебану. На стене над изголовьем кровати ещё одно произведение искусства — такое же несуразное и вульгарное, ведь автор тот же. Импровизированный коллаж из всего на свете: вырезки журналов, использованные билеты и пропуски, календарь с голенькими задницами, плакаты — в том числе и с автографами, ведь где-то с половиной напечатанных на них рож Адиэль и корешится, и потрахивается. Обычно даже не за бабки. К одному из постеров, где очередной его товарищ прикрывает гитарой свои причиндалы, кнопкой прикреплено напоминание: «19:30 Позвонить Каэлю». Адиэль срывает эту бумажку и комкает, ведь задача выполнена. Сразу под ней следует новое: «21:30 Позвонить инспекторше» — и записанный номер. О нём можно на некоторый срок позабыть. Подойдя вновь к стеклу, отделяющему игрушку на витрине от возможных покупателей, Адиэль наступает каблуком на пуф и демонстративно подтягивает рваный чулок. Лямка потрёпанного и едва держащегося на его мышцастом теле лифчика, усыпанного ещё и топорщащимися нитками, слетает с плеча. Облизывая чёрные губы, пальцем он проникает под ошейник и кокетливо вертит его. Натягивает и заставляет впиваться в шейные артерии. Продавать себя — для Адиэля искусство неотличимое от концертов и спектаклей. Рельеф каждого мускула под кожей сотворён им, тем когда-то дрыщеватым подростком. Феноменальная грация на каблуках, которой обучилась его грубая мужицкая плоть — тоже его заслуга и только его. Все свои достоинства и уродства Адиэль взрастил сам. Теперь он по праву принадлежит только себе. — Хватит уже выпендриваться. Глухое эхо за спиной его окликает. Можно принять его за шёпот призрака, но Адиэль хорошо знает, кому принадлежит этот голос. — Здарова, Нат, — оборачивается и задёргивает шторы, давая потенциальным клиентам знак, что занят. — Предупреждай хоть в следующий раз, когда снова зачешется заглянуть. Тебе-то я всегда рад, но не всегда у меня находится окошко, знаешь. За свой график ведь теперь отвечаю сам. Дверь тесной комнатушки за собой закрывает юноша, всё вертящий в руке чёрную розу. Она для него как плюшевый мишка для для младенца. Ната, впрочем, с ребёнком путают нередко: слишком уж низенький, щекастый и худосочный для своих годов. Адиэлю это известно хорошо. Сам не раз после сеансов спасал его от шэдоувейлского хулиганья, норовящего отжать у того мамочкины — а теперь папочкины — карманные деньги. Его имя, Натаниэль, Адиэлю всегда казалось чрезмерно вычурным и бесполезно длинным, потому на его языке сократилось до незамысловатых трёх букв. А фамилия — Хардман — попросту противной. Она, но не сам Нат. Если Марсель своей элегантной простотой черт лица и цветотипом раннего ноября явно пошёл в отца, то его младшенький брат — вылитая копия матери. Настолько явственно угадывается в Нате портрет Элизабет Хардман, что порой жутко становится. В мотыльковой серости кожи, в его сизых глазках с приопущенными в поэтичной печали уголками, в его отросших до подбородка чёрных локонах под беретом и даже чёлке, стриженной идентично маме. Но Адиэль этой схожести не пугается. Для него мамочкины черты у Натаниэля — всё равно что лист бумаги. А взгляд на ней нарисован совсем иной. Тот же, что Адиэль видел в зеркале, когда сам был в возрасте Ната. Усталый, по умолчанию враждебный и бесконечно потерянный. — Ты Марса зачем поколошматил? — бесцветно начинает юноша разговор. — За дело. Ибо нехрен было языком бездумно ляпать. Когда кто-то честь тех, кто мне важен, оскорбляет, я не могу мимо пройти и не надрать ему зад до фарша, ты же знаешь. — Адиэль на миг поджимает губы: — Откуда узнал, что это был я? Марсель распиздел? — Ага. Он об этом на весь особняк истерил. По описанию понятно сразу, что ты. В Кантетбридже только один такой идиот. — Хе, значит, всё-таки я ему малину-то подпортил… — С гордой ухмылочкой он смахивает с лица волосы и потирает кулаки. — Ничего, пусть хорошенько запомнит. Болтливых мальчиков надо дрессировать, чтоб умели вовремя закрывать ротики. — Смотри, чтоб проблем потом не было. — У Ната в голосе ни беспокойства, ни осуждения, ни похвалы. Глубочайшее равнодушие. Им с Марселем всегда друг на друга было насрать с высокой колокольни, но каждому по разным причинам. Юноша молча присаживается на край отсыревшей кровати, кружа в пальцах розу и упираясь в неё пустыми глазами. Эта потрёпанность, желчность в зрачках — тонкий мостик, соединяющий маргинальный шик комнаты и фарфоровую аристократичность личика Натаниэля в единое целое. Не сказать, что знатная семейка Ната недолюбливала, но для сородичей он по знакомому сценарию был гадким утёнком, так и не обросшим лебединым пухом. Виной всему то, что от мамочки он унаследовал не только внешность, но и идентичный диагноз в справке от психиатра. У мисс Хардман он едва проблёскивал, сидел в голове так тихо, что общественность и не догадывалась. В черепушке Ната же он разбушевался не на шутку, высосав все жизненные соки и превратив в бестелесную тень старшего братика. А у того и смазливость, и амбиции, и характер искрящейся петарды — проще простого рядом с ним обратиться в моль. — Дома ебучий кавардак, да? — Вздохнув с осторожным, сдержанным сочувствием, Адиэль падает на кровать под скрипучее пение пружин. Подползает к Нату со спины и приобнимает за тонкую шейку ненавязчиво, но с тенью привычной игривости. Протягивает пачку курева — горького, но самого элитного из украденных. Одну сигаретку он достаёт оттуда зубами, другой делится с юношей и поджигает их одним огоньком пластмассовой зажигалки. — Мг. — Из-за того, что Марс кипишует не затыкаясь? — Это тоже. — А что там ещё? Батя мозги ебёт? Он же обычно такой бесхребетный, что даже муху придавить решаться будет дня три. — Не знаю. Я с Даниэлем говорю мало. Но он в последнее время о чем-то очень сильно беспокоится. Адиэль долго привыкал к этой его манере называть родного отца по имени. Сказать сложно, всему ли виной головная болячка, из-за которой добиться неравнодушия от Ната весьма трудно, или батенька просто настолько хреново справлялся с обязанностями, что даже сухого «папа» не заслужил. — Конкуренты напрягают, что ли? С бизнесом неполадки? — Наверное. Понятия не имею. — Может, из-за этой надвигающейся болячки начались беды на производстве, вот и нервы? — Ты задаешь слишком много вопросов, на которые мне насрать. В затопленной неоном комнате глаза Натаниэля с синевой тонких вен и тёмных кругов поблёскивают и вовсе чем-то мистическим, инфернальным. И густые шрамы на запястьях становятся почти невидимыми. Натаниэль носит их вместо алых нитей, спасающих от нечисти, что живёт в голове. От диагноза порой его мозги начинают фантомно кровоточить с таким упорством, что единственный способ справиться — перебить внутреннюю боль болью внешней. Раньше единственным выходом было лезвие. Быстро, эффективно, но небезопасно. Чуть меньше года назад мальчику восемнадцать исполнилось, и нашлась альтернатива: за пару купюр снимать тех, кто боль доставляет профессионально и безвредно. Никого, кроме Адиэля, он больше и не пробовал. Слишком уж тот, наверное, природнился. Нат и сам для него стал в первую очередь неординарным товарищем, а клиентом — едва ли не в последнюю. У него никогда не было на Натаниэля злости и быть не могло. Тот на Адиэля справедливо смотрел порой как на последнего дурачка, но всегда относился как к личности, полноценной и равной себе. Этим и заслужил его уважение вопреки гадкой фамилии. Да и в сексе с ним Адиэль тоже отыскал для себя какую-то изюминку. В конце концов, с Натаниэлем попросту интересно трындеть, размусоливая всякие глупости. Его мозг — опасный лес с глазастой корой, в котором так занятно бродить чисто забавы ради. Когда-то он спросил у Ната о том, что вызывает эту его боль, и тот ответил: звенящая пустота внутри. Иногда она легко заглушается мелочами вроде карканья ворон, запаха хвои, звуков утреннего богослужения или прогулок по гетто, заброшкам, кладбищам. А иногда настолько сосущая, что тот чувствует себя трупом, заточённым в живой плоти. И чтобы ожить, нужна боль. — Когда наши органы здоровы, мы их не чувствуем — их будто нет. А когда глаза пекут или рана на запястье саднит, мы о них вспоминаем. Получается, единственное, что подтверждает наше существование — это боль. — Так Натаниэль сказал тогда. В Адиэле после этих слов щёлкнула мысль, что он и сам ведь себя только из боли и прочей вредной дряни лепил. Каждая попытка отпечаталась сигаретным ожогом на кисти. Но как щёлкнула, так и забылась. Он переплетает с Натом пальцы, соприкасаясь запястьями. На одном — путанный клубок бордовых нитей, на другом — выжженные румяные созвездия. Адиэль вяло пробует разговорить, вкидывая ещё пару бессмысленных вопросов, но диалог идёт туго. Видимо, Натаниэль совсем не в настроении. Зажимая сигаретку между губ, Нат размахивает ножками, точно ребёнок с глазами престарелого могильщика. Срывает с розы смольные лепестки, будто играет в «любит — не любит». — Постоянно ты с этой травой таскаешься… — Адиэль по-доброму усмехается наблюдению. От безделья покручивает на руке браслет, подаренный Каэлем. — После тебя обычно ещё пару дней лепестки из задницы достаю. — Эти розы растила ещё мама. Наша семья поэтому неразрывна с ними. Как пуповина и эмбрион в утробе. Любой их след — наш след. Я их всё равно люблю… — Пару лепесточков опадают на худую ладошку Ната. Лёгким дуновением он заставляет их закружиться в воздухе и приземлиться на пол, присоединившись к остальным. — Несмотря на то проклятие, что они с собой несут. Простая околесица, казалось бы, однако чем-то Адиэлю не понравилось то, как Натаниэль её произнёс. Голос у мальчика такой же гипнотически монотонный, как всегда, но что-то в нём проскочило не то. Странная, настораживающая, глубоченная тьма. Вскинув бровь, Адиэль полушёпотом переспрашивает: — Какое проклятие?.. Нат выпускает изо рта мутную сигаретную дымку и смотрит на него исподлобья. Впервые стеклянная пустота его глаз пробуждает под кожей Адиэля рой крохотных мурашек. Отчего-то под ресницами начинают рисоваться образы, как из-под пояса своих вышитых вензелями шортиков Натаниэль достаёт пистолет, а в ушах стоит клавишная музыка. Злая, фальшивая, нервная. Последний лепесток Проклятой розы опускается на паркет. Чёрный, как смерть. А вслед за ним и стебелёк падает к ногам. Натаниэль механично, точно куколка на ниточках, приоткрывает пухлые мертвецки-розоватые губки с паутиной сухих трещин: — Неважно. И мелодия обрывается. Тишину разрезает вздох юноши. Прикрыв глаза, тот прислоняется спиной к груди Адиэля и поджимает нежные коленки: — Я не хочу думать. Вообще. Ни об этом, ни о чём. Мне просто надо забыться. Срочно. Похоже, сегодня долгая философская беседа не склеится. — Понято, — произносит Адиэль на выдохе. Небольшое настольное радио он настраивает на нужную волну и делает громкость минимальной. Комнату заполняют едва уловимые ухом прерывистые шумы молитв и неразборчивых хоровых песнопений без намёка на музыкальное сопровождение. От них голоса в голове Ната неизменно становятся тише. Адиэль тушит сигарету об язык и кидает окурок к кучке остального пепла в углу комнаты. Свалившись на кровать поудобнее, легко усаживает Натаниэля на себя, как маленького котёнка. Смыкает пальцы в замок на его талии и шепчет: — Иди ко мне. Жесты Ната пронизаны юношескими неуклюжестью и смущением, но только внешне. На деле он обнимает Адиэля за шею, седлает его и целует вполне решительно, отчасти даже ведя. Из всех клиентов только Натаниэлю он позволяет поцелуи в губы, ведь секс с ним давно уже кажется не работой, а скорее взаимоуслугой. Тот смотрит из-под приопущенных ресниц и сам снимает с Адиэля ошмётки женского белья, несмело гладя ладонью грудь и плечи. Тело под мягкими ручками Ната, источающими могильную прохладу, кажется вылитым из раскалённой стали. От мальчика пахнет медикаментами, отбеливателем и совсем немного какой-то душной сладостью дорогого ополаскивателя. Берет спадает со смольной макушки. Адиэль тянет за тонкую чёрную ленту на шее, заплетённую в бантик — и блуза с пышными рукавами подобно невесомому пёрышку сползает с плеч следом. Радиоэфир проигрывается прозрачным шорохом и сливается с замыленным шумом алой улицы. Неоновый свет омывает ключицы Натаниэля кровавым морем. От губ Адиэля на них расцветают засосы — такие же багровые. Засоренный мир за стеклянным окном в пол захлёбывается в красном, и стены, комната, тела, кислород — всё напитано тем же оттенком дьявольщины и похоти, как в алом зазеркалье. В нём нет места ни боли, ни пёстрости шрамов. Адиэль на ощупь целует каждый скрытый в неоне порез на запястьях. Блуждает пальцами то в лабиринтах складок приспущенной блузы Натаниэля, то вдоль яркого рельефа рёбрышек, пока фаланги не переползают под резинку гольфов с кружевной каймой, натягивают её и отпускают, заставляя впиться в кожу и мимолётно обжечь её резким столкновением. Стиль семейки Хардман с этим налётом кукольной эдвардианщины узнаваем даже в алом свете. Полная расслабленность. Для Натаниэля он не разводит свой театр с пошлым покусыванием губ и не старается выглядеть пособлазнительнее — нет смысла. Тот, пожалуй, единственный, кто всегда был словно равнодушен к сексапильности Адиэля. Своими серыми глазками смотрел сразу в нутро. Он легко меняет позицию: укладывает Ната на постель, а сам нависает над ним тяжёлым одеялом. Зацеловывает впалый животик всё ниже и ниже, пачкая сажными мазками помады, ловко справляется с ремешком его шортов и стягивает их, оставляя лишь тонкое бельё, изящные беленькие гольфы и лакированные туфельки. Натаниэль вздыхает тихонько, прикрывая глаза запястьем. Есть в этом своё очарование и азарт. Адиэлю известно давно, что любое движение мышц лица Ната, любой звук из гортани, является почётной наградой, которую заслуживают лишь избранные мастера. И мало что ублажает его самолюбие так же, как знание, что он — едва ли не единственный, кто способен её выбить. В верхнем выдвижном ящичке хранится картонный коробок, не раз залатанный скотчем и маркером подписанный «Нат». Оттуда Адиэль берёт моток велюровой ленты, и мальчик сам протягивает руки к ржавому изголовью кровати, послушно позволяя себя привязать. Узлы вокруг запястий совсем лёгкие, дабы не натирали изувеченную кожу с выступающими аконитовыми венами. Натаниэль переворачивается на живот, устроившись поудобнее, и умиротворённо ныряет щекой в холод подушки. Скоро вся боль вытечет наружу. — Сегодня придётся другое лезвие протестировать. — С характерным резиновым звуком Адиэль надевает перчатки из тонкого латекса. Натягивает до самых локтей, предварительно сняв подарочный браслет. — Наш любимый ножик, увы, на днях отжали копы. — Почему-то нисколько не удивлён, — сухо бубнит Нат, не оборачиваясь. — Да ладно, будет ничуть не хуже. Сам знаешь, у меня рука на любые причиндалы набита что надо. Сперва Адиэль протирает влажным от перекиси платком простой канцелярский нож, затем — вытатуированные на лопатках юноши чёрные крылышки. Маленький ангелок-бедоносец, робко трепещущий от приятного холодка и вздыхающий под шёпот радио. Со своей утончённостью статуэтки в серванте он явно достоин оружия поизящнее, но выбора нет. Напоследок продезинфицировав и собственную ладонь, Адиэль с чувством оглаживает спину Ната. Тот в ответ растомленно жмурится, поджимает тонкие пальчики, тихонько мурчит под нос, приподнимает бёдра и прогибает спинку, подставляя под поглаживания, совсем как котёнок. На миг Адиэль усмехается мысли, что Натаниэля, в общем-то, всегда до чёрта бесит, когда его сравнивают с каким-либо зверьём даже в исключительно ласкательном контексте. Лезвие начинает свой путь от линии лопатки вороного крыла, витиевато обводит ряд пёрышек. Подаренная на совершеннолетие татуировка оказалась не только приятной глазу, но и полезной: за густотой чернил никогда не разглядеть волокна царапин и тонких шрамов. Кожа сочится первыми смородиновыми ручейками. Доведя первую линию до кончика самого длинного пера, Адиэль собирает выступившую кровь пальцами и с усладой слизывает. А затем закрепляет своё творение щекотливым поцелуем в лопатку. Слышится в ответ тихий, граничащий с писком дрожащий вздох — ещё одна награда на полочке Адиэля. Новый надрез — и вот кровавая роса оседает на оперении другого крыла. Последующие линии Адиэль выводит коротко, вдоль контуров мелких пёрышек. Каждую — любовно и старательно. — Всё в порядке? — шепчет, уточняя. — Да… — выдыхает Натаниэль, сглатывая. — Продолжай… Его тельце млеет и подрагивает, как последний лепесток на стебельке. Рёбра щиплет прохлада сырой постели, позвоночник же — пульсирующий жар царапин. Тяжёлая ладонь между лопаток не даёт подаваться острию навстречу. Оно режет лишь девственный слой на самой поверхности, не причиняя вреда. Шипит и пенится, подобно волнам океана, каждая рана, когда соприкасается с ватой. Крылья теперь густо обвиты кровавыми нитями, будто носящая их птичка выпорхнула из тернового куста. И больше колючие путы не сковывают ни их, ни низ живота, ни грудную клетку — только ленточка нежно, как родная ладонь, обнимает запястья. Необычайная свобода в лёгких и обмякших мышцах. По капле она всё густеет и переливается в тепло в области бёдер. — Я… — глухо шипит Натаниэль. — Я готов… Адиэль повинуется, кивнув. В преддверии нового этапа языком счищает душистую кровь сперва с ножа, а после — с позвонков и поясницы. Каждое влажное прикосновение лишь сильнее раскаляет и волнует, отзывается покалыванием ниже пупка. То приятным, то болезненным. — Как тебе новое лезвие, м? — Тонковатое… Слишком томит. То резало куда грубее и решительнее. — Ну, зато безопасно. — Он присаживается на кровать, переплетая ноги в позе лотоса, и укладывает Ната себе на колени животом вниз. — Ничего, через месяц-другой мне моё точно вернут. Зуб даю. — Заткнись уже… Щечки зацветают яблочным румянцем. Натаниэль упирается грудью в ветхий матрас, выгибается в нетерпении, завивая воображаемый кошачий хвостик. Скользкие пальцы спускают его бельё до коленок, мнут ягодицы и толкаются вглубь, а ладонь впечатывается прохладой латекса в плечо и вжимает в подушку. Такая мясистая и каменно-тяжёлая на фоне тонкого тельца. Вздох и робкие поёрзывания локтями, от которых простынь мнётся и шуршит. — Как всегда, особо не церемониться? — тихо переспрашивает Адиэль, размеренными круговыми движениями фаланг поглаживая самые уязвимые места изнутри. Нат молча кивает, поджав пухлые губки. Впрочем, едва ли это что-либо меняет: Адиэль всё равно будет с ним осторожничать. У Натаниэля нет чувства лимита. Он с тем же стоическим, практически повседневным равнодушием позволит проткнуть себя насквозь, распороть грудную клетку или вывернуть наизнанку. С ним можно всё в самом полном и безумном смысле этого слова. Рядом с ним несложно и самому утратить всякие границы. Адиэля эта вседозволенность всегда пугала и одновременно будоражила до болезненного напряжения в паху. Толчок за толчком. Пальцы разогревают тело, растягивают с профессиональной выверенностью. Натаниэль трётся о бедро Адиэля, несдержанно рвётся им навстречу, но рука, сжимающая его плечо, не позволяет. — Мнх, хватит… — выдаёт вместе с полустоном. Надлом в голоске и плотно поджатые бёдра красноречиво гласят о страхе кончить раньше времени. Вновь это служит напоминанием, почему стоит осторожничать: Нат на самом деле ещё какой чувствительный. И может взять на себя гораздо больше, чем способно осилить его тело. — Готов? Точно? — Да точно, точно… Не томи уже, прошу… — Плохой нетерпеливый мальчик… — Адиэль игриво цокает языком. В шутливое наказание с размаху вручает шлепок по заднице, заставляя смято вскрикнуть. — Я бы всё равно не позволил тебе кончить прежде чем начнётся веселье. — Хватит этих приторностей, а… Полушёпот перетекает в стон плавно, словно в оперной арии, когда Натаниэль приземляется на кровать и начинает чувствовать внутри распирающий член. Напористый, вошедший по самые яйца и как будто упирающийся концом в глотку изнутри. На этом этапе с катушек срывается всегда и сам Адиэль. Он уже не боится навредить — знает, что тело давно натренировано даже в бессознании трахать только искусно, горячо и безупречно. Сильные пальцы на худых бёдрах, толчки глубокие и несдержанные. Нат прогибается, ища угол как можно приятнее, чувствует лёгкое онемение в коленях, издаёт совсем тихие стоны, как будто котёнок во сне сопит. Никогда Адиэль не видит его настолько живым, как в подобные моменты — не уверен даже, что он вообще ещё когда-нибудь бывает таковым. Неизменно из-за этого единым угольком в груди и паху раскаляется желание выжать из него всё, как азарт после череды побед в казино. Иногда Нат так по-дурацки сводит Адиэля с ума и сам об этом не догадывается. — П-полегче… — выдыхает он и вжимает голову в плечи. — Слишком грубо? — тот замедляется, в утешение поглаживая по шее. — Нет, просто… Просто слишком… — Нат прикусывает большой палец Адиэля, как только он оказывается близко к губам. Не до боли, лишь бы справиться с напряжением. Сейчас он выглядит падшим ангелочком на чернильном рисунке: с опущенными ресницами и прядью волос во рту, измученный и томный, почти блаженный. Весь будто вырезанный из гранита, и потёки крови под крылышками — всё равно что ржавые следы окисления на его камне. Только веночка из роз и блинообразного нимба не хватает. Его пернатые сородичи тихонько поют по радио на фоне. Не сдержав хриплого стона, Адиэль ловит себя на идиотской мысли и сразу же её озвучивает: — Для меня ты куда красивее, чем твой слащавый браток… — Дурак… — закономерно отвечает Нат. Но наслаждение берёт верх, потому и забывается эта глупость так же быстро. Адиэль мокро целует его в изгиб шеи, царапает ягодицы, а Натаниэль отзывается так, словно ногти проходятся не по коже, а по струнам души. Жмурится, упирается в подушку локтями и заставляет ленту у изголовья кровати натянуться до предела, врезаясь в шрамы. Сперва ёжится, когда жёсткие волосы Адиэля щекочут плечо, а потом забывает и об этом. Забывает о голосах, о жжении, о пустоте, о боли. Когда Натаниэль дрожит, как на морозе, и сжимается изнутри в оргазме, Адиэль почти сразу же кончает следом с утомлённым стоном на губах. Возбуждение в головке уже давно пульсировало до тягучей боли, но работа заставила выработать одну привычку: никогда не кончать раньше того, кто снизу. Он всегда должен выходить победителем. Распустив дрожащей рукой узел на запястьях, Адиэль лениво плюхается на кровать. — Фух… Это было охренеть как хорошо… — играется пальцем с кудряшкой Ната. — Правда? — Ты хочешь услышать это от меня? — Ну да. А что не так? Зажлобишь пару словечек, что ли? — Этим ты только показываешь, насколько слабое у тебя эго. — Ну и пусть. Тут мне стесняться некого… Из-под резинки рваных чулок Адиэль достаёт сигареты. Поджигает свою и готов было поделиться с Натом, но видит, что тот уже застёгивает жемчужные пуговки на блузке. Обычно после сеансов он любит ещё хотя бы минут двадцать понежиться в дрёме. — Так быстро? — подпирает щеку рукой. — Даже на сигаретку не останешься? — Мне нужно спешить. Дома ещё есть дела. — Какие такие у тебя в доме могут быть дела-то, малой? Но Натаниэль лишь молча отсчитывает несколько крупных купюр из кошелька, бросает их Адиэлю: — Неважно. — И, надев наискосок берет, исчезает, будто и не приходил. А ангелы так и продолжают сладко петь сквозь радиошум. Прежде чем Адиэль нажимает на кнопочку и заставляет их заткнуться, гнусавый голос диктора успевает озвучить время: двадцать семь минут десятого. Пора. Даже бумажка оказывается не нужна — вспоминает и так. По-быстрому докурив, Адиэль водит пальцем по циферблату телефона, набирает номерок и прикладывает трубку к уху. Гудки тянутся противным скрипом. К счастью, совсем недолго. — Алло, мисс Батчелор?***
Вторник, 6-е июля 1976 г.
22:49
— Долго уже возишься, плюшка? Фонари во дворе не горят: Кассандре достаточно освещения одного только мозаичного светильника из комнаты за широко распахнутым окном. Свежевыстиранное бельё она снимает с прищепок и чопорно складывает в корзину, что-то себе напевая под нос. Пахнет сиренью и химией порошка — Адиэль от такой стерильной вони несдержанно кривится, как от перегара. — Стирка — занятие не очень времязатратное, знаешь. — Сандра дует губки притворно, едва сдерживая смех. — Я, между прочим, обижена! Ты почему трубки не брал, когда я тебе утром трезвонила? — Дак в участке торчал опять, показания нашей детективше раздавал. Зато… — Адиэль из-под шиворота карикатурного полушубка достаёт целый коробок кокосовых конфет. Под его бантиком спрятана и свёрнута в трубочку парочка крупных купюр. — Вон, ведьма, делюсь наживой. Принимаешь такие извинения? Кас ухмыляется с шутливо-наигранным нежеланием: — Знаешь же, чем подкупить… — И тут же закидывает конфетку в рот, спрятав за щекой. — И о чём ты Йоанне на сей раз рассказывал? — Да о херне, как всегда. Всё, что ей кажется важным, а на деле — бесполезный трёп. — Он закуривает, нырнув в оплетенное цветами подвесное кресло под кустом кровавых роз. Ещё вчера они цвели чистейшим чёрным. — О том, что к Хозяину на позапрошлой неделе снова припёрлись долги из него вытряхивать. О том, у кого из наших тот браслет с места преступления видел… Так, будто его не половина города уже стремится себе прикупить. Новая хардманская коллекция же. Луизе вроде её постоянный трахарь такой же дарил, у Эбби он тоже есть. Кстати… — проверяет мельком запястье. — Блядь, а свой-то в номере забыл… Ай, похер. — С подачей информации надо быть хитрее… А то иначе Йоанна уже скоро решит, что ты ей бесполезен. Или ещё хуже — раскусит наш план! — Насрать. Детективша хотела об этом услышать — значит, удачи ей в этой параше копаться. — Адиэль с приятным хрустом купюр пересчитывает гонорар. — Главное, чтобы платила так же щедро… Битое стекло света из окна отражается в его глазах то синими огоньками, то изумрудными, то красными, и пронзает дым сигареты, вырисовывая на его пелене переменчивые узоры. — Ах, удачная всё-таки была затея! — Кас убирает за ухо кудри, брошенные в лицо вечерним ветерком. — Хоть и рисковая. — Ну, нам сама судьба дала чётенький намёк, что надо брать быка за рога и срочно выжимать из этой дамочки всё, что выжимается. Едва успели тогда в субботу об этом заикнуться, как она сама к тебе в кабинет припёрлась и стала выпрашивать, не буду ли я нос воротить, если она мне предложит распиздеть о всех кантетбриджских грязных секретиках за дополнительные бабки. И как тут отказать столичной леди, а? — Такой женщине можно сразу целый мир бросить к ногам… — Кассандра романтично вздыхает. Ветер гуляет по складкам её юбки, заставляет ткань виться вокруг колен. — Что, уже всё? Ведьмочка втюрилась? — С доброй насмешкой Адиэль отчеканивает последнее слово по слогам, в месть за постоянные колкости. Кас слегка хмурится и дует щёчки, да и то ненадолго: — А если и так, что с того? Когда ещё в Кантетбридже будут такие яркие дамы? Красивая, интеллигентная, с острым умом и изящным вкусом… — Она поддаётся на миг мечтаниям настолько, что кружится в лёгком танце, прижав к груди сложенную простынь. — И при этом кошечка явно страстная, свободолюбивая. А судя по тому, как целовалась позавчера в театре, ещё и опытная… Ах, ей нужно просто сбрасывать почаще свой пыльный инспекторский пиджак, а то он в неё уже скоро врастёт. Под ним ведь прячется такая горячая штучка… Поймав на себе взгляд Адиэля, что вот-вот уже к чертям удавится старательно сдерживаемым гоготом, Сандра возражает заранее: — Не смотри так! Сам вон, пока мы с Йоанной тогда в моём кабинете болтали, как рвался из-под стола выскочить и встрять! А как про деньжата услышал — сразу язык высунул так, что едва утихомирила, пока она не ушла. — Твой каблучок хорошо умеет меня усмирять, — улыбается, стряхивая пепел на газон. — Особенно когда пинает, зараза, каждый раз так чётенько под бок… Стая ворон пролетает высоко над головой. На какой-то миг будто заслоняет ясную луну своей чёрной грозовой тучей. Адиэль выпускает поток сигаретного дыма и позволяет ему слиться с небом. — По крайней мере, риски у нас сейчас минимальные. Ты инспекторше мозги пудришь, конечно, первоклассно. Если уж даже в первый раз она нихрена не смогла найти, хотя у неё вся хата в распоряжении была, то с каждым вашим рандеву желания копаться в твоём домике у неё явно будет слабее и слабее… — Ах, кошечка у нас смышлённая, но слишком увлекается деталями. В итоге упускает порой то, что лежит прямо перед носом… — Алые губы тянутся в зловещей улыбке. — Но нам это только на руку. Последним в корзину для белья летит белое платьице. Кас поднимает её за ручки и уже готовится нести в дом. Тут взгляд цепляется за Адиэля, и в следующее же мгновение корзина чуть ли не летит из рук, а алые губки округляются в эмоции шока: — Мамочки, ну как ты снова так замараться умудрился? — Где?.. — Но как только Адиэль опускает взгляд себе на грудь, Сандра достаёт из корзины платок с вышивкой серебристой луны и звёзд в уголке и принимается усердно тереть его щёки и живот. — Не видел, что ли? Ты весь в крови! И в таком виде ещё и по городу шлялся? — А, так ко мне Нат заглядывал. Из-за него и заляпался, походу. В том освещении один хер такое разглядишь. Белизна платка быстро пропитывается медной кровяной коркой. Вздохнув, Кас бросает его обратно. — Только-только постирала… — Да ладно, мог бы и в ванной умыться уже. — Адиэль окидывает взглядом плетёную корзину, забитую под завязку. — А ты с чего посреди недели большую стирку-то устроила? — С того, что ответа на звонок от тебя так и не дождалась! Самой справляться пришлось. — Кас гладит бельё ладонью. Ласково, будто ведьма своего ручного кота. — Сегодня ещё кое-кого прикончила… В этот раз даже за стилет не бралась, хватило простого выстрела. Только платьишко пришлось отстирывать от ошмётков мозгов дочиста. Ну не могла я его просто на тряпки пустить — оно у меня ещё со школы! Такая память… Даже когда мы познакомились, я в нём была. Помнишь? Адиэль не помнит. Момент знакомства с Кас ему от и до кажется сном, который забылся с первыми лучами солнца на ресницах. Задает лишь один вопрос: — Кас, откуда у тебя огнестрелка?.. Но ответа не получает совсем, ни единого движения мышц лица, потому скоро уже начинает верить, что произнёс этот вопрос только у себя в голове. — А следы тебе кто помог замести? — Сам как думаешь, малыш? — Агата, что ли? — Ну конечно! У кого ещё так ручка набита в этом дельце, кроме неё? — Её, кстати, по участкам тоже таскали, слышал. Не знаешь, проболталась о чём-то или нет? — Ну что ты, малыш, она у нас умничка… Такой концерт в участке устроила, что её даже не тронули. Не переживай, Адиэлько, мы чисты, как белые котята… — Сандра улыбается довольно и с какой-то инфернальной загадочностью в глазах. Переходит на тонкий, как необработанная шёлковая нить, шёпот: — Запомни одну вещь: я никогда не оставляю следы после. Только до… Чтобы у бедолаги было время поразмышлять, хочет ли он испробовать мой поцелуй мести. Адиэль моргает — и на лице Кассандры снова кристальная невинность. Подняв корзину, она воздушной походкой и слегка вприпрыжку заносит её в дом. Её друг выбирает путь покороче: продравшись через кусты роз, заскакивает в комнату Кас через открытое настежь окно. Сандра возится с бельём недолго, а когда возвращается, Адиэль так и продолжает курить, только теперь по-царски развалившись не в подвесном кресле, продолжающем после него размеренно покачиваться по инерции, а на кровати. Эти пару минут одиночества, похоже, на пользу ему не пошли: в сравнении с прежней взбалмошностью в глазах размалёванное лицо стало слишком серьёзным и понурым. — Кас… — отзывается он чуть тише обычного. Сонливость и табак расслабили до самого нелюбимого Адиэлем состояния: проявления слабости. — Как думаешь, кто этого мудака всё-таки убил? — Ах, ты про Хозяина своего, что ли? — Сандра прислоняется плечом к дверному косяку, сложив на груди руки. — Почему тебя это обеспокоило, малыш? — Не знаю. — Пожимает плечами. — Просто стрельнуло чутка. Гнильё какое-то на языке валяется будто. Такой огромезный пласт моей жизни, в конце концов… — Неужели тебе внезапно стало его жаль? С чего бы это вдруг? — Да хрен знает. Понятия не имею, что сейчас насчёт этого думать и что ощущать, честно говоря. Мозаика света пёстро пляшет на лице Кассандры, красками подражая узору ковра. Среди неё словно из дымки появляется обворожительная улыбка. Мягкая, мистическая и не оставляющая выбора, кроме как довериться ей сполна. Положив ладонь другу на плечо, Кас сладенько пропевает: — Если в твоей душе спутаны нити… Может, карты помогут распустить этот клубок? Длинной спичкой она поджигает стоящие полумесяцем свечи на столике, что устлан бархатной скатертью глубинно-пурпурного цвета с подобием рун на узоре. Света они почти не прибавляют — комната так и остаётся плавать в тёплом, как чай из майских трав, полумраке. Кассандра вдумчиво помешивает колоду. Вытащив карту с самой верхушки, кладёт её по центру незавершённого круга из свечей. На ней утомлённый юноша в разноцветных ботинках смотрит на плоды своего усердного труда — виноградный куст, вместо ягод цветущий крупными монетами. Единственный нюанс — карта лежит вверх ногами. — Семёрка пентаклей, — гипнотическим тоном констатирует Кас. — Обычно значение у неё банальное: упорство, терпение, долгий путь к результату… Но у нас она перевёрнута. Раз мы говорим о персоне, то карта эта гласит о человеке, совершенно не уважающем других, обесценивающем чужой труд и использующем других ради достижения своих самых дрянных целей. Как ты считаешь, Адиэльку: разве такой жалкий человечишка не заслужил гнить в земле?.. — Правду говорит, в общем-то. — С грустной ухмылкой на губах Адиэль тушит сигарету. — Хотя, если так подумать… Этот хрыч же мне всё дал. Работу дал, имечко это идиотское дал, всем азам научил. Какими бы его методы ни были, а всё равно… Где бы я без него сейчас был? — Это не он сделал тебя, Адиэльку. Взгляни на себя… — Присев рядом, Сандра со спины гладит пальчиками-лозами плечи друга и, поддев его подбородок, направляет взглянуть в полноростовое зеркало напротив. — Это всё сделал ты. Ты сам создал себя… — А затем склоняется над его ухом с улыбкой школьницы, смотрящей на друга, который только что за неё заступился перед целым классом. — И меня тоже. В последних её словах так и просится формулировка «нынешнюю меня». Адиэль понимает, что именно это Кас и имела в виду, но отчего-то отсутствие одного-единственного слова пощекотало на миг артерии внутри. Как много в своей жизни Адиэль и правда создал сам?.. В томной тишине внезапно вспыхивает звон телефона. — Ох, ну кому я вдруг нужна так поздно, а?.. — Поднявшись, Кассандра спешит взять трубку. — Алло, Кассандра Май. Слушаю. Разговор идёт не больше минуты. За это время Сандра не говорит ни слова, лишь слушает, но её лицо успевает сменить почти с десяток эмоций. Все они крайне непривычно полутонные, и что важнее — совершенно нечитаемые. Не то слишком быстро сменяются, чтобы успеть разглядеть их суть, не то из раза в раз чересчур смешанные. — Поняла. — Единственное, что звучит из её уст, прежде чем она кладёт трубку. — Что там, плюшка? — спрашивает Адиэль, смотря из-под век, которые уже едва держит поднятыми. — Ничего, малыш. Ничего… — По-матерински заботливым касанием руки Сандра укладывает друга на кровать, и тот, утопая в мягкости подушек, даже не думает возражать или продолжать расспросы. Пусть и нутро громко пошёптывает, что что-то не так. Очень сильно не так. — Спи, Адиэльку. Пусть сон очистит голову от скверны. Пусть вся тяжесть улетит вслед за стаей ворон. Кас помогает Адиэлю накрыться махровым одеялом, убирает с лица его волосы, щекочущие брови. Перед тем, как уйти, шёпотом проникает в самые недра уязвимого мозга и окончательно погружает Адиэля в крепкий сон: — …И пусть будет проклят каждый, кто смел тебе навредить.